Танец…
Тело волынки и цитры,
Тело луны и свирели,
Тело струилось и пело,
А я – поющая майя!
Поющая!
Поющая майя![128]
Она не помнила, как долго это продолжалось, как долго она пробыла среди существ, которые умели петь движениями тела. Когда же она очнулась и смогла опять воспринимать реальный мир, бесконечное кружение кончилось. Утихла и музыка, один лишь Зухель продолжал чуть слышно трогать кончиками палочек висящие сосульки. Она очнулась, стоя перед травником, под внимательным взглядом его голубых, в темноте почти невидимых глаз. Он сидел, чуть подавшись вперёд, смотрел на неё серьёзно и задумчиво, потом сделал жест, будто приглашал её сесть рядом. На снегу валялись его плащ и кожух; и то, и другое почему-то смотрелось здесь так же неуместно, как змеиный выползок. Присесть на них она не захотела.
– Возьми, – сказал травник вместо приветствия, протягивая Ялке её безрукавку и юбку, которые он, оказывается, всё это время согревал у себя на коленях. – И обуйся, а то замёрзнешь.
– Ещё чего! – фыркнула он. – Нипочём не замёрзну!
Глаза её горели. Ялка только сейчас осознала, что стоит перед травником в одной рубашке. На миг ей стало стыдно, но только на миг, ибо в этом не было ни вожделения, ни злорадства с его стороны, ни унижения или вызова с её. Она влезла в безрукавку скорее из чувства противоречия, чем по необходимости. Ей не было холодно.
– Ты прекрасно танцевала, – сказал ей Лис.
– Ты тоже здорово играл, – не уступая травнику, с вызовом ответила она. Вскинула подбородок. – Почему ты не дал мне знать, что вернулся?
Травник посмотрел на небо.
– Времена меняются, – загадочно ответил он и перевёл взгляд на девушку. – Мне нужно было побыть одному. Но я благодарен тебе за то, что ты пришла. Майя приняли тебя. Значит, я был прав.
Он помолчал.
– Зухель мне сказал, что ты виделась с единорогом. Ты простишь мне то, что я скрывал всё это от тебя?
Ялка опешила. Когда он произнёс начало фразы, она была уверена, что Лис потребует пересказать ему содержание их с единорогом разговора, или обругает её за самовольство, или потребует подтвердить слова лесного барабанщика. Но травник… попросил прощения. Прощения – и больше ничего. Она не знала, что ответить. А он положил свою флейту поперёк колен, будто маленький посох, и теперь смотрел ей в глаза, как смотрят в озеро, когда хотят увидеть дно.
Она не выдержала и отвела свой взгляд.
– Меня Карел привёл, – невпопад брякнула она.
– Я знаю, – кивнул травник. – Это я ему велел. Я мог только надеяться, что высокий придёт, и потому не мог сказать заранее, как всё сложится… Тебя не обижали?
– Нет. Я… Понимаешь, я хотела спросить…
– Погоди, – он поднял руку. – Мне тоже нужно многое сказать тебе, но только не сейчас. Чуть позже. Нас ждут в доме.
– В доме? – Ялка подняла бровь.
– Да. Тебе придётся привыкнуть к тому, что некоторое время мы будем жить не одни. Правда, это будет не очень долго. Не так долго, как мне бы хотелось.
– Кто… – начала было Ялка и умолкла. Она вдруг осознала, что хотела спросить: «Кто она?», и на полуслове прикусила язык.
– Кто это? – спросила она.
– Мой ученик. – Он встал и подобрал свой плащ. Неторопливо отряхнул его от снега и набросил на плечи. – Он совсем ещё мальчишка. Глупый и неопытный. Постарайся с ним не ругаться, хорошо?
Ялка кивнула. Она почувствовала себя странно в этот миг, словно и впрямь со страхом ожидала, будто травник скажет, что привёл в дом жену или невесту. В самом деле, что она знала о нём? Какое ей дело до его жизни и до жизни тех, кто с ним связан, после того, что произошло с ней вчера? Никакого. Но откуда этот застрявший в горле комок, эти мокрые глаза?
Она подумала, что травник прав: что-то менялось в ткани бытия.
– Я… – опять начала она, но вспомнила слова единорога и взяла себя в руки. – Да, – сказала она, – пойдём.
Она обулась, оделась и пошла за травником, стараясь держаться рядом и чуть позади. Ей не хотелось смотреть ему в лицо. Она оглянулась. Мохнатый Зухель приоткрыл глаза, посмотрел им вслед и вернулся к своим сосулькам. Звучание одной отчего-то ему не понравилось, он наклонился к ней и стал облизывать её широким языком, раз от разу ударяя палочкой и проверяя тон. Потом, когда тропинка свернула и кусты скрыли поляну, Ялке показалось, что она опять слышит тихий рокот барабанчиков и ледяной перезвон.
И тогда, без всякого вступления, Лис начал свой рассказ.
Уже когда они с травником почти достигли опушки леса, она вспомнила, что так и не успела заметить, куда подевались снежные танцоры. Потом во тьме замаячило зелёное окно горняцкой хижины, и ночная пляска стала для неё таким же сном, как и вчерашний разговор с единорогом.
А может, таким же, как вся её прошлая жизнь.
Холод – вот что больше всего настораживало в доме травника.
