Да что там говорить – если бы сами первоапостолы Пётр и Андрей угодили в руки инквизиторов, даже им не удалось бы доказать своей невиновности. Особенно если бы потребовалось признание их вины. Ведь что есть у человека, что он может предъявить в доказательство своей невинности?
Слова.
Что такое слова?
Ничто. Сотрясение воздуха. Не более, чем крик кукушки.
Кто поверит крику кукушки? Как проверить правдивость сказанного?
Никак.
А если попадают на дыбу сильные духом, пытка тем более ничем не поможет. Церковь знала предостаточно таких примеров.
Получалось, как ни крути, пытки не были гарантией правдивости.
Хагг пожал плечами и ещё глубже погрузился в размышления.
В его работе пытки применялись только к тем, кто провинился или скрывает преступное деяние. Но пытать, чтобы доказать вину, – такое бывало редко, чаще люди признавались раньше. По глубокому убеждению Золтана, к применению пыток следовало относиться с крайней осторожностью. Ну взрослые мужчины – ещё туда-сюда. Но какой смысл пытать тех, кто и без этого слаб, – детей, женщин, стариков?
Но даже если всё, что сказано в наставлении о наказаниях, было полезно и правильно, даже тогда после экзекуции человек нередко оставался калекой на всю жизнь. А если он и вправду был невиновен? Хорошие пыточных дел мастера ценились на вес золота. Даже Святая Церковь уделяла пристальное внимание этому вопросу – ещё Ипполит Марселино выступал против грубых пыток. Да и в самом деле, пытка водой, вегилия и Judicium Crucis были неплохой альтернативой старым методам[168]. Золтану доводилось применять их, и он не мог не оценить гуманизма церковников.
А вот костёр… Золтану никогда не приходилось сжигать кого-то на костре. Сажали на кол, били – да, бывало: южные владыки отличались жёстким нравом. Но сжигать, тем более живьём… Очищением тут и не пахло.
Золтан всегда интересовался историей. Может, просто так сложилось, а может, причиной тому был случай, когда, попав ребёнком к горным гномам, он перескочил через два века. Мир для него невероятно изменился. Он до сих пор делил свою жизнь на то, что было «до», и то, что стало «после». Он читал учёные труды, как западные, так и восточные, сменил за долгую жизнь две веры, а уж занятий поменял – не сосчитать. И потому смотрел на вещи проще. Православие и католицизм состарились. Идеи, как и люди, смертны. Сначала юность, полная невзгод и чаяний, исканий и смелых свершений, прекрасная и мятежная. Потом неизбежная старость, закостенелая и догматичная. И чем ближе к смерти идея, тем больше она костенеет и цепляется за жизнь и душит проявления нового и прочую свободу. Но юным идеям суждено победить, а старым – умереть. Так было всегда, мудрецы Востока это прекрасно знают и поэтому глядят на мир спокойно, без кровавой пелены в глазах и пены на губах.
Иное дело – Западная Европа. Героическая юность христианства кончилась, когда Христова вера вышла из подземелий и катакомб и стала государственной религией, а на престоле Римском появились первые христиане. Удивляло другое. Девять веков после этого христианство в своих проповедях и в своей борьбе не прибегало к грубой силе: красоты учения хватало для того, чтобы победить идейного противника. Золтану вспомнились прочитанные им когда-то строки: «Навязывать религию – дело совершенно противоречащее религии». И ещё: «Никого не следует принуждать силою оставаться в лоне церкви». Почему же эти мудрые слова оказались забыты и втоптаны в грязь? Неужели нынешняя церковь не чтит своих святых учителей, своих столпов и основателей – Тертуллиана, Лактанция? Впрочем, тут Золтан нахмурился, говорить о них как о столпах теперь уже нельзя: оба сочтены еретиками, причём еретиками опаснейшими, особенно первый[169]. Да, их труды не прячут, разрешают читать, но само почтение к книгам заставляет монахов хранить в библиотеках самые разные труды – от сочинений классиков и описаний сказочных земель до гримуаров колдунов и Alcoranus Mahumedis[170]. Хотя порою сочинения классиков горели на кострах, особенно в Испании и Португалии. Но, в конце концов, церковники могли хотя бы вспомнить, что их отделяло от рождения Христа каких-нибудь сто лет, и зверства римлян, на потеху публике бросавших первых христиан на арену ко львам, были свежи в их памяти, и раны в их душах ещё кровоточили…
Хагг глотнул вина и покачал головой. Чудо, как люди в познание не хотят идти: огнём, да кнутом, да виселицей хотят веру утвердить.
Золтан не был дураком и прекрасно понимал, что инквизиция была реальной силой, на которой (отчасти) держался христианский мир. Инквизиция была цементом, сдерживавшим кирпичи в стене. Лишь только ересь пустит корни, произойдёт раскол, и мусульманский мир за считаные годы поглотит Европу. Испания и Балканы были тому живыми примерами, и если первая сумела объединиться, выстоять и раз и навсегда прогнать захватчиков, то вторых, как и прежде, лихорадило – набеги османских орд сменялись встречными походами арнаутов, боснийцев, сербов и валахов, и конца этому не предвиделось. Единомыслие – страшная сила, всё так. Но почему христианские святоши превратили храм своей любви в кошмарную тюрьму? Неужели только из-за денег?
