– Его основал святой Д-доминик, а утвердил в одна тысяча двести шестнадцатом году от рождества Христова его святейшество п-папа Гонорий III.
– Bueno! – воскликнул брат Себастьян. Глаза его блестели. Он выглядел таким довольным, каким только может выглядеть больной простудой человек, сидящий на кровати в одной рубахе, с ногами, до колен опущенными в бадью. – А не припомнишь ли ты, в какой местности всё это происходило?
– На юге Франции, в Провилле, п-под Тулузой.
– Опять-таки прекрасно! Всевышний одарил тебя превосходной памятью, мой милый Томас. А знаешь ли ты, почему большинство инквизиторов назначаются из числа доминиканцев?
– Н-нет, учитель, не совсем, – признался тот. – Я думал, что это из-за последовательности и упорства братьев в б-борьбе за чистоту веры. Из-за этого молва даже дала нам прозвище Domine canes – «псы Господни»…
– Увы, сын мой, – брат Себастьян развёл руками и возвел очи горé, – это правда, но не в этом дело. Верней, не только в этом. Провилль в то время был охвачен ересью альбигойцев, угрожавшей целостности церкви. Их проповедники-ересиархи шли в народ, искали себе паству и смущали неокрепшие умы. Святая Церковь вынуждена была противопоставить им своих посланников, людей учёных и смиренных, могущих словом вернуть заблудших на путь истинный. В молитве, аскезе и апостольской стезе видел Доминик залог обретения святости, а святость – главное условие успешной проповеди. Святой Альберт Великий и его ученик святой Фома Аквинский были доминиканцами. Монахи ордена Святого Доминика уделяют столь большое внимание изучению богословия потому, что они более других ответственны за чистоту вероисповедания и людских помыслов. Ради этого пришлось даже пересмотреть решения первого генерального капитула, который провозгласил отказ от всякого имущества, ибо для занятий богословием необходимы отдельные кельи, обширные библиотеки и скриптории и денежные средства для обучения новых проповедников. Поэтому когда была утверждена святая инквизиция, не возникло ни малейших колебаний, кто её будет курировать. Наш долг – дознаться до сути, то есть расследовать все обстоятельства, отыскать и разоблачить еретика. Мы не караем и не судим, мы лишь помогаем мирским властям установить истину. Ведь преступления и нарушения законов, которым предаются вероотступники и еретики, порой бывают невероятно сложны для распознания. У дьявола в запасе достаточно уловок и лазеек. Проповедники его хитры. Их речь – error circumflexus, locus implicitus gyris[155]. Мирские власти зачастую просто не в силах в них разобраться. Но малая ересь влечёт за собою большую, и оставлять всё как есть нельзя. Мы не можем себе позволить быть добрыми или злыми. Мы – всего лишь исполнители, instrumentum regni. Мы были созданы для этого, мы – это инквизиция, а инквизиция – это мы. Теперь тебе понятно?
– Д-да, – кивнул Томас. – Это мне понятно. Но ведь он ц-цитировал Евангелие и, как я услышал, п-правильно цитировал. Как это м-может быть ошибкой или ересью?
Брат Себастьян кивнул, показывая, что понял вопрос.
– Да, он, по-видимому, много знает и действительно цитировал слова из Библии. Но помыслы, которые им двигали, были неблагочестивые. Ведь если, игнорируя картину в целом, брать отдельные слова, пусть даже из Священного Писания, переиначивать их можно как угодно. Недаром ещё царь Соломон говорил: «Знание, если не иметь совести, способно погубить душу». Именно это я имел в виду, когда говорил, что нет ничего хуже, когда простолюдин без должной подготовки начинает толковать Библию как ему угодно, переставляя слова, как это делают нечестивые евреи со своими книгами.
– Но если т-травник провинился т-только в этом, что мешает ему прийти к истинной вере? Ведь сказано же в Библии: «D-diligite inimicos vestros»[156]…
– Сын мой, – монах с сожалением покачал головой, – вся наша деятельность посвящена этой любви! Все кары есть не зло, а спасительное лекарство, елей на душевные язвы: мы не мстим, а спасаем, отвоёвываем у дьявола заблудшие души. Но зачастую для таких людей in inferno nulla est rodemptio, quod abyssus abyssum vocat[157] – дьявол заставляет людей упорствовать в их заблуждении, а сам при этом остаётся невредим. В жизни Зло присутствует неотступно, но верю я и что Зло любит действовать через посредников. Оно наущает своих жертв вредительствовать так, чтобы подозрение пало на праведных, и ликует, видя, как сжигают праведника вместо его суккуба. Сегодня уже никто не верит в дьявола с рогами и с хвостом, а стало быть, не верят и в воздаяние после смерти. А верят тем, кто обладает эфемерным призраком ложного откровения, обладает им здесь и сейчас и тем присваивает себе власть проклинать и благословлять. Подобное есть подрывание основ. И кто в таком разе подтачивает основы? Еретики, самозваные знахари, ведуны и бродяги, ибо homo errans fera errante pejor[158]. Наш же с тобою подопечный, таким образом, как ты можешь заметить, сочетает в себе все три подобные категории людей, plusque[159] способность впрямую управлять другими людьми. Последнюю мы с тобой недавно испытали на себе. Это особенно противно, ибо мир – не Kasperletheater[160], а люди – не ниточные куклы, чтобы кому-либо позволительно было так с ними обращаться… Почему ты вздрагиваешь?
