Родригес ухватился за кувшин и подмигнул приятелям.
– Но ты-то добыл себе золотишка, hombre, а?
Антонио махнул рукой:
– Чего скрывать: мешочек-другой привёз. В банке лежит, меня дожидается. Мало, конечно, хотелось бы побольше, да ладно.
– Что ж ты в армии тогда?
– Amigo, – усмехнулся он, – ты не хуже меня знаешь: денег много не бывает, а война – дело прибыльное. И-эх! Вот помашу алебардой ещё годик-другой, вернусь в Валенсию и заживу как человек. Куплю себе домик возле Альбуферы с апельсиновым садом и виноградником, женюсь, заведу детишек, буду трескать поэлью, пить вино, удить рыбу и вспоминать, как воевал. Эй, как тебя… монах! Чёрт бы тебя побрал, ленивая скотина. Сбегай принеси ещё вина.
Незанавешенные окна затопила смоляная чернота: была уже глухая ночь. Предложенье Санчеса перекинуться в картишки встретили вяло – после рассказа гостей всеми овладела молчаливая задумчивость. Послушник Аристид принёс наполненный кувшин и зажёг в поставце новую свечу – прежняя догорела до самой розетки. Десятник Киппер уже спал, растянувшись на лавке. Сальватор очистил луковицу, откромсал себе хлеба, ветчины и сыру и шумно принялся жевать.
– Да, вот жизнь! – мечтательно сказал Санчес. – Сражения, походы, золото… Слушай, Тонито, а бабы там какие?
– Бабы? – Антонио Виньегас проглотил кусок и задумался. – Бабы – разные, как везде. По большей части ничего, хотя попадаются и уродины. Одеваются в шкуры, а где победнее – прикрывают стыд травой и соломой. И до этого дела охочие есть. И, слышь-ка, забавно – они ТАМ совсем без волос, хе-хе! А брак у них не христианский. Все индейцы бросают своих жён, если между ними нет согласия, и сразу женятся снова, на ком захотят. А дети у них сосут титьку подолгу, лет до двенадцати, бывает, даже больше.
– Это-то зачем? – опешил Родригес.
– Так говорю же: голодно у них там, не прокормить иначе. А вообще, насчёт баб обычаи у них дикие. К примеру, так бывает: мужчины заварят чай из листьев, а перед тем, как пить или вылить, кричат на всю деревню, кто, мол, пить хочет? И если женщина слышит этот крик – замирает на месте. Даже если тяжести несёт – встанет и стоит как вкопанная! И не дай бог пошевелиться: побьют, отвар на землю выльют, а что успели выпить, выблюют обратно.
– Иди ты!..
– Истинный крест! А ежели у какой бабы наступают ихние бабские дела, она собирает себе еды и уходит в дальний угол, поелику никто не станет вкушать пищу, ею в это время приготовленную. И вообще, среди индейцев довелось мне видеть разную бесовщину. Так, в одной деревне был мужчина, женатый на другом мужчине, а были они оба подобны женщинам: занимались женскими делами и одевались как женщины. И ладно б слабаки – нет: они были крепче других мужчин телом, выше ростом, а бросили лук и носили тяжести. И среди индейцев полно таких!
– Срамота! – возмущённо встопорщил усы Родригес.
– Содом с Гоморрой! – разделил его негодование Санчес. – А зачем они так?
Антонио открыл было рот, чтобы ответить, но Хосе-Фернандес его опередил.
– От голода, – сказал он. Посмотрел на Пако и подытожил: – Звери.
Все грохнули и повалились друг на друга, стуча кулаками и кружками, свеча на столе едва не погасла. Хохотали все, включая послушника, который до того сидел и слушал, время от времени шмыгая носом. Пако покраснел как варёный рак, шрам его налился багровым; некоторое время он колебался – то ли хвататься за нож, то ли всё списать на шутку, пока наконец тоже не рассмеялся. Один лишь Киппер, будучи мертвецки пьян, уже храпел и в общем веселье участия не принял.
– О-ох… – утирая слёзы, простонал Санчес. – Ох, Хосе, утёр нос… А, Тонито?
– В точку, приятель! – кивнул тот. – Однако, Санчес, гад ты старый, растравил душу со своими бабами. Одно дело болтать, а вот потискать бы сейчас бабёнку… Эх! Да… Ехал за нами полевой бордель, но мы ж на марше, он и отстал. Уже неделю прём как угорелые, куда – бог знает. Осточертело. Вино и то закончилось, не говоря уже о девках, а мне без девки никак не можно. А тут угораздило – ни одного кабака, ни одного весёлого дома! Con mil demonios, как хочется вдуть! Аж яйца ломит. Недельное жалованье отдал бы за девчонку посмелее… Hola, постой-ка! – Он вдруг щёлкнул пальцами и повернулся к Санчесу: – Ты же сказал, вы ведьму охраняете?
– Ну охраняем, – с пьяным безразличием признался тот. – А что?
– Как что! – Антонио оживился, глаза его засверкали. – Она хоть молодая?
– Ну.
– Хорошенькая?
– Ничего… А почему ты спрашиваешь? Не пойму.
– Hola, muchachos! – Антонио победно оглядел приятелей и снова щёлкнул пальцами. – Вот и девка! Что же мы сидим? Идём скорей! Эй, Санчес, где она? Показывай.
– Постой. – Родригес нахмурился, ухватил его за руку и усадил обратно. – Так нельзя. Мы ж её охраняем, мы ж не можем это… Её уже осмотрели и подготовили, не сегодня завтра суд. Padre Себастьян с нас шкуру спустит!
