со скрипом давили песок.
«Вот я и свободна, – думала Ялка. – Свободна от всего. От обещаний, от ненависти, от обязательств, от разлук, от любви… Но что мне делать с этой свободой?»
Ни море, ни небо, ни солнце не могли дать ей ответа на этот вопрос. Если раньше у неё были другие цели, теперь всё свелось к одному – родить, воспитать и не умереть от голода. Может, стоило возвратиться домой, к мачехе? Да уж, усмехнулась она, веселее не придумаешь: заявиться в дом (ещё и не родной), с пузом, как неудачливая coquine[324], – после такого можно будет сразу вешаться. Да и неизвестно ещё, какая там власть, в её родных местах. А может, найти кого-нибудь из местных, не слишком страшного, не очень злого и остаться с ним? Да разве такого найдёшь…
Так, размышляя, девушка присмотрела подходящий кустик, совершила свои нужды и подошла к воде умыться. Ополоснула руки, лицо, провела рукой по бритой макушке и долго глядела на своё отражение – маленькая бесполая голова на тонкой шее. Захотелось показать себе язык. Она показала его, вздохнула, улыбнулась и неожиданно расплакалась.
Кому она нужна такая, да ещё с ребёнком?
Может, всё-таки принять предложение Михелькина? Ещё не поздно – он ведь наверняка ждёт, что она передумает.
Какой-то звук привлёк её внимание. Где-то за кустами пару раз свистнули, затем тихо-тихо засопела свирель. Оттуда же, не в лад и невпопад, раздавались тихие, сосредоточенные удары, будто кто-то стучал молоточком. Ялка поймала себя на том, что стук и раньше доносился, только она не обращала на него внимания. В очередной раз любопытство победило усталость, безразличие и страх, она встала, вытерла слёзы и осторожно направилась туда.
Чем дальше она уходила, тем больший участок берега открывался её взору, и наконец настал миг, когда она увидела его целиком.
На берегу были трое.
Первым оказался Карел. Толстый маленький гном-полукровка разлёгся на песке, раскинув руки крестом и набросив на себя изодранный клетчатый плед, смотрел в синеющее небо и щурился от солнечного света. Рядом с ним лежала (а верней сказать, стояла) его несуразная шляпа, та самая, высокая, как печная труба, с пером за лентой.
Вторым был Зухель или кто-то очень на него похожий. Во всяком случае, нечто маленькое и мохнатое сидело на выбеленной солнцем коряге и тачало башмак. Ялка не сразу поняла, что башмак самый обыкновенный – по сравнению с существом он казался гигантским. А дальше…
Дальше сердце у Ялки ухнуло и покатилось под горку.
Потому что третьим был Жуга.
Он сидел там в одних полосатых штанах, босой, вполоборота к Ялке. Девушка видела только спину и затылок, но ошибиться было невозможно – эту угловатую фигуру, эти всклокоченные рыжие волосы она узнала бы из тысячи. В первый миг Ялка не поверила глазам, да и как тут было поверить! Призрак, мираж, плод горячечного воображения – чем ещё он мог быть? Она помахала рукой перед глазами, отгоняя видение, но травник как сидел на траве, так и продолжал сидеть, смотрел на солнце, пробовал флейту… и вдруг обернулся, встретившись с девушкой взглядом, так, словно это был не взгляд, а лезвие клинка.
– Ты… – прошептала она.
Колени девушки подломились.
В следующий миг травник уже вскочил, в четыре прыжка преодолел разделяющее их расстояние, подхватил её в падении за плечи и осторожно уложил на песок. Дурнота накатила и прошла. Все звуки утихли. Мир остановился, замер. Никого в нём не осталось, кроме травника. Его лицо было рядом. Совсем рядом.
– Ты, – повторила девушка и сжала его руку в своей. Прикосновение было пугающе реальным.
– Я, Кукушка, – улыбнулся травник. Отсюда, снизу, Ялка видела, как солнце светит сквозь его волосы, делая его самого похожим на рыжее солнце с синими глазами.
– Но как… Я не понимаю. Ведь ты умер!
– Колесо, Кукушка. Я прошёл один круг и начал новый. Если я тут, значит, ты обо мне думала. Ты создала меня обратно. И весь наш мир тоже.
– Как… Господи… – Ялка взялась за голову. – Я ничего не понимаю! Ничего!
– Ну раз так, наверно, ничего не надо понимать, – пожал плечами травник.
– Но зачем тогда… зачем…
Ялка смотрела на него. Слёзы текли у неё беспрерывно. Только сейчас она поняла, что короткая стрижка и тонзура исчезли: травник был таким, каким она его помнила, каким его знала – кудлатый, даже не собравший волосы в обычный хвост. И шрам на виске был таким же и в то же время другим, не как раньше. Таким она Жугу ещё не видела. От него будто исходил некий свет, он даже держался прямее, словно с плеч его упала невидимая тяжесть, пригибавшая к земле и заставлявшая грустить и хмуриться. И он улыбался.
– Успокойся. – Жуга провёл рукой по её бритой голове, и Ялка вздрогнула. – Всё хорошо. Так было надо. Ты справилась.
– Ты… – Ялка сглотнула. – Скажи, ты… тот же? Тот же самый?
Взгляд травника на мгновение сделался тусклым, он задумался. Прошёлся пятернёй по волосам.
