то-нибудь упустит. Но пока поток не иссяк, нужно было переделать всё, что можно переделать. Она была уверена только в одном – она творила, а не разрушала, и какое бы она ни создавала бытие, в нём не было ни зла, ни страха, а за остальное Ялка не могла держать ответа. А магия текла и претворялась в жизнь, в реальность, в бытие, взамен того, ушедшего, и в тот неуловимый миг, когда поток её начал ослабевать, Ялка вдруг почувствовала взгляд из-за спины, будто кто-то наблюдал за её работой, смотрел, справляется ли она, и каким-то шестым чувством она ощутила одобрение.
Ей было страшно и восторженно.
Она не видела, как рядом с нею возникали сущности и тени, жадно перехватывающие ручейки, потоки, даже капли той энергии, которую она не успевала поглотить, не успевала взять, но где-то на краю её сознания мелькали образы. Вот девочка Октавия вслепую, неосознанно вплетает нить её отца обратно в гобелены бытия, вот Рутгер, белый Рутгер расплетает старое заклятие, чтобы увести обратно в жизнь свою любовь, вот Иоганнес Шольц, поймав крупицу Силы, тратит её без сожаления на то, чтобы вернуть хозяина и друга… А Томас, чьи желания до последнего оставались тайной за семью печатями, взял лишь маленькую струйку, и тоже не для себя.
Но были и другие, вроде Вольдемара с Йозефом – те Андерсоновы прихвостни, в которых не угас магический талант. И были их бредовые идеи. Эти тоже сумели урвать струю магической энергии и выстроить свою судьбу, которая – и Ялка это чувствовала – ещё проявит себя в будущем, в другой стране, где сотворится ещё более кровавый кошмар… но с этим она уже ничего не могла поделать.
И были сотни, тысячи других, кого девушка не знала и знать не могла, и все они, вольно или невольно, спешили ухватить свою долю. Она предчувствовала, что страна будет расколота, что скоро, очень скоро от руки продажного убийцы падёт принц Оранский – отравленные пули пронзят его, но с этим она тоже ничего не могла поделать. Она видела ужасные вещи – резню, которую устроят в Маастрихте и Антверпене меньше чем через полгода озверевшие от поражений испанцы. Она предчувствовала дикие века – прекрасное и страшное будущее, распадающееся веером на сотни, тысячи различных вероятностей, но тут она вообще была бессильна.
Белоснежный Единорог обернулся на звёздной дороге и бросил на девушку прощальный долгий взгляд перед тем, как уйти навсегда. «Прощай, Кукушка. Спасибо тебе. Не забудь о травнике», – сказал он, и Ялка вдруг вспомнила, где она слышала тот голос…
«Я помню», – шепнула она.
У неё ещё было время.
И силы.
Зо́ву огней скажешь ли «да»? Круг всё тесней: будь навсегда! Не меркнет звезда, сколько б ни ждать. И время замрёт: будь навсегда!
Холодный ветер утихал. Бездна успокаивалась. Совсем немного времени осталось, и совсем немного нитей волшебства вплеталось в эту песню, в новую реальность. Она сплетала травника обратно из своих воспоминаний, снов и грёз, несбывшихся надежд, рассказов и легенд – всего того, что помнила и знала, думая о нём не как о любимом человеке, а просто о человеке, шептала слова, желая, чтобы он был – был, был! – а остальное не важно.
Неведомый путь, не познана даль, Ну да и пусть: будь навсегда! Ветру времён имя отдать: Будь навсегда! Будь навсегда![322]
Она успела только то, что успела. А потом были усталость, пустота и темнота, и гулкие удары барабана повлекли её обратно.
Домой.
Было четвёртое октября. Всюду, куда ни посмотри, расстилалась водная гладь. Ветер утих. Всходило солнце. Верхушки холмов превратились в островки, по большей части заболоченные: стоило ступить на них – и приходилось отдельно вытаскивать ногу, отдельно – башмак. Недалёкий город будто вырастал из воды, как северная Венеция. В городской стене зиял пролом – средь горожан нашлись предатели, в последний день взорвавшие пороховую мину. Но войска так и не успели вторгнуться в пролом – вода поднялась, и испанцы, у которых не было лодок, не пошли на приступ. Ожесточённые, усталые, напуганные атаками гёзов и подступавшей водой, они уходили, и грохот упавшей стены только подстегнул их.
Торговый холм, где стояли повозки, тоже стал островом, едва ли не самым большим средь немногих оставшихся. Всюду скользили лодки – фламандские барки, дощаники, гукеры, ялы и ялики. Престарелая маркитантка из-под ладони наблюдала, как мимо проплывает странное сооружение, движимое парой вёсел и похожее на фургон без колёс. Впрочем, им оно и являлось.
– Эхой, мамаша! – прокричал какой-то парень, высунувшись и махая руками. – Утро доброе! Как торговля?
– Тьфу ты, господи, ведь это Хорст и Хессель! – догадалась та. – Вот неугомонные! Ты глянь, чего придумали. Торговля помаленьку! – прокричала она в ответ. – А куда это вы собрались?
– У нас тоже помаленьку, – оскалил зубы Хорст, а может, Хессель. – Мы в Лейден: там сейчас флорин за каравай дают. Может, с нами? А то мы поможем.
– Нет, мы уж как-нибудь тут. Смотрите не потоните!
– Куда там! Мы свинцом все щели запаяли!
– Ну тогда удачи!
