Жуга кивнул, чуть неуверенно, но утвердительно.
«Ты не отшельник, чтобы черпать силы в вере, не глупец, чтобы надеяться на чудо, и не наивный юноша, чтобы искать спасения в любви. И выходит, что ты заполнял пустоту в себе другой, такой же пустотой».
– Нет. Нет… Я двигался, я не стоял на месте. Я учился. Я хотел стать лучше, узнать больше. Я помогал людям. Так было нужно: я слишком много убивал, ты же знаешь…
Искристый рог качнулся вправо, влево, снова вправо. Травник умолк.
«Увы, но, к сожаленью, это кончилось. Почему ночь стала временем, когда твои мысли сходятся вокруг колодца собственной никчёмности? Вода в нём черна и холодна, а была прозрачной; под ней, на дне – дыханье смерти, донный лёд застылых лет, над ней – скрипучий ворот одиночества. Днём он не выглядит страшным, но когда ты ночью остаёшься один, то бездна тянет и пророчит пустоту. Днём можно видеть, что в колодце есть вода, но ночью – только чернота. Ты уходишь, пятишься, нащупываешь пятками слепые тропы детства и боишься оглянуться, а потом уносишься бегом в бескрайнюю холодную равнину, хотя прекрасно знаешь, что в ней нет ни края, ни конца, а только те пределы сил, которые тебе отмерены, а остановка означает смерть, небытие. Напряжение не находит выхода, а у тебя нет сил, чтобы что-то делать. А бездействие хуже зубной боли. Грань сна и бодрствования остра, как нож, с которого нельзя сойти ни в одну сторону, ни в другую. Ты почти не спишь, твоя душа истекает кровью. Ты сильный. Очень сильный. И упорный. Но даже самое крепкое одинокое дерево рано или поздно даёт трещину. Ты много лет боролся: изводил чужую боль, чтобы заглушить свою – искал больных и исцелял. И каждый выздоровевший был камешком, который ты бросал в свой колодец, чтобы услышать плеск воды, почувствовать, что ты ещё существуешь и кому-то нужен. Но воды в твоём колодце больше нет. Не слышно плеска. Там пустота, ведь так, Лисёнок? Только пустота».
Травник молчал, закрыв лицо ладонями.
«Твоя жизнь потеряла цель, – продолжил говорить высокий. – И вчерашний день стал неотличим от дня сегодняшнего, а сегодняшний – от завтрашнего. Что ж удивляться, если ты не видишь будущего? Ты сам себя загнал в эту ловушку, а свой единственный шанс из неё вырваться обидел и прогнал прочь. Эта девочка могла бы стать твоим будущим, если бы ты не…»
– Замолчи! – Жуга вскочил, провалился в рыхлый снег и едва не упал. – Замолчи, замолчи, сумасшедший обманщик! Что ты понимаешь? Я же знаю, я же вижу, чем всё кончится, если я буду с ней! – Он провёл ладонью по лицу и продолжил, уже спокойнее: – Да, наверное, я и правда слишком одинок и вычерпал себя до дна. Да, я врачевал людей, чтоб бездна не звала меня их криками в бредовых снах, и буду врачевать их… Да, ты прав, тысячу раз прав! Но пойми, здесь совсем иное. Я чувствую, что настоящее, что нет. Я могу угадать имя. Но как, КАК мне быть вместе с женщиной, которая умеет давать имена?
Единорог от неожиданности сдал назад и вскинул голову. Подвигал челюстью, тряся козлиной бородой, и с новым выражением уставился на травника.
«Давать имена? – неуверенно повторил он. – Ты хочешь сказать…»
И умолк.
На маленькой поляне воцарилась тишина. Мерцали звёзды. Половинка луны испуганно выглядывала из ветвей; должно быть, сырная горбушка так глядит на мышь. Хлопья снега расшивали рыжий плащ сверкающими блёстками, делая Жугу похожим на балаганного волшебника, не хватало только остроконечного колпака со звёздами из золотой бумаги.