– Хончо, старый стервятник, не валяй дурака! – Антонио сердито вырвал у него свой рукав и отряхнулся. – Знаю я эти дела, сам в эрмандаде служил. Ничего он вам не сделает, когда болтать не будете. А от девки не убудет: всё равно её сожгут, а перед этим запытают, так пущай порадуется напоследок.
Усы Родригеса задвигались.
– Тонито, глупая ты бестия, уймись, побойся бога! Это не по-христиански, добрые католики не должны так поступать!
– По-христиански, не по-христиански! – передразнил его Виньегас. – Ведьмы что язычницы – для них свои законы писаны. Да у неё, поди, и мужика-то не было, коли они распутничают с дьяволом – его на всех не хватит. Айда, ребята! Пако, ты как больше любишь, спереди или сзади?
При упоминании нечистого все поспешили перекреститься. Антонио тем временем уже встал и двинулся к дверям, Сальватор, Пако и Хосе-Фернандес направились за ним. Санчес помешкал, но потом махнул рукой, поспешно нацедил себе вина, одним глотком опорожнил кружку и решительно встал.
Родригес в последний раз попытался его образумить.
– Valgame Dios, Санчо, хоть ты остановись – она же на сносях!
Но тот лишь пьяно отмахнулся:
– Тем лучше. Парень прав, Альфонсо, чего ты? В самом деле, что изменится, если её пощупать? А что беременная, de nada – они от этого тока мягче становятся. Да и брыкаться лишний раз не будет. Антонио! Тонито! Caspita… Подождите меня!
Алехандро Эскантадес поддёрнул штаны и двинул в коридор.
– Санчо! Санчо! – в последний раз выкрикнул Родригес и бессильно грохнул кулаком: – Ах ты ж…
Усатый наёмник огляделся, бросил взгляд на спящего десятника, потом на долговязого послушника, который так и сидел за столом, раскрыв рот, схватил его за рясу и притянул к себе.
– Escuchame, muchacho, – прошипел он. – Ты знаешь, где поселили padre-инквизитора? – Аристид сглотнул и закивал так торопливо, что с волос посыпалась перхоть. – Со всех ног беги туда и буди его! Скажи, что дело плохо, что… Ах, caramba, нет времени. Скажи ему, чтоб шёл сюда скорее, mucho-mucho rapido! Ты понял?
– Я не можу, герре солдат, – заныл Аристид, – боюся! Мне будить не велено, все спят ужо…
– Canarios! Вот это видел? – Солдат потряс перед лицом послушника мосластым жёлтым кулаком. – Весь нос тебе расквашу, харю всю, живого места не останется. Comprendes?
– Камперд… Уй, не надо, не надо бить! Я понял, понял!..
– Так беги!
Сшибая со стола тарелки и кружки, Родригес вытолкал трясущегося юнца за дверь, наподдал сапогом, а сам, не медля ни секунды, поспешил в дальнее крыло, где содержали пленницу.
Как выглядят глаза у дерева?
Как вообще могут выглядеть глаза у создания, которое глаз лишено по определению?
Травник об этом никогда не задумывался. Он видел в своей жизни множество существ, среди которых попадались очень странные, чурался всякого создания химер в своём воображении, но о растениях знал если не всё, то многое. Он знал, что есть растения, которые передвигаются посредством ветра или воды, как перекати-поле или ряска, или даже сами по себе, как виноград или вьюнок, которые цепляются и лезут. И что есть растения, которые хватают добычу и проглатывают её, как росянка. Так что руки и ноги у деревьев, пусть с некоторой натяжкой, можно представить. Но совершенно невозможно вообразить себе, как выглядит дерево, которое видит! Первое, что приходит в этом случае на ум, – обыкновенное дупло, затянутое льдом. Второе – глаз, во всём подобный человечьему, то есть подвижный и живой. Однако увиденное травником более всего напоминало смальту или (если брать живое) стрекозиную фасетку, только не зелёную и радужную, а тёмную, как старый мёд или янтарь. «Глаз» у дерева оказалось три – по крайней мере, с той стороны, где травник, их было три, об остальных приходилось гадать: ствол был непомерно толст, ветви терялись в вышине. Углубления с «глазами» окружали кольца морщинистой коры в потёках живицы и напоминали издали следы, которые остаются от обломанных ветвей, но только издали. Движения в них не было, как не было и проблеска мысли, и если в первую минуту травник был уверен, что это – глаза, а не что-то иное, то теперь склонялся к тому, что постоянное напряжение и жажда действия сыграли с ним злую шутку.
Пока Жуга терялся в догадках и мялся в нерешительности, раздался скрип, и по ветвям пронеслось шевеление, хотя ветра по-прежнему не было. В нерешительности травник отступил на шаг, потом устыдился своего малодушия и вернулся обратно. Сердце его колотилось, он пару раз глубоко вздохнул, чтобы успокоиться. Это дерево, сказал он себе. Просто старое дерево. Разговаривать с деревьями не запрещено. Если окажется, что это нечто большее, тогда и будем думать, а пока давай считать, что это всего лишь дерево. Если башни белой цитадели иногда цвели, хотя бы раз в сто лет, одно семечко вполне могло занести сюда. Это многое бы объяснило.
– Кто ты? – спросил Жуга, подойдя к дереву вплотную. Положил ладонь на шершавый древесный ствол и повторил: – Кто ты?
Он не надеялся получить ответ, но тот последовал: кора под ладонью еле уловимо дрогнула, рука ощутила глухую, идущую из глубины векового ствола вибрацию, и раздался голос, более похожий на скрип: «