Золтан хмыкнул. Почесал небритый подбородок.
По всем понятиям выходило, что да.
Не зря, наверное, в последние десятилетия задавленные люди называли католическую церковь «Синагогой Сатаны». Целые страны объявляли её вне закона – Германия, Англия, а теперь вот Фландрия…
Жуга был, конечно, прав: нет резона идти на костёр ни за что ни про что. Своим поступком травник пощадил испанцев, не убил, но подкосил их – посмеялся и ушёл. Но кто знает, не обрушится ли гнев оскорблённых и униженных церковников на ни в чём не повинных людей? Какой в итоге кровью отольётся горожанам их обида?
Имел ли право Жуга так поступать?
Да, все остались живы. Никого не ранили и не убили, разве только вышибли окно и дверь. Но, может, лучше было в самом деле, как предлагал Золтан, прорываться напролом, убить двоих-троих солдат, чем пользоваться ведовством? Дубина, сталь – понятное оружие, никто бы ничего не заподозрил. А так все видели, как плясали монах и солдаты. Так разве ж кто-то усомнится после этого, что здесь имело место ведовство? Никто. Разве что Золтан, который всё видел. Но и он не мог объяснить, как это было проделано. Дьявола Жуга не призывал, это уж точно – такого за ним не водилось.
Он вообще не верил в Дьявола.
Золтан допил вино и вновь наполнил бокал. Мысли его незаметно поменяли направление.
Какой религии придерживался травник? Во что он верил? Золтан точно знал, что он не христианин. Во всяком разе не католик. Хоть и носил когда-то на груди янтарный крестик с маленькой проушиной, от которого остался только отпечаток, бледный оттиск старого ожога. Тогда у травника был ещё и браслет с каким-то камнем и фигурными подвесками, на вид уже совсем языческими. Он водил знакомство и с норманнами, почитавшими Одина, и со словенами, и с иудеями… да что там! – травник ухитрялся найти общий язык даже с гномами, эльфами и прочими лесными существами. И те, и другие, и третьи не находили ничего позорящего для себя в общении с ним. Хагг и сам неоднократно наблюдал, как убелённые сединами рабби и меламеды уважительно кивали при упоминании о нём. И это был отнюдь не показушный ковод[171], здесь было что-то иное. Совсем иное. Сам Золтан как-то назвал это «бáрака» – «дар свыше», «нечто выделяющее».
«Человек не тогда становится учителем, когда хочет иметь учеников, а когда он не в силах прогнать тех, кто пришёл к нему учиться» – некстати вспомнилась ему восточная пословица.
Теперь он вспомнил и другое: «барака» означало ещё и «живой святой».
Кто он был? Чего добивался? Зачем вылечивал людей, навлекая на свою и без того неоднократно битую голову всё новые проклятия и мольбы?
Кого хотела сжечь святая инквизиция? Еретика или святого?
Все размышления были прерваны появлением трактирщика, который нёс дымящегося жареного гуся на огромном деревянном блюде. При одном лишь взгляде на него (на гуся, не трактирщика) рот наполнялся слюной. Хагг ничего не ел с утра, а днём лишь быстренько перекусил горбушкой хлеба с ветчиной и запил пивом из фляги, даже не слезая с лошади, и потому был чертовски голоден. Да и вино растравило аппетит…
Он отставил свой бокал и придвинулся к столу.
Гусь был великолепен.
– Присаживайся, Иоганн, – кивнул Золтан трактирщику, руками разрывая жирное приправленное мясо. – Чего стоять – не первый год знакомы.
– Да уж, правда ваша, что не первый год, – признал тот, – только мне уж некуда. Я и ел уже сегодня, да и хватит мне: вон какой я толстый, – он ущипнул себя за брюхо, растопырил руки и демонстративно повернулся вкруг себя.
Объёмы впечатляли.
– Видите? А?
– Вижу, – усмехнулся Золтан. – Только что с того? Трактирщик должен быть толстым. Худой трактирщик – значит, и трактир хреновый. Что это за трактирщик, если он свою стряпню не ест?
– Э, не скажите, господин Хагг, не скажите. Вот вы: вон какой вы худой, брюха нет совсем, а в харчевне у вас всё честь по чести, с понятием. Я, что ли, вашей стряпни не пробовал? Пробовал. Так вы ещё скажите, будто вы не у себя столуетесь. Э? – он покачал указательным пальцем. – А-а!..
– Ладно, ладно. Убедил. Но всё равно, давай подсаживайся. Если есть не хочешь, так хоть вина со мной выпей.
– Да я-то как бы и не прочь, но вот жена…
– Пей, пей. А то ещё подумаю, что ты меня отравить хочешь.
– Да что вы такое говорите-то, как можно! – Иоганн воровато оглянулся, словно проверял, не смотрит ли супруга, затем махнул рукой, мол, наливай.
Золтан налил, и дело пошло.
– Всё дорожает, – жаловался Иоганн, похрустывая сырными шариками. – Вот вы с понятием, господин Золтан, сами т