– Чертовщина какая-то. – Мануэль огляделся. – Где второй?
– Посмотрите внимательней, может, они разделились, – предположил брат Себастьян.
– Не похоже, святой отец, не похоже… Следы обрываются здесь, но до этой полянки они добежали вдвоём. Здесь парень упал, видите, – вон вмятина. Потом она его тащила… девка, то есть, тащила. Досюда донесла, а дальше как отрезало.
– Не может быть! Снег совершенно свежий, должны были остаться хоть какие-то отпечатки. Он не мог уйти обратно по своим следам?
– Не знаю. Может быть. Не по деревьям же он ускакал! Пойду проверю.
Мануэль отсутствовал около пяти минут, потом вернулся и покачал головой.
– Нет, ничего такого. Одно из двух: или мы его где-то раньше упустили, или…
Он перевёл взгляд на девушку и умолк.
– Возвращаемся, – нарушил тишину брат Себастьян. – Впустую бегать по лесу – только спину под нож подставлять. Иди, дочь моя, – мягко сказал он, подталкивая девушку в спину. – Иди и думай о своей душе.
Дождь перестал, туман и дымка тоже помаленьку рассасывались. Все шли, надеясь встретить Анхелеса и других двоих, но никого не встретили. Вдобавок, у хижины их ждала ещё одна неожиданность. Ничего особенного не произошло, всё оставалось на своих местах, даже Смитте стоял, где его оставили, разве что опустился на колени. И только тело рыжего колдуна исчезло. Ни следов вокруг крыльца, ни капель крови, только алое пятно там, где его настигла пуля. Испанцев возле дома тоже не было.
– Алехандро! – окликнул их Мануэль. – Анхель! Con mil diablos, куда они все подевались? Санчо, где ты, антонов огонь тебе в зад?! Родриго! Чело!
Попытки что-то выяснить у Смитте ни к чему не привели.
– О да! Да, да! – кричал он, то смеясь, то плача. – Так оно! Miserere, miserere me! У ручья, на другом берегу, ты увидишь две вмятины в мягкой земле. То был он. Шорох! Он – вверх, я шагнул и упал… Скелеты и кости! Это след! След, след, след…
У Михелькина от этого тягучего киликанья мурашки побежали по спине. Он оглянулся на своих спутников, стремясь хотя бы в них обрести поддержку, натолкнулся на пустой и страшный взгляд карих девичьих глаз и испуганно потупился.
Дублёная рожа Киппера перекосилась, он шагнул вперёд и залепил недоумку пощёчину.
– Хватит! – рявкнул он ему в лицо, для чего ему пришлось привстать на носки. – Где травник? Где эта сволочь?
– Травник, травник, да, да, да! – торопливо задышал толстяк. – Осанна! Осанна! Он явился, явился он…
– Кто явился?!
– Зверь! Зверь из бездны, зверь четверолапый, многострашный и могучий; чудо обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй… Насекомое, минога, ехидна! Он пыхал паром и огнём и рыкал так: «Рык! Рык!», а тело его подобно извивам реки. О страх, о ужас, о смиренье! Увы, увы мне! Если бы я только мог взглянуть ему в глаза… Но я не мог: там бездна, бездна холода и страха, лёд, опал, гагат и турмалин… Uam profundus est imus abyssus?[181] Ха-ха-ха! – он перевёл взгляд на Мануэля. – Как можешь ты убить, солдат, как можешь ты убить, когда ты сам не знаешь своей смерти, только жизнь? Что жизнь? Слетевшая с вершин вода… Дай, дай мне каплю твоих слёз, они стоят так дорого: ты видел хоть одну? Не для тебя, не для тебя неописуемый восторг! Ах! Ах!..
Всех на поляне пробрал озноб. Все перекрестились.
– Смотри-ка: чокнутый, а чешет как по святому Хуану, – сказал Мануэль. – Как вы думаете, святой отец, что ему привиделось?
– Боюсь, мы этого никогда не узнаем, – с горечью сказал брат Себастьян. – Мы просто ничего от него не добьёмся, вы же видите: он одержим. Хотя, признаться, выглядит это странно. Он говорит in aenigmate[182], но в его безумии как будто есть система… Мы допросим его позже. Мартин, Мануэль, осмотрите здесь всё. И будьте осторожны. Помните: cavendo tutus – «остерегаясь убережёшься». Действуйте.
И напоследок подбодрил их на родном испанском:
– Dios los de a uestra merced buenas[183].
Родригес и Санчес обнаружились в доме, где они сидели за столом и ели кашу, сталкиваясь ложками в большом горшке. На имена они не откликались и не замечали ничего вокруг. Вошедшие опешили от такой картины. Себастьян сотворил молитву, Мануэль и Киппер, ругаясь, долго били их по щекам, а те только улыбались, лупали глазами и с набитыми ртами мычали: «Caougugno… Caougugno…»[184], а когда пришли в себя, ничего не смогли рассказать. Алебарды валялись в углу, камин погас, от углей по дому струился горьковатый дымок. Полки, некогда уставленные алхимическими бутылками, рухнули, стекло поразбивалось вдребезги, не уцелело ничего. На каминной полке россыпью валялся хлам, скопление предметов, похожих не то на детские игрушки, не то на языческие фетиши.
За домом, у задней двери, в сугробе лежал Анхелес, мёртвый и уже остывший. А грудь его…
Грудь его была разворочена пулей.
– Проклятие. – Родригес опустился перед ним на колени. – Как же так?.. Как же ты, hombre… Ну как же ты так?!