– Н-не знаю, – признался Томас. – Просто этот т-травник…
– Ну, договаривай.
– К-когда он рядом, я его боюсь.
– Ну, здесь отчаиваться не стоит, – сказал монах. – Подобный страх преодолим. Поговорим об этом позже, а сейчас подлей-ка мне воды… Эй, да хватит, хватит, глупый тевтон! Ты что, сварить меня задумал?!
Проснулся Фриц от странных звуков, доносившихся откуда-то из-за стола. Он осторожно отвернул край одеяла, приоткрыл глаза и с некоторым изумлением уставился на возникшую перед ним картину.
Было утро. В окошко лился солнечный, искристый с прозеленью свет того оттенка, какой бывает у воды, разбавленной травяным сиропом. Потрескивал огонь в камине. В хибаре горняков было очень тепло. Пахло сладко и вкусно – горячим маслом, разогретой сковородкой, жжёным сахаром и чадом слегка подгоревшего теста. На столе в широкой глиняной тарелке стопкой громоздились блинчики.
А за столом сидел какой-то маленький толстый человечек и доедал мёд из горшочка. Ел он прямо так, безо всего и даже без блинов, руками, сладко чмокал, облизывал пальцы, жмурился блаженно. Физиономия его лоснилась. Горшочек был красивый и немаленький, муравленный свинцом и, судя по тому, как лакомка запускал туда руку, уже почти пустой. Одет был человечек в синие суконные штаны, коротенькую курточку, несоразмерные большие башмаки и драный кожушок. Рядом на скамье лежали плед в коричневую с синим клетку и шляпа. Шляпа была странная – не ушанка и не треуголка, не фламандская квадратная беретка, а нечто невообразимое из чёсаной бобровой шкуры, высоченное, с прямыми узкими полями и с пером фазана, с форсом заткнутым за ленту, – знай наших! Однако выглядел при этом коротышка так, будто путешествовал дней десять, причём в самых зверских условиях. Всё на нём помялось и пообтрепалось, пуговицы отлетели, завязки полопались, воротничок вообще отсутствовал, а видимый Фрицу край пледа был обуглен. В одежде незнакомца, в волосах и в шляпе застряла сосновая хвоя.
Заметив, что мальчишка проснулся, человечек с сожалением прервал своё занятие, поставил горшочек на стол, заглянул в него напоследок, решительно отодвинул и вытер краем скатерти липкие руки.
– Привет, малыш! – окликнул он и помахал в воздухе пухлой ладошкой. Голос у него оказался на удивленье низким и хриплым для такого маленького существа.
– Здорово… старик, – отозвался Фриц, невольно съехав на ворчливый тон: ему не нравилось, когда кто-то намекал на его рост или возраст.
Толстяк обиженно надулся, хотя проделать это при его комплекции, казалось, было уже невозможно.
– Ты что, совсем с ума сошёл? – беззлобно поинтересовался он. – Какой я тебе старик? Я – мужчина в полном расцвете сил.
– А ты не называй меня «малыш»! – отпарировал Фридрих. – Ты кто?
– Я – Карел, – представился тот и тут же добавил, будто это что-то объясняло: – Карел из гнезда Кукушки. А как тебя зовут?
– Фриц… То есть Фридрих.
– Ага, – глубокомысленно заметил коротышка. – Ну, что же, продолжаем разговор. Привет, Фриц!
Фриц невольно фыркнул. Происходящее помаленьку начинало его смешить.
– Привет, Карел! – уже с охотой поздоровался мальчишка, сел и потянулся за своей одеждой, которая лежала на скамейке рядом, выстиранная и чистая. Там же оказался и Вервольф. Фриц сжал его холодную рубчатую рукоять, упрятал нож в рукав и сразу почувствовал себя увереннее.
– Это мы где? – спросил он, оглядывая дом. – У Лиса?
– У Лиса. Где ж ещё? – непритворно удивился его собеседник. – Ты что, здесь раньше не был?
– Нет. Я и сюда-то не помню, как попал… Это ты напёк блинов?
– Нет, – виновато потупился Карел и покосился на горшок, – я не готовлю, я только ем. Готовить мне не позволяют – боятся, что я перебью всю посуду. Это Кукушка, но сейчас она куда-то вышла.
– Кукушка? – Фриц перестал распутывать рукава и заинтересованно выглянул из глубины рубахи. – Кто это? Здесь есть кто-то ещё?
– Ты с нею познакомишься, – пообещал Карел.
В отличие от множества подобных обещаний, данных Фрицу разными людьми, это сбылось незамедлительно. Дверь дома отворилась, и на пороге показалась девушка. Худая, невысокая, в овчинном кожушке. При взгляде на неё мальчишке показалось, что он встречался с нею раньше, но где и когда, он вспомнить не смог. Была она довольно молода и, насколько в свои годы мог судить об этом Фриц, весьма недурна собой. Она закрыла за собою дверь, с грохотом сбросила на пол вязанку дров и повернулась к Фрицу. Глаза её широко распахнулись.