«Когда ты догадался?»
– Сразу. Это где-то здесь, – травник стукнул себя в грудь и закашлялся. – Я начал понимать, что, вопреки себе, хочу быть с ней. Потом, когда я оттолкнул её, отверг… Ну, в общем, сразу всё прошло. Мне это показалось подозрительным. Так уже было однажды. Я опять едва не пошёл на поводу у чужих желаний. А потом – три дня назад – она помогла мне вернуть мальчишку. Просто захотела и вернула. И вот тогда я понял, что произошло между нею и парнем в сарае. Жаль, я не сразу её узнал.
«Ты встречал её раньше?»
– Да. Вспомни, высокий, вспомни: в этой девушке потерян страх. Совсем как у того мальчишки, Фрица. Это не простое совпадение. Она придумала себе новое имя и новую жизнь. Она из Гаммельна, она – та девочка Магда, которая была вторым слепым мышонком. Теперь я в этом убедился. Мальчишка – маг. Талантливый, интуитивный, но без сил. Любое заклинание высасывает его досуха. Она – сосредоточие силы. Autogenius. Кукушка. Она сама творит реальность. Как она захочет, так и будет. Захочет – полюбит, захочет – разлюбит. Как того парня, в деревне.
«Так скажи об этом ей!»
– Я не могу, – Жуга помотал головой, взгромоздился на пень и обхватил колени руками. Передёрнулся зябко. – Не хочу. Боюсь. И ты не говори ей, прошу. Быть с ней это значит стать таким, каким она захочет. Я не хочу терять себя. Я не знаю, не представляю, что она может натворить! Но я боюсь. Ты веришь мне, высокий? Я впервые за последние семь лет по-настоящему испугался. Моя судьба в её руках. Да и твоя, наверное, тоже. Ты слышишь меня?
«Слышу».
– Может быть, поэтому я больше и не вижу будущего. И есть ещё одна опасность.
«Какая же?»
Травник поднял взгляд.
– У неё нет желаний, – сказал он. – Никаких. Она абсолютно инертна. Она – никто. В ней нет определённости. Она не хочет ничего. Вернее – хочет ничего. Ты понимаешь?
«Да, я понимаю, – после ужасно долгой паузы сказал единорог. – Теперь, пожалуй, боюсь уже и я».
С кухни тянуло восхитительными запахами. Судя по ним, сегодня затевалось пиршество. Все завсегдатаи в такую непогоду сидели по домам, проезжий тракт был пуст, и единственный посетитель получил в своё распоряжение весь трактир от крыши до фундамента, с хозяином и челядью, а также содержимым кухонь и подвалов. Но суеты и спешки не было. Широкий, с точёными ножками, стол ломился от еды, а трактирщик раз за разом приходил и удалялся, чтобы принести новые блюда. Тушёный сладкий перец с овощами, творог и солёные оливки с юга, жареная рыба, сырные шарики с укропом, лепёшки, блинчики, копчёности, лапша и сладкий рис, в общем, всего понемногу. Трактирщик знал своё дело: всё было приготовлено с любовью и умением. В горшке дымилась куриная похлёбка с травками и сельдереем. В отдельной миске горкой лежали колбасы и сосиски – всё как положено.
Золтан откинулся на спинку стула и расслабился. Наконец-то можно отдохнуть. После того, как он был вынужден оставить «Пляшущего Лиса», только здесь и получалось прилично поесть. Он глотнул из бокала и зажмурился от удовольствия. Сладковатая терпкость старого вина защекотала ноздри. Ради дорогого гостя хозяин не поскупился и откупорил, наверно, лучшую свою бутылку.
