В следующее мгновение Ялка сморгнула – ей показалось, будто это в самом деле бабочки. Они словно бились о несуществующее стекло, настойчиво и мягко, выплетали кренделя, напоминая путаным полётом платяную моль. Некоторые летели снизу вверх. Ялка стала узнавать отдельные снежинки. Она смотрела как заворожённая, смотрела до тех пор, пока их беспорядочный полёт не сделался исполнен для неё пока ещё неясного, но вполне ощущаемого смысла.
Они звали за собой.
Ялка не могла сказать, откуда к ней пришло понимание, но сейчас она была в этом уверена так же, как если бы у них были голоса, которые кричали ей: «Пойдём! Пойдём!»
Помедлив в нерешительности, она нагнулась, нашарила под лавкой свои башмаки, так же на ощупь их надела и затянула ремешки. За ночь они выстудились и не успели просохнуть, но Ялка не обратила на это внимания. Мех мягко обхватил лодыжки и ступни. Она надела и завязала юбку и, как была с непокрытой головой и распущенными волосами, так и вышла в ночь.
А снег и в самом деле шёл. Ялка одновременно надеялась и опасалась, что снаружи никакого снегопада нет, а странные живые хлопья пляшут только возле самого окна, готовые наброситься и закружить её в безумном танце, как только она шагнёт за порог. Они и в самом деле на неё набросились и закружили, только они были везде, а это было уже не страшно, но по-прежнему волнительно. После встречи с единорогом ей казалось, что она читает скрытый смысл во всём: в следах на выпавшем снегу, в ветвях деревьев, в тёмном небе, сплошь усыпанном серебряными точечками звёзд, похожих на маленькие гвоздики, вбитые в чёрный бархат. И пелена кружащегося снега была исполнена для девушки такого же сокрытого значения. Она была как эхо звёзд, спустившихся на землю.
Ялка остановилась. Было на удивление тепло. Высоко вверху, подсвеченные серебром луны, искрились облака. Каменная чаша горного источника ещё не успела затянуться льдом – ручей перемёрз где-то выше по течению. Она подошла, зачерпнула воды и умыла лицо. Ещё раз и ещё. Наваждение постепенно отступало. Ощущение зова осталось, но теперь это было, скорее, беспокойство души, чем действительно зов, пришедший извне. Куда идти, зачем, она не представляла. Сейчас она сомневалась во всём: в снегопаде, во вчерашнем дне, в его событиях, в себе самой. Минуло четыре дня, а травник всё не возвращался. Она уже не верила, что он на самом деле был. Ей было одиноко, а воспоминание о единороге наполняло душу блаженством потери.
Снежинки опускались ей на волосы и плечи, словно тополиный пух, и не хотели таять. Она стояла и смотрела в никуда, на выступающие из-под снега развалины домов, на терриконы старых шахт, на лес, на тёмные громады скал; с лица её ещё стекали капли, когда ушей коснулся тихий звук. То была какая-то невообразимо тонкая и сложная мелодия – флейта, струны, перезвон хрустальных колокольчиков и тихий смех. Она прислушалась, но то был не мираж, хотя мелодия лилась из чащи леса как-то не взаправду и очень издалека, с той стороны, где находилась памятная по вчерашнему дню поляна. Кто играл? Зачем? Девушка ещё не успела задать себе эти вопросы, а ноги уже сами несли её в ту сторону, откуда летели холодные тонкие звуки.
Дверь дома запирать она не стала – травник никогда подобного не делал, да и засова снаружи не было.
Снег под ногами, пушистый и мягкий, почти не скрипел. Иной раз девушка ловила себя на странном и пугающем ощущении, что она ступает не по снегу, а по крыльям миллионов, биллионов мёртвых бабочек, устлавших всё вокруг. Вчерашние следы занесло, знакомые деревья ночью выглядели совершенно по-другому, но музыка по мере приближения к поляне становилась не громче, но отчётливей, и вскоре Ялка уверилась в правильности выбранного направления. Музыка вела, тянула, направляла. Больше Ялка не боялась, что собьётся с дороги. Снежинки словно обрадовались её решению и закружили с новой силой, среди них и в самом деле выделился небольшой отдельный рой белых мух, которые всё время толклись впереди, подсвеченные снегом и луной. Подуло ветерком, тонкие сосны качнулись, снег посыпал с ветвей, будто кто-то огромный вздохнул высоко вверху, и снова стало тихо. Ялка шла и шла, покуда впереди не замаячило белое открытое пространство, и здесь, на самом краешке поляны, замерла, затаив дыхание, не в силах сделать более ни шагу, поражённая открывшейся картиной.
