Октавия сглотнула так гулко, что сама испугалась. Впрочем, её не услышали.
Фриц заметно нервничал, взгляд его метался от беременной девушки до монаха и обратно, полный укора и подозрения, но говорить парень ничего не говорил. Чувствовалось только, что ситуация очень его напрягает. Под плетёным навесом стояли лошади в попонах и то ли спали, то ли думали о чём-то своём, лошадином. Девочку они проигнорировали.
Говорил монах.
– Его сожгут сеггодня утром, – услышала Октавия его заикающийся говор. – Я говорил с отцом Себ-бастьяном: он очень плох, но всё равно настаивает на дознании. Но к-командир стрелков решил, что это дело войскового т-трибунала. Лису д-даже не предоставили защитника, чтобы оправдаться.
– Почему? – спросил кто-то, Октавия так и не поняла кто.
– Muy diferente, las circunstancias[320], – вмешался Мануэль и пояснил на фламандском: – Дурацкая ситуация. На войне некогда разводить антимонии, а обвинение церкви – уже достаточная причина, чтобы начать дело и сразу закончить. Мы могли бы отвезти его в какую-нибудь обитель или крепость для дознания, но нас осталось трое, а padre так плох, что сделать это не представляется возможным. А выделять своих людей дон Фелипе не желает – у него и без того достаточно хлопот. Этот Лис помогал его солдатам, они ему молятся как святому, а отец Себастьян хочет суда и дознания, чтобы обвинить его в ереси. Многие недовольны, может начаться мятеж. Если же отправить его с конвоем куда подальше, как того хочет брат Себастьян, велик шанс, что он сбежит по дороге.
– И что?
Мануэль пожал плечами:
– Ничего. Дон Фелипе – старый интриган, он не хочет ссориться ни с Церковью, ни со своими солдатами, и у него нет времени ждать. Поэтому он подумал-подумал и объявил травника шпионом лейденцев. Тем паче тот признался на допросе, что за время осады неоднократно бывал в городе. Так дон Фелипе одним выстрелом убил двух зайцев: вывел рыжего brujo из-под юрисдикции Церкви и гражданского суда и отдал в руки суда полевого – это раз. И никто из солдат не станет спорить, что лазутчик виновен – это два.
– Хитро, – признал Иоганнес Шольц. – С какой стороны ни подойди – не подкопаешься. Но почему его обязательно должны сжечь? По всем законам ему светит виселица. Максимум головорезка, будь он дворянином. Почему огонь?
Мануэль опять пожал плечами:
– Он присвоил себе сан и звание целителя, исповедовал умирающих, давал последнее напутствие – а это преступление не только против Короля, но и против Христовой веры. Дон Фелипе даже тут пошёл на компромисс.
– Хитро, – повторил Иоганн, перегнулся через бортик и снова выплюнул слюну.
– Надо подстроить ему побег! – пылко сказал Фриц.
– К-как? – возразил брат Томас. – К-как подстроить? Ему не п-позволяют выходить даже по нужде, содержат в особой п-палатке посреди лагеря, под усиленной охраной. И к нему тоже не д-допускают никого.
– Лис приходит и уходит, когда хочет, – вдруг сказал Шольц, – это каждый знает. Раз он не ушёл из-под надзора, стало быть, не хочет. Если это, конечно, тот самый Лис.
– Он мог забыть. Он… теряет память, – тихим, каким-то бесцветным голосом вдруг сказала молчавшая доселе Ялка. Все вздрогнули и посмотрели на неё. – Мы должны дать ему знать.
– О чём? – спросил брат Томас.
Ялка посмотрела на него, потом на Фрица. Отвела взгляд.
– Дать знать, что мы здесь. Все трое.
– Это так важно?
– Может быть. Не знаю.
Мануэль покачал головой:
– Невозможно. Если бы ты подумала об этом раньше! А теперь его охраняют солдаты. Если подкупить стражников, можно попытаться передать ему записку.
– Он не умеет читать.
– Как не умеет? Умел же!
– Теперь не умеет.
Мануэль изумлённо покачал головой и перекрестился.
– Чудны дела твои, Господи…
– Я м-могу попросить исповедовать его.
– Это будет утром, у нас не останется времени. Да и есть полковой священник.
Тут холод и ветер сделали своё дело: у Октавии вдруг так сильно засвербело в носу, что она, не успев это осознать, чихнула. Тонко, по-девчачьи. Только всё равно её услышали.
– Матерь Божья! – вскинулась торговка и прищурилась во тьму. – Кто это там?
Октавия хотела дать дёру, уже развернулась, но тут одна рука схватила её за плащик, другая – за подол, кто-то сказал: «Эге!», и через секунду отчаянно брыкающуюся девочку уже втащили в тёплое нутро фургончика.
– Девчонка, – вымолвил Иоганнес Шольц, словно другие этого не видели.
– Да это же Октавия! – воскликнул Фриц и соскочил с корзины. – Не трогайте её – она со мной. Октавия, ты что тут делаешь? Как ты сюда попала?
– Я за тобой… я… шла, – пискнула девочка. Она всё никак не могла отдышаться, из носа у неё текло. Она оглядела собравшихся, крепче обняла куклу и опустила глаза, шмыгая носом и теребя передник.
Ялка протянула руку:
– Да ты совсем промокла. Дай свой плащик, я просушу. Ты одна?
– Я… – Октавия сглотнула. – Я, да, одна.
– На, возьми мой платок.
– Voto a Dios! – устало вымолвил Гонсалес и провёл ладонью по лицу. – Нам только её не хватало. Ты что-нибудь слышала, catita-pajarita?[321]
– Ничего.