Хагг прискакал сюда под вечер. Начинался снегопад, всё небо затянули тучи, он гнал коня, стремясь успеть до темноты, бил шпорами и поддавал нагайкой. Каурый жеребец с неровной рысью, купленный по случаю и второпях, всё время увязал в сугробах и оскальзывался, случалось, даже падал на колени. Выл ветер, мокрый снег хлестал в глаза, Золтан нахлобучил шляпу и ругался через стиснутые зубы. Овальные, неярко освещённые окошки постоялого двора он увидел, лишь когда подъехал к нему чуть ли не вплотную, а проезжая под воротами, ударился о вывеску головой.
Вывеска, кстати говоря, была ничего себе: железная, витиеватая, на двух цепях – «Безумный Коновал».
«Наконец-то!» – с облегчением подумал Хагг, спрыгнул с коня и направился в дом. Забухал кулаком.
– Иоганн! – крикнул он. – Иоганн, открывай!
Внутри задвигались. Через минуту трактирщик открыл, посветил на путника большим железным фонарём сквозь росчерки летящих снежных хлопьев и всплеснул руками (а точней сказать – рукой, поскольку в правой он держал фонарь).
– Господин Золтан, никак вы? – вскричал он. Голос у него был очень громкий и высокий. – Какими судьбами? Надолго к нам? Да что же это я… Проходите, проходите, раздевайтесь… Вы на лошади? – Он выглянул за дверь, нос к носу столкнулся с конём, который тоже потянулся к свету и теплу, и раздражённо помахал рукой: – Прочь, глупая, скотина. Пошла, пошла!.. Ой, это я не вам. Вы проходите: там огонь, тепло… Я сейчас насчёт ужина распоряжусь. Вы ведь будете ужинать? – Золтан кивнул. – Да? Ага. Берн! – он обернулся. – Берн, негодный мальчишка, где ты? Берн! А, явился. Поводи лошадь господина, потом отведи в стойло, распряги, оботри и задай корму. Да быстрее, снег же на дворе! Самому себе работы добавляешь.
Камин гудел. Пламя пожирало уголь, как голодный нищий сладкие пирожки. За окнами была уже сплошная белая пелена. Это здесь, а что за круговерть сейчас творится в поле, страшно и представить. Золтан предпочёл об этом не думать, прикрыл глаза и целиком отдался полудрёме.
Три дня минуло после ухода из города. Жуга и мальчик сразу решили, что пойдут одни. Золтан не стал возражать, дал денег, пару советов и отправился на юг, в Дестельберг, где заранее уговорился встретиться с женой. А перед глазами у него стояло видение пляски на улицах. Хагг вспоминал и вздрагивал. Что это было, в самом деле? Зная травника, он мог рассчитывать на что-нибудь подобное, но…
Как и многие, Хагг не любил Святую Церковь. Её было, за что… э-э-э… не любить. За жадность, за роскошество, за полную уверенность в своей непогрешимости и правоте, за средства, которыми они достигались. И если насчёт правоты Хагг прекрасно был осведомлён, что на Востоке множество людей веруют иначе, а Коран и Библия друг друга стоят, то насчёт средств он откровенно сомневался. Король Филипп выбрал страшный путь. Ему мало было того, что папская инквизиция сама по себе загубила сотни тысяч христиан на костре во времена его отца. Он навязал Нидерландам новых епископов и ввёл в страну инквизицию испанскую.
Золтан ничего не имел против собственно пыток. Сам бывший дознаватель и сыскарь, в поисках ответа на вопросы следствия он часто применял и пытки, и телесные наказания, хотя порой и сомневался в их целесообразности – пытаемый должен говорить правду, а не то, что хочет слышать дознаватель, а человек слаб и может наговорить чего угодно, лишь бы палачи прекратили истязания. Может выдумать любую бесовщину или просто нести околесицу. Может подтвердить заведомую чушь. Оговорить кого угодно, в том числе себя, своих родителей, детей, любимую и Господа Христа со всеми апостолами, если это от него потребуют. Сколько раз признания подследственных, сделанные под клещами палача, уводили его по ложному пути – не сосчитать.