Большую, идеально круглую поляну заливал неяркий лунный свет. Был он неровный, многократно отражённый облаками и снежным ковром. Тени от ветвей были зыбкими, будто изрезанными и совсем не шевелились. То же, что казалось мельтешением белых мух, обернулось белыми фигурами танцоров, которые действительно кружились среди падавших снежинок, не касаясь ни друг друга, ни земли. Снег под их ногами был девственно чист и нетронут. Танцующие фигуры были ростом с человека, но при этом выглядели так легко и так бесплотно, что казались миражом, видением. Это были не ангелы и не демоны. У них не было ни крыльев, ни хвостов, лишь ноги и руки, тонкие, как лунные лучи. Лица их, когда они на краткое мгновение поворачивались к девушке, казались лицами детей: у них не было пола. Их лёгкие и совершенно невесомые прозрачно-белые одежды казались частью тела, они нисколько не стесняли движений, лишь подчёркивали фигуры странного, вычурного и вместе с тем простого танца, одинаково непохожего как на жеманные изыски богатеев, так и на простецкий деревенский перепляс. Ему не было места на земле, этот танец плясал снегопад в знак воспоминания о небе и одновременно – прощания с ним. А существа, танцующие на поляне, могли всего лишь разделить эту печаль и радость, краткий миг полёта в смерть, из ниоткуда в никуда.
Что они и делали.
Каким-то шестым чувством Ялка понимала, что права. Снежинки были рядом, снежинки были над, и под, и между ними. Появление на поляне девушки, казалось, их нисколько не встревожило, и они, как ни в чём не бывало, продолжали плести своё тонкое кружево зимнего танца. Они танцевали беззвучно, только иногда с неощутимых губ слетал такой же призрачный грустный смех.
Музыка слышалась откуда-то справа. Ялка повернула голову.
Аккомпанировали четверо. Первым Ялка распознала травника: Лис восседал на старом пне, с которого он предварительно смахнул наметённую бураном снежную шапку, заложив ногу на ногу и откинувшись назад, где два оставшихся сучка образовали как бы спинку стула. Травник был без плаща, в рубашке и штанах, в его волосах серебрились снежинки, а в руках была свирель. Он вёл мелодию, подстраиваясь под танец фей, а те подстраивались под него, и все вместе подчинялись незримым рисункам летящего снега. Кто-то невысокий и невообразимо бородатый с отменным тактом и проворством отбивал ритм на маленьких, обтянутых то ли кожей, то ли корой барабанчиках, где надо – снисходя почти до шороха, где надо – грохоча, как ветер ставней в штормовую ночь. Третий, длиннорукий, заросший шерстью до самых глаз, сидел у этих двоих за спиной. Он был вооружён двумя палочками, каждая не толще вязальной спицы, и извлекал прозрачный звон из череды разнокалиберных сосулек, целая гирлянда которых свешивалась с дерева, прогнувшегося от их тяжести почти до земли. Глаза его были закрыты, казалось, он полностью ушёл из окружающего мира и слушает лишь музыку и самого себя. С некоторым изумлением Ялка признала в нём Зухеля. Четвёртый, спрятанный в тени, был больше любого из них, даже травника. Не получалось его разглядеть, только глаза блестели в темноте. Неподвижный и невидимый, он перебирал такие же незримые струны; звук напоминал не то лютню, не то мандолину, а порой виолу или скрипку, когда на ней играют пиццикато. Всё вместе производило впечатление чего-то слаженного и воздушного, музыка лилась свободно и легко, без пауз и длиннот, голос каждого инструмента был слышен ясно и отчётливо, и Ялка почувствовала, как в голове у неё отдаётся словами неслышимая песня существ на волшебной поляне:
Лёгкое тело флейты,
Гибкое тело скрипки,
Жаркое тело гитары…
А я – поющая майя!
Струнное тело лютни,
Звонкое тело бонга,
Полое тело виолы…
А я – поющая майя!
Голоса казались ей такими же чистыми, как перезвон сосулек, в них звучала такая грусть и радость жизни, словно через пять минут им предстояло умереть. Ялка на мгновение почувствовала что-то вроде зависти, ей захотелось оставить свою жизнь и присоединиться к этому танцу. Это было страшно и захватывающе – хотеть так сильно и неотвратимо. Но она захотела.
Появление Ялки не осталось для травника незамеченным, хотя он не перестал играть. Он повернулся к ней, чуть улыбнулся уголками губ и одними глазами, не отнимая губ от чёрной флейты, указал ей на снежных танцоров: «Иди».
Она не колебалась. Только в последний миг, повинуясь неясному наитию, она остановилась, сбросила башмаки и шагнула на снег босиком. Чулок на ней не было. Куда-то подевались и безрукавка, и юбка, она осталась в одной рубашке до колен, такой же пронзительно-белой, как одеяния танцоров. Волосы рассыпались у неё по плечам, и снег лежал на них, как диадема, как жемчужная сеточка, как венок из неведомых зимних цветов, сплетённый для неё холодным небом, звёздами и ветром. Она сделала шаг, и существа на поляне расступились и приняли её в свой круг, закружили, завлекли, околдовали, оглушили тихим смехом; музыка сделала оборот, и Ялка поняла, что пропала.
Горькое тело моря,
Плавное тело лавы,
Слёзное тело розы,
А я – поющая майя…
Лица цвета мела, с лунным мёдом на губах, с тихими улыбками скользили перед ней, и Ялка приняла их правила игры. Земля под ногами качалась, земля уходила, земля пропадала. Ялка уже не владела собой и своими ногами, и воздух принял в объятия её невесомое тело. Танец захватил её, поглотил, растворил, изменил её естество, танец вошёл в её плоть, в её кровь – безумный танец на краю незримой пропасти, разверстой за спиной, танец босиком на снегу, танец, от которого движется мир, танец, танец!