– Не ври!
– Она не проболтается, – поручился за неё Фриц.
– Тайна, которую знают двое, уже не тайна. Ладно. Присмотри за ней до завтра. Завтра мы выправим вам подорожную, и вы, даст бог, уедете с караваном. Через пару дней здесь всё затопит. – Он стукнул кулаком по колену. – Caray, проклятые гёзы! Но мы так и не решили, что делать.
– Можно я скажу? – вдруг подняла руку Октавия. Все с удивлением посмотрели на неё, но возражать никто не стал. Октавия собралась с духом и продолжила: – Я… наврала. Я всё слышала. Только я не понимаю, зачем что-то делать? Вы же не знаете, куда идти, тогда зачем идти? Тот человек, Лис, – это какая-то страшная тайна, так или не так? Если вам надо завтра быть на казни, идите туда.
Состроилась немая сцена.
– А ведь девчонка права, – сказал Шольц. – Лопни мои глаза, права! Был бы жив герр Золтан, он бы вам сказал то же самое. Идите завтрева туда, все трое. И будь что будет.
– Их могут узнать.
– Кто? Ты же с нами… Ах, да, там же брат Себастьян. Хм. Да.
– P-padre Себастьян – это полбеды, – молвил Томас. – Он сильно страдает от болей и не будет смотреть по сторонам. Но есть ещё Родригес, К-киппер… и Хосе-Фернандес…
– Я о них позабочусь, – мрачно пообещал Мануэль и многозначительно похлопал по рукояти меча.
Брат Томас нахмурился.
– Не д-делайте этого, сын мой, – с нажимом сказал он. И хотя при такой разнице в возрасте обращение «сын» прозвучало нелепо и смешно, никто в повозке даже не подумал улыбнуться, все сидели серьёзные и задумчивые, как на похоронах епископа.
– Тогда что делать?
– П-подкупить, н-напоить… Не знаю. Уг-говорить, в конце концов.
– Зачем такие хлопоты? Ну ладно. Хотя какая разница… Caray, не вижу смысла! Но в любом случае у нас нет денег, а они понадобятся. Хотя бы чтобы вы могли попасть в первый ряд. Вам ведь нужно быть как можно ближе к костру, я верно понял?
– Не знаю, – мрачно ответствовал Фриц.
– Деньги… можно найти, – туманно сказала Октавия и многозначительно посмотрела на Фрица, но тот или не понял, или сделал вид, что он не в курсе дела. Он сидел, как нахохлившийся воробей, вложив ладони между стиснутых колен, и глядел только вниз. Октавия только сейчас разглядела у него на запястье браслет с подвесками.
Все как-то пропустили её слова мимо ушей и продолжали обсуждать своё, когда в грязи снаружи зачавкали шаги и раздался громкий голос:
– Эй, мамаша, или спишь? Есть кто-нибудь? Вина продайте, что ли…
Все в повозке замерли. Мануэль сжал пальцы на рукояти меча и вопросительно взглянул на Томаса, но тот опять покачал головою: «Сиди», и Мануэль остался недвижим.
– Ась? – маркитантка высунула голову под дождь. – Кто тут? Ночь-полночь, какое вино?
– А мне по барабану, срочно! – весело ответил тот же голос. – Нацеди кувшинчик – в горле пересохло!
– Ладно, ладно, давай свой кушин… Какого тебе?
– Всё равно какого, лишь бы забирало… Оп!
Никто не успел и глазом моргнуть, как сидящий на краю герр Шольц охнул и исчез – вывалился наружу, только ноги в воздухе мелькнули. В следующее мгновение оба полога откинулись, и повозка наполнилась людьми. В полутьме засверкали ножи. Всё было проделано так быстро, ловко и неожиданно, что заговорщики не сразу признали в нападавших семерых музыкантов.
– Оба-на! Стоять, не двигаться! – закричал дер Тойфель и поднял повыше лампу, осматривая сидящих. – Октавия! Ты цела?
– Я здесь, дядя Тойфель, здесь! Не режьте их, они не виноваты!
– Ах, вот ты где! – с облегчением воскликнул тот. – Что же ты делаешь, девочка! Ушла и не сказала – разве можно так? А… Фриц? И ты здесь?
– Люди кукольника, если не ошибаюсь, – сквозь зубы проговорил Гонсалес. Нормально открыть рот ему мешало остриё ножа, который Кастор держал у испанца возле подбородка. – Уберите оружие, мы вам не враги.
– Мы – не его люди, – ответил Рейно Моргенштерн, поигрывая между делом шаром на цепи. – Мы сами по себе. Что вы тут затеваете?
– Боюсь, это не ваше дело, господин музыкант, – криво улыбнулся Мануэль. – Но мы не сделали девочке ничего плохого, ваш юный друг Фредерико может это подтвердить. К тому же мы собирались расходиться.
– Складно звонишь… Тавия, он не врёт?
– Нет, нет! Всё так и есть!
– Твоё счастье, испанец. Ну так всё-таки в чём дело?
Все молчали, и это, похоже, заставило Рейно Моргенштерна крепко задуматься. Мартин тем временем вытащил из ящика со стружками бутылку, выдернул зубами пробку, понюхал, глотнул, одобрительно крякнул и бросил бутылку Кастору. Тот поймал и тоже сделал глоток. Нож в его руке при этом даже не дрогнул.
И тут заговорила Ялка. От её голоса все почему-то вздрогнули, а Кастор подавился и закашлялся.