— Дай мне встать!.. позволь уйти! — прохрипел я.
— Нет уж, — проворковала она, — останься еще чуть-чуть, о, возлюбленный.
Она опять меня поцеловала.
И вновь мистер Лессинхэм помедлил. По его телу пробежала дрожь. Напрасно он прилагал усилия, стремясь сохранить самообладание: лицо его исказила страдальческая гримаса. Несколько секунд он пытался найти слова для продолжения рассказа.
Когда ему наконец удалось заговорить, голос его зазвучал надтреснуто и нервно:
— Мне представляется совершенно невозможным описать, как тошнотворны были поцелуи той женщины. Они наполняли меня невероятным отвращением. Я вспоминаю их, содрогаясь телесно, умственно и душевно, хотя с той поры миновало двадцать лет. Самым кошмарным было то, что мне никак не удавалось оказать хотя бы малейшее сопротивление ее ласкам. Я лежал как бревно. Она делала со мной, что хотела, а я терзался в немой агонии.
Мистер Лессинхэм достал из кармана носовой платок и вытер им со лба выступивший, несмотря на прохладный день, пот.
— Подробный рассказ о случившемся во время моего вынужденного пребывания в том жутком месте выше моих сил. Не рискну даже заговорить об этом. Сама попытка рассказать, решись я на нее, оказалась бы тщетной и слишком болезненной для меня. Я смотрел на происходящее вокруг словно сквозь мутное стекло, искажающее действительность. Как я успел отметить, взор мой был затуманен и все казалось чересчур странным и слишком чудовищным, чтобы являться правдой.
Только позднее, когда у меня появилась возможность сличить даты, я выяснил, сколько времени провел взаперти. Меня не выпускали из того ужасного логова больше двух месяцев — двух неописуемых месяцев. И все это время перед моим помутившимся взглядом мелькала фантасмагория призрачных фигур, которые постоянно приходили, уходили и возвращались обратно. Полагаю, то было место некоего религиозного служения, а его центром являлись алтарь и бронзовая статуя с жуком на челе. Более того, проводились церемонии не только с поражающей воображение сложностью тайных обрядов, но, если моей памяти стоит хоть немного доверять, перерастали в вакханалию невыразимых ужасов. Я был свидетелем таких кошмаров, что мозг мой трепещет и разрывается при одной мысли о них.
Воистину, то был культ мерзкого божества, и эти отвратительные создания воздавали ему гнуснейшие почести, с коими связаны мои самые страшные воспоминания. Возможно, все это мне привиделось в полубреду — я даже надеюсь на это, — но, по-моему, там приносились человеческие жертвы.
Стоило мистеру Лессинхэму это произнести, как я навострил уши. По собственным соображениям, которые откроются чуть позже, я гадал, скажет он о человеческих жертвоприношениях или нет. Он заметил мой интерес — однако неверно истолковал его причину.
— Я видел, как вы вздрогнули, что неудивительно. Но повторюсь: взор мой был замутнен необычайным состоянием двойного видения, и я возблагодарю Господа, если окажется, что подобные деяния породила иллюзорность сна!.. Я не раз наблюдал, как на каменный алтарь возлагали человеческую жертву, по всей вероятности, мрачному истукану, с высоты своего роста взирающему на огонь. И, если я не ошибаюсь, в каждом случае в жертву приносилась женщина, обнаженная, белая, как вы или я; и прежде чем предать огню, ее подвергали всякого рода мерзостям, кои способны измыслить одни лишь демоны. Не раз доводилось мне слышать крики несчастных, звенящие в воздухе и перемешанные с торжествующими возгласами обезумевших убийц и мелодиями арф.
Именно одна из таких душераздирающих сцен придала мне сил, мужества или безумия, и я, сам не знаю как, порвал связывающие мое тело и разум путы; но даже сброшенные, они до сего часа преследуют меня.
Приносилась жертва богине, если, конечно, все происходящее не было просто моим сном. Издевались над женщиной — юной, если верить моим воспоминаниям, красавицей-англичанкой — а потом сожгли ее заживо. Я же беспомощно лежал и смотрел на это. Обряд завершился. Собравшиеся отведали пепел жертвы и ушли. Я остался наедине с Певицей, которая, как я понял, была хранительницей этой, с позволения сказать, адской бойни. Как обычно, после оргии она казалась скорее дьяволицей, чем человеком — опьяненная безрассудной яростью, бредящая адскими желаниями. Когда она приблизилась ко мне со своими богопротивными ласками, я вдруг ощутил нечто, чего не ощущал в ее присутствии ранее. Как будто что-то исчезло — пропал груз, давивший на меня, оковы, мешавшие двигаться. Внезапно меня охватило чувство свободы; я понял, что в моих венах течет моя собственная кровь и я вновь стал хозяином самому себе.
Могу лишь предположить, что все те недели она держала меня в состоянии гипнотического оцепенения. Воспользовавшись моей слабостью, оставшейся после лихорадки, она колдовскими чарами не позволяла мне очнуться от магнетического сна. Сейчас, по какой-то причине, путы ослабли. Возможно, погрузившись в религиозное служение, она забыла затянуть их. В любом случае, теперь, подойдя ко мне, она приблизилась к человеку, к мужчине, который впервые за много дней овладел собой. Сама она откровенно не подозревала ни о чем подобном. Она наклонялась все ниже и ниже, ничуть не сознавая, что я уже не то бесхребетное и беззащитное существо, каким она меня сделала.
