Школа при монастыре Святого Мартина, куда был отдан Томас, не знала возрастного ценза – восьмилетние мальчишки сидели рядом с двадцатилетними лбами, почти совсем уже мужчинами, изучая тот же тривиум[149]. Здесь царили монастырские порядки. Все ученики воспитывались в строгости, под неусыпным бдением наставников, а главным стимулом познания была, разумеется, розга. Однако именно здесь заблудившийся во времени мальчишка открыл для себя волшебный мир книжных страниц. Псалтырь и Евангелие стали первыми его учебниками, «Ars minor» открыл ему дверь в латинскую грамматику, «Doctrinale» – в лабиринты церковного права, а «Romulus»[150] – в изящную словесность. Томас был по-настоящему всем этим увлечён и выказал такое прилежание, что даже видавшие виды учителя были удивлены. Ещё бы! – большинству школяров больше нравились игры, нежели науки, и возвратить их на путь истинный не могли ни наставления, ни порка, ни холодный пол; юношеский разгул и полуголодное бродяжничество было среди них обычным делом. А Томас впитывал латынь и прочие познания, как греческая губка воду. К тринадцати годам он почитывал Фому, Августина и даже Вергилия и стал принимать участие в диспутах, в которых так преуспел, что нередко побеждал тех, кто был старше и опытнее его. Он уже превзошёл три дисциплины и начал изучать квадривиум[151], но грянула беда: скончался его отец. Два брата, унаследовавших дело, отказали беспутному последышу во всяком вспомоществовании, мачеха давно о нём забыла, идти ему было некуда, и Томас оказался на пансионе у учителя, то есть нищим, голодным и оборванным слугой на побегушках. Все его мечты о дальнейшем образовании (а он, окрылённый успехами, подумывал об университете) рассыпались прахом. И тут судьба смилостивилась и предложила ему помощь в виде пастыря духовного, когда от юного таланта отреклись все пастыри земные. Доминиканцы всегда ценили способных учеников, ибо для проповедования верного учения требуются грамотные люди. Наставник школы, престарелый монах брат Грациан посоветовал отроку принять монашество. Томас подумал-подумал и согласился. Он почти ничего не терял – порядки в школе, как уже упоминалось, мало отличались от монастырских, мирские развлечения его не привлекали, а у слабого пола он никогда не пользовался популярностью (за исключением детских игр, но то была страница давняя и навсегда закрытая). Правда, его ограничивал возраст – в монастырь принимали с пятнадцати лет. Можно было потерпеть до совершеннолетия, но Томасу осточертела нищенская жизнь, он рвался к знаниям, а потому предпочёл не ждать и тайно приписал себе два года. Вот так и вышло, что то лето стало для него последним летом детства: в свои неполные четырнадцать он сделался сперва послушником, а после и монахом fratres ordinis Praedicatorum[152], навсегда оставил своё мирское имя и получил новое – Томас. Ни имущественных, ни семейных обязательств у него отныне не осталось – всё взяла на себя киновия[153].
Именно тогда и произошло первое чудо, когда при возложении на Томаса послушнических обязанностей и одежд икона Божьей Матери на клиросе заплакала прозрачными слезами, оказавшимися миром и алоэ. Он как сейчас помнил этот момент, помнил, как легли ему на плечи грубошёрстные туника, нарамник и монашеская ряса, как взлетел под гулкие своды собора вдохновенный, хотя и не очень слаженный напев «Attende, Domine» и как им овладело невообразимое, щемящее возвышенное чувство. Слова сами пришли ему на уста, и в сокровенности божественной молитвы Томасу открылось что-то совершенно новое, что испугало его и наполнило тайным восторгом. Он хотел, чтобы ему был дан Знак.
Он очень этого хотел.
И икона заплакала.
Сие событие приставленный к нему наставник, брат Себастьян, испанец по происхождению, воспринял как доброе знамение, после чего оба сразу отправились в длительную поездку во Фламандские края, где их, как оказалось, ждали неотложные дела – брат Себастьян был вызван исполнять обязанности инквизитора. Образование Томаса было решено продолжить в пути по мере возможности. Но вышло так, что дело, которому брат Себастьян в своих планах думал посвятить не больше месяца, внезапно затянулось на полгода, захватив едва ли не весь период Томасова послушания. За это время Томас выслушал множество в высшей степени полезных поучений, прочитал немало выдержек из книг в монастырях, где им случалось останавливаться, и здорово поднаторел в схоластике и богословии. Помимо этого, ему трижды пришлось присутствовать на допросах еретиков, исполняя обязанности писца и секретаря, и если во время первого допроса он едва не рухнул в обморок, то два последующих перенёс уже гораздо лучше. Хотя, по правде говоря, ему всё равно было не по себе.
И вот теперь он вновь задумался о Лисе, об этом человеке, одержимом демонами, или демоне в людском обличье, которого они преследовали уже больше трёх месяцев по всей стране в сопровождении солдат, преследовали и не могли поймать. Он сидел за столом, грел руки у кувшина с кипятком, вполуха слушал пение мальчишек за окном и ловил себя на мысли, что немного им завидует. Всё произошедшее на улице «Синей Сойки» было для них не более чем забавным случаем, лишним поводом попеть, поорать и посмеяться над монахами и испанцами.