– Ну конечно, нет, – проговорил он. – Я многое не помню, особенно то, что было в последние месяцы. Но, знаешь, почему-то мне кажется, что и не надо это вспоминать. Не смотри на меня так. Я лис, Кукушка. Полиморф. Всё равно это когда-нибудь должно было случиться, ибо дух мой много старше, чем сознание и плоть. Что плоть? Всего лишь вопрос выбора. А стать человеком – это тоже выбор. И ты помогла мне его сделать, когда я не мог.
– Кто ты?
– Я? – Травник рассмеялся и приложил её руку к своей груди. – Я такой, как ты, как все другие. Смотри: во мне нет больше магии. Она переменила мир, а остатки рассеялись. Теперь долго, очень долго никто не сможет колдовать. Всё превратится в пустые ритуалы. А я теперь обычный человек. Я проживу свою жизнь и умру. – Тут он посмотрел ей в глаза и задал вопрос, который застал её врасплох: – Хочешь прожить её со мной?
У Ялки кружилась голова. Всё плыло у неё перед глазами. Она и верила в происходящее, и не верила. И, как тогда, возле дома у старой шахты, она открыла рот, чтобы оправдаться и спросить, но вместо этого выдохнула: «Хочу!» – и прижалась щекой к его груди, к тёплой коже в рыжих веснушках, туда, где белел оттиск солнечного креста. Две руки обхватили её голову, и некоторое время Ялка пребывала в блаженном оцепенении. Она была готова просидеть так вечность, а затем ещё одну, но некая мысль не давала ей покоя, свербела, как червячок.
– Скажи, Жуга, – отстраняясь, сказала она, – тогда, в том доме… ты мне долго объяснял, почему ты любишь и не любишь. Я не знала, но тогда я думала, что ты меня не любишь. Потом я узнала и подумала, что я нужна только для того, чтобы ты мог освободиться… А теперь, выходит, я опять… – Она вконец запуталась, умолкла и закончила извечным вопросом: – Почему?
– Ты нужна мне, Кукушка, – ответил травник. – А твой вопрос… Просто моя любовь – второе дерево. Я долго не мог его разглядеть. Вот и всё, – закончил он и повторил, будто подводил черту: – Вот и всё.
– Почему ты сразу не сказал, что жив? Почему ты сразу не пришёл?
– Честно? – В синих глазах травника прыгали лукавые искорки.
– Честно.
– Боялся тебя испугать.
– Ну и напугал бы, что такого?
– Не дури. В твоём положении это… гм… не есть полезно.
Даже сейчас в Жуге говорил прежде всего врач.
Тем временем за спиной у них настойчиво откашлялись, явно привлекая внимание.
– Ну началось… телячьи нежности, – проворчал знакомый голос. – Вы бы хоть обниматься перестали!
Ялка рассердилась:
– Карел!..
Тот на всякий случай отшагнул назад.
– Ох, ох, уж и сказать нелья! Лучше бы подумали, что на обед есть будем.
– Пойдём наверх, – предложила девушка. – У нас там целый котёл мясного рагу. Ой, – вдруг опомнилась она, – наверное, вам туда нельзя: там люди.
– Ну вот, – надулся маленький гном. – Я так и знал! Хоть бы спасибо сказали!
– За что тебе спасибо говорить?
– А кто, по-твоему, взрывал все эти дамбы! – Карел ткнул себя пальцем в грудь. – Мы со старым Севелоном! Или думаешь, это всё время были гёзы? Ха! Да что они понимают в дамбах! Ковырялись на Маасе, ковырялись на Исселе, прорыли две канавы… Ну и цедили по капле! Вода едва дошла до Ландсхейдена. Она у них ещё полгода поднималась бы. А мы…
– Карел, перестань! – рассмеялся травник. – Никто тебя не оговаривает, чтобы так оправдываться. И потом, ты сыт: вы и так сегодня съели за троих, и уж ты свой завтрак точно не отработал… Кстати, как там башмаки?
– Башмаки? – переспросила Ялка. – Какие башмаки? Ах, башмаки…
– Почти готово, – глухо, в усы, отозвалось существо с молотком. – Ещё пара гвоздиков – и можно забирать.
Ялка удостоверилась в своей догадке: хоть существо и было похоже на её давешнего знакомого Зухеля, это был всё-таки не он.
– Моя вина, – признался травник. – Ведь попы испугались в том числе и твоих башмаков – уж слишком они были хороши. Они подумали, что это дьявольская работа. Но теперь бояться нечего. Снимай свои обноски и держи вот эти. Это тебе.
«Эти» были даже лучше прежних. Ялка повертела новые ботинки в руках, полюбовалась мехом, толстыми подошвами, завязками, добротной кожей. Приложила один к другому. Совпало идеально. Она искренне поблагодарила маленькое создание и повернулась к Лису.
– Я слышала, будто лепрекон тачает башмаки только на одну ногу, – тихонько сказала она.
– Так и есть, – подтвердил Жуга.
– Как же ты его уговорил сделать разные?
– А я не уговаривал. Просто Зухель тачает на правую ногу, а он, – травник кивнул на мохнатое существо, – на левую. Они близнецы.
Внезапно с моря грохнул пушечный выстрел. Все обернулись.
К острову приближался корабль. Шёл он под вёслами, поэтому даже издалека можно было опознать норманнский кнорр старой постройки.
– Яд и пламя, – пробормотал Жуга. – Чтоб мне лопнуть: это Яльмар, это его посудина!
Будто подтверждая его слова, на носу корабля возникла широкоплечая фигура с длиннющим банником в руке. Банником он измерял глубину, хотя только что, по-видимому, заряжал орудие – торчащий из якорного клюза ствол кулеврины ещё дымился.