Она склонилась, намереваясь прижать свой рот к моему, и поняла все, едва коснувшись меня. В этот миг вся скопившаяся ярость, тлевшая в моей груди в течение тяжелых, мучительных часов, разгорелась чистым пламенем. Соскочив с тряпичного одра, я вцепился руками ей в горло — и она ощутила, что я проснулся. Затем она попыталась натянуть поводок, который столь неосмотрительно ослабила. Она смотрела мне в лицо исполненными злобой глазами. Я знал, что она прилагает все силы, чтобы вновь обманом лишить меня мужественности. Но я сражался с ней как одержимый, и я одолел ее — можно выразиться и так. Пальцами обеих рук, как железными тисками, я сжал ее горло. Я не сомневался, что на кону больше, чем моя жизнь, что все может обернуться против меня, что я сражаюсь на смерть: мою волю к победе было уже не удержать.
Я давил на ее горло все сильнее и сильнее, не страшась ее убить… но вдруг…
Мистер Лессинхэм замолчал. Он глядел в пустоту остекленевшими глазами, точно все, о чем он рассказывал, разыгрывалось прямо перед ним. Голос начал изменять ему. Мне подумалось, что он уже не продолжит. Однако, собравшись с силами, он заговорил вновь:
— Но вдруг я почувствовал, как она ускользает из моей хватки. И совершенно неожиданно, в одно мгновение, женщина пропала, а перед собой, там, где она только что была, я увидел чудовищного жука — огромное живое насекомое из дикого кошмара.
Сначала мы с этим созданием были одного роста. Но пока я, остолбенев от изумления — что, как вы понимаете, неудивительно — смотрел на него, оно буквально на глазах начало уменьшаться. Я не стал наблюдать за этим процессом в подробностях; как сумасшедший в бреду, я со всех ног бросился прочь, будто за мной гнались все черти ада.
Глава 34. Двадцать лет спустя
— Затрудняюсь сказать, как мне удалось выбраться наружу: не знаю сам. Смутно помню, что бежал по сводчатым проходам и бесконечным коридорам, то и дело отталкивая людей, пытающихся меня остановить… дальше пустота.
Когда я опять очнулся, то лежал в доме американского миссионера по фамилии Клементс. Меня нашли рано утром, полностью обнаженного, на каирской улице и приняли за мертвого. Судя по всему, я бродил всю ночь напролет и прошел не одну милю. Никто не знал, откуда я появился и куда направлялся; впрочем, мне это тоже было неизвестно. Несколько недель я метался между жизнью и смертью. Нельзя описать словами доброту мистера и миссис Клементс. Меня, беспомощного и покалеченного чужака без гроша в кармане, принесли к ним, и они заботились обо мне — не ожидая земных наград. Лжет тот, кто утверждает, что под солнцем нет христианских добродетелей. Мне не было суждено отплатить за все, что для меня сделали те люди. Прежде чем я опять встал на ноги и был готов предложить им подобающее свидетельство своей благодарности, миссис Клементс утонула во время прогулки по Нилу, а ее супруг отправился с миссией в Центральную Африку, откуда так и не вернулся.
Хотя, пусть и не в полной мере, ко мне возвратилось физическое здоровье, я, покинув гостеприимный кров Клементсов, многие месяцы оставался в состоянии, которое сложно назвать вменяемостью. Я страдал от особой формы афазии[7]. Днями не произносил ни слова и часто не мог ничего вспомнить… не помнил даже собственного имени. Когда это наконец прошло и я начал чувствовать себя с обычными людьми более свободно, я все равно долгие годы оставался лишь тенью себя прежнего. Меня посещали, в любое время суток, пугающие… не знаю, могу ли я сказать «видения»: мне они казались реальностью, но поскольку их видел только я, вероятно, стоит описывать это именно так. Те видения неизменно повергали меня в крайний ужас, и я даже не мог притвориться, что способен им сопротивляться. Они так сильно отравили мое существование, что я добровольно отдал себя в руки специалиста-психопатолога. Довольно длительное время он постоянно наблюдал за мной, но мои приступы остались для него столь же необъяснимы, как и для меня.
Тем не менее, видения постепенно начали являться мне все реже, пока наконец я не польстил себе мыслью, что вновь стал таким же, как люди вокруг. Немного погодя я решил, для полной в том уверенности, заняться политикой. С тех самых пор я живу, как говорится, у всех на глазах. У меня отсутствует частная жизнь в любом ее понимании.
Мистер Лессинхэм умолк. История его оказалась небезынтересной, более того, весьма любопытной. Но я по-прежнему терялся в догадках, при чем тут я и с какой целью он ко мне обратился. Он продолжал молчать, будто успел объяснить, в чем дело, и я задал вопрос сам:
— Полагаю, мистер Лессинхэм, что ваш рассказ был прелюдией к настоящей пьесе? Ибо пока я не понимаю, какова моя роль в ней.