Загадки продолжались. Загадки громоздились на загадки. Рутгер никогда не сомневался в том, что он делает. Если находятся заказчики, должны находиться и исполнители! Для него убийство было работой, иногда игрой. Но сейчас он совершенно неожиданно для себя стал задумываться: на той ли стороне он играет?
От башни «Синей Сойки» вниз, к реке вела единственная улица. Когда Рутгер шёл в таверну, разминуться с Лисом он никак не мог. А это значило, что произошло одно из двух: либо травник и его друзья ушли намного раньше, либо спрятались поблизости, в одном из домов.
Так оно и вышло. Все шестеро солдат и два монаха обнаружились на той же улице, у старого обшарпанного дома с запертыми ставнями. Дом был как дом – массивный, двухэтажный, довоенной постройки. Ни света лучика не пробивалось изнутри. Все пребывали в замешательстве, о чём-то оживлённо говорили по-испански, размахивали руками и то и дело указывали на дверь. Вся эта суета потихоньку стала привлекать внимание горожан: в окнах соседних домов замелькали бледные булки любопытных физиономий. Двое-трое припозднившихся прохожих задержались посмотреть, как будут развиваться события, опасаясь, впрочем, подходить близко. Рутгер про себя порадовался столь удачному стечению обстоятельств, прислонился к столбу и приготовился ждать.
Монахи между тем не торопились. Караул испанцев разделился пополам, три человека двинулись в таверну, три остались у дверей. Штурмовать дом они, похоже, пока не собирались. Не прошло и часа, как первые трое вернулись, а вторые ушли. Так повторилось раза три. Рутгер успел основательно замёрзнуть и вместе с остальными счёл за лучшее вернуться к башне «Синей Сойки», справедливо полагая, что когда начнётся заварушка, за сидящими в корчме пошлют.
Так оно и вышло.
Весть принёс стройный, как тополь, светловолосый парень, на поверку оказавшийся фламандцем. Он ворвался в зал, безумным взглядом оглядел сидящих за столом троих солдат и молодого монаха и возбуждённо выкрикнул:
– Они внутри!
Глаза его блестели, грудь вздымалась. Видимо, он мчался всю дорогу.
Солдаты переглянулись, смахнули кости со стола и без слов разобрали оружие. Алебардщик с усами как рога взглянул на парня и молча подвинул ему свой дымящийся стакан.
– Значит, прав монах-то был, – подытожил он, подцепил напоследок со сковороды ломоть поджаренной печёнки, сжевал и встал из-за стола. – Так, значит, там он?
– Там. – Парнишка в два глотка опорожнил предложенный стакан и потянулся за сосиской. – Орёт как иерихонская труба. Должно быть, у него сам дьявол в глотке. А-ах!.. горячая, собака…
– Ну, стало быть, пошли.
Солдаты распахнули дверь и посыпались на улицу. Зевак за ними увязалось человек пятнадцать, даже старикан Марсель рискнул выбраться. По такому случаю хозяева корчмы сегодня не решились закрывать. Да и потом, перечить альгвазилам…
Снег к этому времени уже перестал. Облака разошлись, проглянуло звёздное небо. Луна скрывалась за домами. Снаружи было тихо и темно. У дверей злополучного старого дома притулились двое – старший из монахов и десятник-немец. Оба что-то деловито обсуждали, время от времени пытаясь вызвать тех, кто внутри, на откровенный разговор. Толпа собравшихся неловко скучилась на южной стороне, не желая приближаться к дому, а Рутгер не хотел выделяться. Пришлось смотреть, как все, отсюда.
Четыре стражника собрались, получив приказ, и быстро удалились. Вернулись они уже с большим бревном, которое, должно быть, позаимствовали на ближайшей сукновальне. Монах тем временем завёл какой-то спор с сидящими в осаде. В том, что их там несколько, не приходилось сомневаться – даже на таком расстоянии можно было различить по меньшей мере два голоса. Потом солдаты подхватили принесённое бревно и попытались выбить дверь, сначала просто так, затем с разбегу. Дверь, однако, устояла. Орудовать тараном в узком переулке оказалось трудновато, солдаты топали, пыхтели, ругались, чуть не придавили парочку зевак и вышибли окно в доме напротив, когда пытались отойти, чтоб как следует разбежаться. В итоге монах почёл за лучшее возобновить переговоры. Он грозил, увещевал, цитировал и тут же толковал библейскую латынь, но всё было тщетно. Сдаться осаждённые не пожелали, и в ход опять пошло бревно. Так продолжалось больше часа. Юный монах молча стоял в стороне и то ли молился, то ли просто наблюдал. Наконец кузен Марсель демонстративно плюнул и отковылял назад в кабак, да и остальным всё это стало надоедать, как вдруг течение событий резко поменялось.
Все так привыкли к грохоту бревна, что пропустили миг, когда дверь ухнула в последний раз, как гулкий барабан, и улетела внутрь. Мгновение царила тишина, потом собравшиеся ахнули и подались вперёд, напрыгивая друг на друга. «Cargate todo!»[142] – закричал монах. Испанцы мигом бросили ненужное бревно и замахали на людей руками: «Назад! С ума сошли? Назад!» Схватили алебарды. Маленький отрядец ощетинился как ёж, и лишь один солдат – худой и малорослый, с жидкой бородёнкой – спокойно и без суеты нацеливал в дверной проём большую аркебузу. Аксельбант тихонько тлел в зажиме серпентина.
