– Меня зовут Себастьян.
– Ты иезуит?
– Доминиканец.
– Пёс Господень, – тихо, будто про себя отметил травник; голос его едва заметно дрогнул. – Так вот, монах, – продолжил он уже громче. – Бог – это совсем не то, что ты думаешь. Святым отцом зовёшься ты, брат Себастьян, но в тебе нет ничего святого. Злом нельзя творить добро, как нельзя мучить ребёнка. Для меня добро – это добро и ни что иное прочее. Неправое дело творят только неправые люди. Ты творишь зло во имя Божие. Так почему я должен тебе верить? «Discedite a me, qui operamini iniquitatem»[132].
– Кто ты такой, ничтожный, чтобы судить Его дела? – возразил голос за дверью. – Бо сказано: «Quia quod hominibus altum est abominatio est ante Deum»[133] и ещё: «Eice primum trabem de oculo tuo»[134].
– «Non potest arbor bona fructus malos facere neque, arbor mala fructus bonos facere»[135], – мгновенно отозвался травник. – «A fructibus eorum cognoscetis eos»[136]. Плоды твоих трудов, монах, висят по всей стране.
Пальцы его двигались с лихорадочной быстротой, иголка так и мелькала в руках; он уже несколько раз глубоко укололся, меховое брюхо волынки покрыли кровавые пятна. Это было странно и нелепо, всё, что сейчас происходило: дом, Жуга, латающий волынку, голоса солдат за дверью… Травник словно нарочно дразнил гусей и всё глубже увязал в этой ужасающей полемике. Он словно бы принял какое-то решение, для него очень важное, и теперь с твердолобостью горца двигался к этой неведомой цели. Ход мыслей Золтана не поспевал за ним; зачем Жуга всё это делает, было ему совершенно непонятно. Однако отвертеться им троим теперь не удалось бы при всём желании.
А впрочем, подумалось ему, так и так не удалось бы.
– Кто имеет уши слышать, да слышит, – продолжил свои увещевания брат Себастьян. – Я вижу, ты знаком с Писанием. Тогда ты понимаешь, что сам вынуждаешь меня идти на жестокость. «Quare loquellam meam non cognoscitis?» – вопрошал иудеев Иисус, и отвечал же им так: «Quia non potestis audire sermonem»[137]. Если человек стал глух душой ко слову Божию, то что могу поделать я? Ведь сказано: «Si autem dixerit malus servus ille in corde suo: «Moram facit dominus meus venire», et coeperit percutere conservos suos manducet autem, et bibat cum ebriis, veniet dominus servi illius in die qua non sperat, et hora qua ignorat, et dividet eum partemque eius ponet cum hypocritis illic erit fletus et stridor dentium»[138].
– Это только вы видите в своей пастве рабов, а вовсе не бог, священник, – ответил на это Лис. – Он звал своих прихожан, тех, кого он учил, друзьями: «Iam non dico vos servos quia servus, nescit quid facit dominus eius, vos autem dixi amicos»[139]. Вы учитесь, так почему вы всё ещё рабы?
– Что же тогда свято для тебя, если не бог?
– Жизнь, – сказал Жуга, в который раз осматривая волынку. – А для тебя, похоже, смерть.
– Спасение души важнее смерти, – возразил ему монах. – Мы не просто пастыри, мы врачи, хирурги. Та боль, которой ты меня так попрекаешь, исцеляющая боль. Бо сказано: «Qui invenit animam, suam perdet illam, et qui perdiderit animam, suam propter me inveniet eam»[140].
– Ну да, монах, ну да. А смерть важнее жизни. Ergo: чтобы спасти человека, надо прежде убить человека. Ты говоришь: «chirurgus sum»[141], но за ножом хирурга следует выздоровление. А за твоим что?
– Мы врачуем души… – начал было монах.
– …и уничтожаете тела, – безжалостно закончил травник. – Не говори такие вещи лекарю, монах. Смерть это совсем не то, что ты о ней думаешь. Я знаю её слишком хорошо, я столько жизней вырвал из её клешней, что она меня уже, наверно, ненавидит. Убивая, ты никого не спасёшь. Себастьян?
– Что?
– Нам нипочём друг друга не переубедить. Твой бог это не мой бог. Тот бог, каким ты его себе представляешь, в моём понимании мой злейший враг.
За дверью долго молчали.
– Я не знал, что всё зашло так далеко, что ты так глубоко увяз в трясине зла, – сказал наконец отец Себастьян. Голос его был полон горечи. – Его величество король милостив. Ты ещё мог бы получить прощение.
– Я не слыхал ещё, чтобы король кого-нибудь простил, – отрывисто бросил травник. – Он слишком любит нас, простых фламандцев, чтобы просто так отказываться от наших денег и от нашего имущества. Да и вашему святому братству ведь тоже кое-что перепадёт, не так ли?
– Ты хуже мавра и иудея. Мне не придётся долго доказывать твою вину, несчастный еретик. Молись, чтобы тебя сожгли как можно скорее… Ломайте дверь.
На дверь, и без того сегодня пострадавшую, опять обрушились удары. Петли ощутимо поддались, даже стол немного сдвинулся. Похоже, нападавшие и в самом деле нашли бревно. Золтан с беспокойством снова покосился на Жугу.
– Она устоит? – спросил он.
– Не знаю, – травник покачал головой, прикрыл глаза и повёл перед собою открытой ладонью, будто ощупывал невидимую стену. Покачал головой: – Теперь уже не знаю. Похоже, щит оказался не так крепок, как я думал. Или…
Он опять сосредоточился и вновь пощупал воздух.