– Не бяжется здесь чего-то, – мрачно заявил Хосе-Фернандес. – Бедь не стреляли же б него из пули, так, одна бидимость, а глянь-ка – помер… Не иначе, и бпрямь колдобанье.
Как всегда в минуты острого душевного волнения, каталонец путал «б» и «в». Смеяться над этим никто не решился. Мануэль угрюмо молчал. Молчала и пленённая девица.
Санчес между делом основательно пошарился по сундукам, под нарами, стащил с полки большущий железный фонарь, потряс его – проверить, есть ли там масло, удовлетворённо кивнул и вознамерился присвоить.
– Санчо, – необычно холодно сказал Родригес.
– А?
– Поставь его. Зажги и поставь на стол. И ничего не трогай в этом сатанинском гнезде.
– Какого дьявола, Родриго! Я же только…
– Поставь, я сказал! – рявкнул тот. – Хватит нам Анхеля! Нельзя здесь брать ничего! Здесь надо всё пожечь, – решительно подвёл он итог и с отвращением плюнул на пол. – Как следует прожарить это место. Это добром не кончится, если всё как есть оставить. Аду адово, огонь огню. Я прав или не прав, святой отец?
– Пожалуй, прав, – согласился монах.
– Что же вы тогда тут кашу жрали, а? – спросил Хосе-Фернандес.
Родригес побледнел, будто лишь сейчас об этом вспомнил, бросил алебарду, зажал руками рот и выскочил наружу.
Брат Себастьян покачал головой и повернулся к Санчесу, который оказался крепче нервами.
Или желудком.
– Неплохо бы заполучить какие-нибудь доказательства волшебства, – сказал монах. – Вот что, сын мой Алехандро, соберите вон с той полки эти штуки, только осторожно, не порежьтесь: с алхимика станется напитать их каким-нибудь ядом. Остальное… Да. Пожалуй, дом надо сжечь. А ты что скажешь, Томас?
Молодой монах кивнул. Он до сих пор пребывал как бы в полусне и ничего не говорил.
Воцарилось молчание. Слышно было, как на улице тошнит Родригеса. Все смотрели на Мануэля, а точнее – на его оружие, изящный меч, узкий, полуторный, сечением клинка похожий на фальшион.
– Чего вы на меня уставились? – набычился Мануэль. – Меч не отдам: это мой трофей, мои деньги. И потом, сталь – всегда сталь, хорошему оружию всё равно кому служить.
Возражений не последовало.
Травник, однако, исчез бесследно, только на пороге хижины валялись ножны от меча. Мануэль подобрал их и, после недолгой возни с подгонкой ремешков, приладил на пояс. Памятуя речи Смитте, четверо испанцев и немец осмотрели всё вокруг, ища следы, которые упоминал безумец, но было темно, и снег вокруг был так истоптан ими же, что разглядеть что-либо оказалось затруднительно.
– Как бы то ни было, а этот Смитте говорит правду, – сказал Мануэль. – Кто-то побывал здесь и унёс с собою тело. С такими ранами не ходят, я своё оружие знаю. Когда я забирал у него меч, этот парень был мёртв, как гентская ветчина.
– Но не улетел же он!
– А вдруг улетел?
– Может, это тот летучий ублюдок его утащил? – предположил Родригес и посмотрел в затянутое дымкой небо. – Кстати, что это была за тварь?
– Не знаю, – Мануэль покачал головой. – Похож на человека. Маленький, пухлый, лицо щекастое, как груша. Наверное, какой-то местный el duende[185]. Я его почти не разглядел, а вы?
– Разглядели бы, тогда б не спрашивали. Да…
– Да разбе он летал? – поскрёб в затылке Хосе-Фернандес. – Летать могут только ангелы. И птицы. Не походил он на ангела! Наберное, скачался на берёбке с дереба, бсего-то и делоб. Берёбку надо поискать…
Верёвки, впрочем, не нашли. Зато нашли два башмака и шляпу. И шляпа, и башмаки оказались чудовищно тяжёлыми. Мануэль залез ладонью внутрь, пощупал, взрезал ножом и отодрал подкладку.
– Глядите-ка, святой отец! – позвал он, поворачивая башмак к лунному свету. – Да тут свинец внутри! Фунта по два в каждом, не меньше.
Все по очереди подержали ботинок в руках.
– Бесовщина какая-то… Зачем это ему?
– Надо бы девку спытать, – сказал Киппер, – вдруг она чего расскажет.
– Расскажет, дожидайтесь, – буркнул Санчес. – Вон какие зенки бесстыжие. Упрямая. Я эту породу знаю. Помню, у меня была такая. Мы тогда стояли лагерем в северной Гранаде…
– Дурак ты, Санчо. Дурак и сын дурака.
– Это почему это я дурак?
– В пыточных подвалах все говорят. – Родригес сплюнул, достал из кармана жгут кручёного табака, с отвращением посмотрел на него и сунул обратно. Вздохнул. – Нет, но Анхель, Чело… Кто мог его зацепить? Мануэль! – окликнул он аркебузира. – А ты точно уверен, что не промахнулся?
– Уверен, – мрачно отозвался тот.
– А если ты… ну, в смысле, если это ты Анхеля…
– Родриго, ты с ума сошёл: не мог же я пробить навылет эту халупу!
Родригес почесал в затылке.
– Да, пожалуй что не мог…
Солдаты ещё раз обыскали хижину, не нашли ничего ценного, разломали пару лежаков, связали из них носилки, уложили сверху труп Анхелеса, взгромоздили всё это на плечи и двинулись прочь. Тащить на верёвке пленницу доверили Михелю. Заночевать в проклятой хижине никто даже не помыслил.