Народ загомонил, потом утих, ожидая продолжения. Монах отступил на два шага. Остановился.
– Именем короля, – начал он, – приказываю вам, еретики, выйти и сдаваться! Иначе же…
Что случится, если будет «иначе», узнать никто не успел. Из глубины заброшенного дома вдруг донёсся хриплый вой, от которого солдаты вздрогнули и подались назад. На пороге показался травник – угловатый, слегка сутулый малый лет тридцати с колючими глазами, рыжий и взъерошенный как ведьмина метла, что было мочи раздувающий меха волынки. Выглядело это дико и неправдоподобно, но совсем не страшно, тем более теперь, когда источник дьявольского шума получил вполне земное объяснение. Рутгер покопался в памяти, невольно сравнивая, соответствует ли травник описанию.
Травник соответствовал.
Стражники приободрились и подняли алебарды. А потом…
Потом Рутгер перестал соображать.
Потому что ноги сами пустились в пляс.
И не только у него.
Бывает, сидишь ты, к примеру, на свадьбе. Всё, никакой уже, а музыканты жарят, как из пушки – волынки, скрипки, дудки, rommel-pot[143], все гости пляшут, как ужаленные, и у тебя нога сама собою отбивает такт. Тут не захочешь, а пойдёшь плясать! Потом не вспомнишь ни мелодии, ни ритма, а только эту пятку свою несчастную, которая всё тело тянет за собой, да хмель в башке, притопы и прихлопы – жги, гуляй! – однажды пляшем!
Да-а…
Примерно то же самое творил травник. Только это было гораздо сильнее. В сто раз, в двести. В сорок сороков.
Музыка ударила в голову как старое вино. Безумный хоровод столкнул и закружил собравшихся, перемешал толпу в нелепом танце, как костяшки домино. Сопротивляться не было ни сил, ни желания. Кто порезвей и поумней, хватали подвернувшихся под руку женщин. Те не сопротивлялись. Плясали латники, зеваки, обыватели, щупленький испанский стражник уронил аркебузу, и даже монах отплясывал какую-то нелепую сегидилью, бесстыдно задирая рясу и вздымая липкий снег подошвами смолёных башмаков…
А травник шёл и играл, таща танцоров за собой, как тот Мартин с волшебным гусем. Рутгер смутно вспоминал потом, что за спиной у травника ещё как будто кто-то шёл, маячил кто-то, двое или трое, но у него не получилось разглядеть, кто это и сколько их там.
Кто-то кричал, кто-то плакал, кто-то смеялся. Заколдованный поток безумной пляски тёк по улицам по направлению к воротам, как весенняя река, захватывая всех, кто попадался на пути. До юго-западных ворот добралась уже целая толпа. Кто их открыл, ворота, и когда, осталось неизвестным – городские стражники потом не обнаружили своих ключей и пришлось заказывать новые. У цеха слесарей после этого случился маленький праздник.
За городскими стенами, едва миновали створ ворот, Лис бросил волынку на снег, снял шляпу – раскрасневшийся, весёлый, – шутовски откланялся ночным танцорам, расхохотался и через миг исчез в темноте.
А волынка продолжала играть сама по себе! Сначала так, будто ничего не случилось, но с каждою минутой медленней и тише. Пляска тоже медленно, но верно затихала. Последнее, что помнил Рутгер, был взгляд парнишки-монашка – серьёзный, очень грустный и сосредоточенный. Мальчишка был единственный, кто не поддался чарам травника и просто шёл за всеми следом, будучи не в силах что-то предпринять. Шёл и смотрел себе под ноги.
Потом музыка утихла. Запыхавшиеся стражники метнулись в ночь, но возвратились ни с чем. Волынку осторожно подобрали, предварительно проткнув её мечом, и брат Себастьян распорядился развести большой костёр и сжечь в огне бесовский самогуд.
Рутгер почувствовал, как кто-то тронул его за плечо, и обернулся.
За спиной стояла та самая девушка, с которой он разговаривал утром. Правда, сейчас она была без арбалета.
– А ты, оказывается, хорошо пляшешь, – тихо сказала она и посмотрела травнику вослед. Отбросила чёлку с высокого лба. – Я не стану его убивать.
И улыбнулась.
Рутгер несколько опешил: встретить её здесь он никоим образом не ожидал. Он посмотрел на стражу, на монахов, на пылающий костёр, обернулся вновь: «А как же…» – и осёкся.
Сзади не было никого. Только темнота и снежная равнина.
И ещё будто кто-то где-то далеко насвистывает эту самую мелодию, которая заставила плясать всех любопытных горожан.
И пятка вновь сама собою отбивает такт.
Рутгер закрыл рот. Постоял, молча глядя в угасающий костёр, потом повернулся и пошёл домой. Ему нужно было подумать. Одно он, впрочем, знал наверняка: эту загадку ему сегодня было не суждено разгадать.
Нипочём.
– Так ты поэтому играл там, на поляне?
Травник покивал, не оборачиваясь, повертел в руках большой нерасколотый чурбак и бросил его в угасающий камин. Пламя недоверчиво помедлило, лизнуло крохотными язычками неожиданный подарок, вспыхнуло и с жадостным треском набросилось на смолистое дерево. Красные язычки осветили всё вокруг.