– Или – что? – переспросил его Хагг.
– Или мне кто-то мешает, – отрезал травник. – Кто-то ставит встречное заклятие. Но сейчас не об этом забота. Вино ещё осталось?
– Да, но при чём тут…
– Налей мне.
– В кружку?
– Ну не в поднос же!
– Шайтан тебя знает… – Золтан подчинился. – Дальше что?
– Дай сюда.
Из-за грохота им приходилось перекрикивать друг дружку. Фриц оказался между ними и теперь со всё возраставшим беспокойством ждал, что будет. Травник тем временем отложил заштопанную волынку. Зачем-то ему понадобилась тряпка. Он потянул к себе лежащий рядом свёрток мальчишки, подивился его тяжести, распеленал Вервольфа и повертел его в руках.
– Что тут у нас? – пробормотал он. – Стилет? – Он покосился на Фрица. Тот отвёл глаза. – Парень, ты что, собирался кого-то убить? Эй, погоди-ка… А клинок-то знакомый. Где я мог его видеть? Точно! – он хлопнул себя по лбу. – На том постоялом дворе! Значит, ты и был тем мальчишкой, которого они тогда поймали?
– Я, – Фриц не видел смысла отпираться. – Я в чулане сидел. Только я не убивал. Это Шнырь его ударил, а не я!
– Ладно, ладно, верю. А теперь сиди тихо и не мешай. Понял?
Он тронул пальцем лезвие, кивнул: «Сгодится», протёр как следует поднос и принялся царапать помятое олово. Остриё мизерикорда мерзостно заскрежетало. Фриц подлез было поближе, но Жуга подзатыльником отогнал его и погрозил кулаком. Дорисовал последнюю закорючку, затем установил на подносе подсвечник, а в подсвечнике свечу, зажёг их от камина и оставил стоять на столе. Сгрёб со стола остатки курицы, размял их в кулаке, как глину, натёр все дудочки волынки жиром, потом набрал в рот вина и обрызгал кожаный мешок со всех сторон. Эту процедуру он повторил несколько раз, пока вино не кончилось, а мех не намок так, что повис сосульками. Всё происходящее выглядело так, будто травник сошёл с ума. Золтан уже давно перестал понимать, что происходит, и целиком положился на травника, взяв на себя наблюдение за окнами и дверью.
Свеча на столе разгорелась и заплакала слезами плавленого воска, нацарапанные на подносе знаки стало заливать. Дверь уже еле держалась, Золтан то и дело с беспокойством на неё оглядывался. Похоже, травник был прав: либо заклятие старого щита и впрямь ослабело от времени, либо кто-то его разрушал.
– Золтан, – позвал Жуга, поднимая на руки волынку. – Золтан, мать твою!.. Спрячь кинжал и слушай меня. Убирай стол.
– Они же выбьют дверь!
– Тем лучше. – Травник пнул котелок, и чай залил огонь. – Так… Как только я начну играть, сразу идите за мной! Ты слышишь, Фриц?
– Слышу, – отозвался тот. – А зачем?
– Делай, что говорю! Ни на кого не смотрите, лучше глядите вниз, себе под ноги. Не думайте ни о чём и никого не трогайте… – Жуга посмотрел на растерянные физиономии Золтана и Фрица и в бессилии топнул ногой: – Яд и пламя! Ну я не знаю! Ну вообразите себе что-нибудь серое, что ли! Там слишком светло. Хагг! Присмотри за ним. Готовы?
– Нет! – вскричали оба.
– Начинаю!
Травник вскинул волынку, поймал губами мундштук и надул щёки. Поцарапанные лакированные дудочки рассыпались по его левому плечу неровным веером. Мокрый меховой мешок зашевелился.
Снаружи заругались, запыхтели, крикнули: «Наддай!», четыре пары ног затопали в разбег, затем раздался ещё один удар и дверь слетела с петель.
Своё дело Рутгер не то чтобы любил, но досконально знал и жертвы свои выслеживал, как зверь. Нередко это продолжалось месяцами. Он следил за ними днём и ночью, наблюдал за их работой и досугом, изучал все их привычки, все маршруты их прогулок и любимые места развлечений. Поджарый, холодноглазый, Рутгер и сам напоминал какого-то диковинного зверя в человеческом обличии. Но, как ни горячила кровь погоня или драка, как ни подгоняли время и заказчики, он всегда оставался расчётливым и осторожным. Наверное, именно поэтому он до сей поры был жив и слыл наёмником надёжным и удачливым. Однако никто не знал, что выше всех своих умений Рутгер почитал умение вовремя отступить и обождать. Поэтому когда мальчишка-побегушник сообщил, что травник объявился в «Синей Сойке» и сидит там уже час, он не стал спешить. От башни «Синей Сойки» в это время был только один путь – вниз по улице: ворота в городе давно позакрывали.
Прохожих было мало. К вечеру потеплело. Дым от каминов прижало к земле. На улицах Лисса царил полумрак: фонари зажигали чуть позже, по летней привычке. Рутгеру это было даже на руку. Падал снег, но в следах проступала вода. Стараясь держаться стен, где было погрязней и потемней, наёмник миновал два перекрёстка, чуть помедлил, выжидая, не идёт ли кто, и направился к постоялому двору у южной башни. Убивать сегодня он не собирался, просто шёл и размышлял. И тому было несколько причин.