Каждый дом обязан быть тёплым, а в холодную пору особенно, иначе это не жилище, а так, не разбери-поймёшь. Убежище от снега, может быть, от ветра, но и только. В камине или в печке должен гореть огонь, чтобы можно было приготовить ужин, чтобы блики мягко освещали комнату, плясали на оконных стёклах. Чтобы можно было сесть поближе к огню на лавку, а ещё лучше в кресло, развалиться, вытянув ноги, откинуться назад, взять в руки кружку с чем-нибудь горячим и всеми фибрами души впитывать блаженное тепло жилого дома…
А этот дом был необитаем и давно заброшен. Фриц понял это сразу – по пушистому ковру из пыли на полу, столе и подоконниках, по плесени на стенах, по грязным стёклам в окнах, по тугой трескучей паутине, липнущей к лицу, по затхлому дыханию сырости из углов, но прежде всего – по холоду, царившему тут безраздельно.
Фриц страшно устал. И сильнее всего его почему-то измотали усилия, с которыми он безуспешно пытался погасить свечу. Сейчас он чувствовал себя так, будто на плечах у него сидел ещё один Фриц. Внутри всё съёжилось. Идти до дома травника пришлось недолго, но эти несколько кварталов мальчишка прошёл на одной силе воли и к концу пути уже едва волочил ноги, лишь изредка сквозь полудрёму проверяя, на месте ли свёрток с Вервольфом и портрет, на который, кстати, травник даже не взглянул. Сам же Лис, который с момента их встречи поглядывал на мальчика с тревожной озабоченностью, видимо, на полпути переменил своё решение уйти из города. Поначалу они и правда шли куда-то к южной башне, но потом свернули в лабиринты заново отстроенных кварталов. Золтан начал было говорить, что здесь опасно, на что Лис отмахнулся, и тот умолк. Почему здесь опасно, Фриц понять не мог: улицы были просторные, над головой проглядывало усыпанное звёздами небо. Наконец, когда силы готовы были совсем оставить Фрица, Жуга остановился в маленьком проулке возле старого двухэтажного дома с закрытыми ставнями, повозился с замком, после чего вошёл и жестом пригласил обоих следовать за ним.
Когда они с Золтаном вошли, внутри уже горела свечка. К этому времени Фриц уже мало что соображал. Большая комната с остатками не то прилавка, не то трактирной стойки была пуста. Дом дышал тишиной, смотрел на Фрица старыми, подслеповатыми глазами двух зеркал и волчьей головой, прибитой к стене. Пахло пылью, плесенью и отсыревшей штукатуркой. Камин, стол, стулья, две скамейки, кресло и вытертый ковёр на полу мало помогали – дом не выглядел жилым. Скорее, возникало ощущение, что раньше тут помещалась какая-то лавка. Пока травник и его приятель шуршали наверху, осматривая двери и окна, Фриц, объятый чувством безопасности, облюбовал большое кожаное кресло у камина и забрался на него с ногами, благо при его росте сделать это оказалось проще простого. Кресло ужасающе скрипело, края подушек пообгрызли мыши, из прорех торчали волосы набивки, но мальчишка не обращал на это внимания. Его ещё хватило на то, чтоб выложить на стол кинжал в тряпице и портрет, но и только: когда Жуга и Золтан с одеялами спустились вниз, Фриц уже спал.
– Перенесём его наверх? – предложил Хагг.
Жуга покачал головой.
– Не надо. Слишком холодно. Пускай спит у огня.
Он развернул одеяло, накрыл им мальчишку и затеплил камин. Дрова и уголь лежали рядом, припасённые заранее. Жуга на этот раз не пользовался колдовскими штучками, но всё равно огонь у него разгорелся удивительно быстро. Когда пляшущие язычки немного обогрели комнату, он сбросил плащ, развязал свой мешок и стал выкладывать на стол провизию, закупленную им в трактире: две холодные курицы, штук восемь зимних яблок, лук-порей и три большие бледные лепёшки – хозяин «Синей сойки» не любил поджаристые. Еда была простая, совершенно городская, и лишь пучок маринованной черемши давал понять, что травник странствовал и в сельской местности.
– У меня есть вино и сыр, – сказал Золтан. – Будешь?
– Давай, – буркнул Жуга.
Бутылка стукнула об стол.
– Здесь безопасно?
– Никто не войдёт в этот дом, – загадочно ответил травник.
– А как насчёт выйти? Или у тебя на этот счёт есть какие-то свои соображения?
– Может, и есть, – уклончиво ответил тот. – А может, и нет. Чего ты там возишься?
– Сейчас… Никак ножа не отыщу…
– Вон там, на полке. Говорят, – продолжил он после паузы, – что у пьяных и влюблённых есть свой ангел-хранитель.
– Да уж, – усмехнулся Хагг, – нам бы сейчас он тоже не помешал.
– Ну что ж, – подвёл итог Жуга, – влюбляться нам с тобой, друг Золтан, поздновато, да и не в кого, остаётся только надраться как следует. Чего ждёшь? Давай открывай.
Золтан что-то проворчал насчёт отсутствующих кружек, в два удара выбил пробку, сделал несколько глотков и вытер рот рукой. Передал бутылку травнику. Жуга, по-прежнему сидевший на корточках у камина, рассеянно глотнул из горлышка, разломил лепёшку и уставился в огонь. Позади него, в кресле, устало посапывал Фриц.