– Тебе тоже!
Торговцы налегли на вёсла, разворачивая свой плавучий склад, и неуклюжая коробка медленно двинулась в сторону городских стен.
– А в самом деле, не потонут? – спросил Золтан, в свою очередь из-под руки рассматривая удаляющийся фургон.
– Ай, бросьте, господин Золтан, – отмахнулся Шольц. – Это же голландская повозка, она вся понизу жестью обита, а иначе утонула бы на первой переправе. Ушлые ребята. Таким палец в рот не клади, удача к ним приходит дважды в день.
Маркитантка и Михелькин помешивали в котле, где варился «вечный» суп из мяса, картошки, моркови и лука. Над водой плыли запахи фули и паприки – у маркитантки оставались только эти две пряности, и она их не жалела. То и дело со стороны города подплывали лодки, привозя на островок людей с измождёнными телами и почерневшими лицами, всем бесплатно наполняли горшки и котелки. Испанцы, уходя, не смогли забрать с собой все продукты, после них осталась уйма провианта. Маркитантка почла за лучшее пустить всё в дело и кормить голодных, чем прибрать его к рукам и тем неправедно нажиться.
– Господи, да они и так натерпелись! – сказала она на это предложение. – Да и я своё уже наторговала. Это с испанцев, сколько ни бери, ещё останется. А с этих что, последнюю рубаху снять?
Только вино наливали за деньги, и то для женщин и детей делали исключение.
Возле городских стен, расцвеченных белыми, синими и оранжевыми флажками и вымпелами, крейсировали по новому заливу лёгкие, с небольшой осадкой, хорошо вооружённые корабли с белоснежными парусами: это морские гёзы из эскадры адмирала Буазо привезли горожанам провизию, пока только хлеб, вино и селёдку, но радости лейденцев не было предела. Все ликовали. Хоть рассвело, везде горели факелы, даже в проломе возле Коровьих ворот. Освобождённый и благодарный, народ собрался в кафедральном соборе, воздавая славу Богу, коий, как известно, amnis aperit supinis collibus flumina et in medio camporum ponam desertum in stagna aquarum et terram inviam in rivos aquarum[323]. Музыка, крики и песни разносились по воде так далеко, что их отголоски долетали даже сюда. Прошлой ночью музыканты Моргенштерна погрузили в лодку инструменты и отчалили, чтобы присоединиться к общему веселью.
– Эх, не зря поехали! – возрадовался Тойфель, утверждая на коленях барабан. – Хоть будет что вспомнить.
– Тебе бы только зубы скалить, – проворчал на это Феликс.
– А чего не веселиться, коли повод есть? – Он помахал Октавии и Ялке. – Бывай, малышка. Как-нибудь увидимся, споём. И вы бывайте, дамочка. Не падайте так больше в обморок.
– Будет тебе, – урезонил его Моргенштерн. – Кому веселье, а кому не очень. – Он обернулся к Ялке: – Не думайте ни о чём, живите смело. Теперь, наверное, испанские попы сюда уже не сунутся. И рожайте нам побольше мальчиков, а то после войны в мужчинах страшная нехватка. Нет, но где же я всё-таки мог вас видеть? – Он всмотрелся девушке в лицо.
– Вспомнил! – вдруг закричал Тойфель и хлопнул себя по лбу так, что чуть не вывалился за борт. – Я вспомнил! Только ты сказал: «Кому веселье, а кому не очень», – тут я и вспомнил. Лет пять назад, осенью, в какой-то деревне – помнишь, Рейно? – нас пригласили на свадьбу. Мы отыграли, но в тот же день у девочки умерла мать, и нас позвали на похороны. Ну же! Ты тогда ещё запястье потянул.
– Господи, конечно! – воскликнул Рейно. – Где были мои глаза? Та девочка и верно вы, юнгфрау… М-да. Вот ведь как бывает. Вы уж не серчайте: он всегда такой блажной.
– Я не обижаюсь. – Ялка не знала, смеяться ей или плакать. – Только я вас совсем не помню. И всё равно, спасибо вам.
Она приподнялась на цыпочки и чмокнула Рейно в щёку.
– Эй, а мне? А меня? – закричал Тойфель и под общий хохот, по головам товарищей, полез на берег целоваться. Ялка обняла и его.
Здоровяк Моргенштерн смущённо откашлялся. Подкрутил усы.
– Ладно, пора нам. Эй, на вёслах! Ну чего там? Загребай, поехали!
За музыкантами последовал и Йост.
– Мои стихи и наши деньги там нужнее, чем здесь, – сказал он, отдавая часть флоринов старой маркитантке. – Здесь немного золота, добрая женщина, возьми его и продолжай кормить голодных. Пусть тебе воздастся за твою доброту. И ты прощай, Октавия. Ты всем нам очень помогла.
Девочка смутилась и спряталась у Ялки в юбках. Помахала оттуда ладошкой.
«Прощай, поэт, – подумала Ялка, глядя ему вослед. – Ты ещё напишешь свою поэму, которая тебя прославит в веках. Но даже если б ты её не написал, эта девочка всё равно благодарна тебе. И если тебя спросить, что для тебя важнее, ты не сможешь дать ответа».
– Эхма! – Тойфель подмигнул и стукнул в барабан. – Кураж пошёл! Давай до крайности!
Вёсла погрузились в воду. Под грохот барабана и козлиное блеянье волынки ял отчалил и двинулся до городских ворот.