Для Томаса же в полуночной пляске содержалось нечто большее. По большому счёту, наверное, только он понимал, что в действительности произошло.
Этот еретик, этот рыжий травник просто очень хотел, чтобы случилось так, как всё случилось. Можно сказать, что он молил об этом, только вот кого? Томас не знал, что стало ему в помощь – ведовские ритуалы, приобретающие, как известно, eve bruma nox[154] особенную силу, промыслы стихийных элементалов или бесовские заклятия, но травник очень хотел, чтобы они танцевали.
Очень-очень.
И они затанцевали.
Томас это почувствовал и оказался единственным, кто устоял, кто истовой молитвой смог поставить Слово против Слова. Ещё он уловил, что беглецов было трое – двое мужчин и мальчишка. И ещё: в тот миг он распознал, в какую сторону ушёл злосчастный травник. Знал, чувствовал и… никому не сказал. Потому что понимал – иначе травник будет убивать. Откуда это понимание пришло, он не смог объяснить. В тот миг он даже не задумывался, просто почувствовал, что если будет так, преследование обернётся кровавой бойней.
Но сейчас он понимал, что причиной был страх. Страх слепой и безрассудный, который примораживает ноги к земле, а язык к челюстям. Ничего подобного Томас до сих пор не испытывал. Во всяком случае, не помнил, чтоб испытывал.
Помимо прочего, Томаса одолевало странное чувство, будто этот травник ему гораздо более знаком, чем он считал. И вот тут его размышления заходили в полнейший тупик, ибо увидеть Лиса до этого момента Томасу было решительно негде.
Разве что на портрете.
За всем этим Томас так отрешился от окружающего мира, что не сразу осознал, что его зовёт брат Себастьян, и тому пришлось повторить свой возглас дважды или трижды.
– Томас, глупый ты мальчишка! – в голосе монаха слышалось уже откровенное раздражение. – Ты что, уснул там над своим кувшином? Иди сюда и подлей мне воды.
Тот вздрогнул и поспешил исполнить приказание.
– О чём ты так задумался? – спросил его монах, когда вода в бадье достигла нужной теплоты.
– О Лисе, учитель, – честно признался Томас. – Я думал о Лисе, об этом т-травнике из леса.
– Из леса? – поднял бровь брат Себастьян. – А почему ты решил, что он из леса?
– Я не знаю, – уклончиво ответил тот. – Мне просто т-так кажется.
Брат Себастьян заёрзал. Горячая ножная ванна привела его в хорошее расположение духа. Вдобавок размышления Томаса, по-видимому, оказались в некоторой степени созвучны его собственным.
– За то время, что я путешествую с тобой, – задумчиво проговорил он, – я научился доверять твоим предчувствиям. Может, ты и в самом деле прав, и искать его следует в лесу. Гёзы завели привычку прятаться в лесу и заниматься разбоем. Этот человек, Лис – достойный противник, искушённый в философских спорах, дальновидный, коварный и хитрый весьма, что наводит на мысли о его дьявольской сущности. Мы потерпели поражение и отступили. Но мы не сломлены, хоть дело оказалось сложнее, чем я предполагал. Всё же я далёк от мысли послать суппликавит гроссмейстеру или королю. У тебя не раз может возникнуть мысль сдаться и отступить, особенно после всего, что с нами приключилось той злосчастной ночью. Но это ложный путь, и горе нам, если мы по нему пойдём. Помни об этом, мой мальчик. Но я вижу, грустные думы не оставили тебя. Что за сомнения тебя одолевают?
Томас помедлил и решил ничего не скрывать.
– Те речи, которые он говорил через дверь… – проговорил он. – Про г-господа Иисуса Христа и про церковь. В них есть хоть кэ-э… капля истины?
– Ах, вот в чём дело… – Себастьян откинулся на подушки. – Что ж, я понимаю тебя: подобные суждения и в самом деле способны смутить неокрепшую душу.
Он сдвинул ладони домиком и замер, пошевеливая пальцами и глядя пред собой в никуда. Поза эта, свидетельствующая о крайней степени сосредоточения, была юноше хорошо знакома, и Томас молчал, терпеливо ожидая продолжения.
– У церкви и у инквизиции много врагов, особенно среди вероотступников и всех инакомыслящих, – начал монах. – Обилие знаний так же страшно, как и оголтелое невежество, ибо и то и другое есть две крайности, а где крайности, там перекос и нет устойчивости. А ересь подобна гнили – она не приходит извне, но подтачивает плоды изнутри. Стоит лишь раз дать ей поблажку… Скажи мне, Томас, знаешь ли ты, как образовался наш орден?
Продолжать ответ вопросом в форме диалога было обычной манерой отца Себастьяна. К такому повороту Томас также был привычен и потому ответил с готовностью: