Пока он говорил, вошел носильщик и передал Беллинхэму конверт. Инспектор распечатывал телеграмму, а мы не сводили глаз с его лица. Наконец он прочитал депешу и не смог сдержать удивленного возгласа:
— Мистер Чэмпнелл, этот ваш араб со своими приятелями, кажется, прелюбопытнейший тип.
Он передал бумагу мне. Телеграмма походила на доклад. Лессинхэм с Сиднеем, отбросив условности, нависли над моим плечом, пока я ее читал:
«Пассажиры вечернего поезда до Саутгемптона жаловались на шум, исходивший из купе в вагоне 8964. Установлено, что со времени отбытия поезда из Ватерлоо оттуда раздавались крики и вопли, словно там кого-то убивали. Из купе вышли араб и два англичанина, весьма подходящие под описание в телеграмме из Бейсингстока. Все трое утверждали, что ничего особенного не происходило, а кричали они, потому что решили так развлечься. Араб сдал три билета до Саутгемптона в кассу, а в ответ на вопросы объяснил, что они передумали и дальше не поедут. Так как следов борьбы или насилия обнаружено не было, причин для задержания не нашлось и им было разрешено уйти. Они взяли кэб (номер 09435). Араб и один его спутник сели внутрь экипажа, а второй англичанин поехал снаружи. Местом назначения была названа Коммершиал-роуд в Лайм-хаусе[16]. Кэб успел вернуться. Извозчик говорит, что по просьбе пассажиров высадил их на Коммершиал-роуд, на ее пересечении с Сатклифф-стрит, недалеко от порта. Они пошли вверх по Сатклифф-стрит: англичане впереди, араб сзади — повернули за первый же угол и скрылись из глаз. Извозчик также рассказал, что всю дорогу англичанин внутри экипажа, настолько грязный и потрепанный, что его не хотелось пускать в кэб, непрерывно рыдал, и это так сильно привлекало внимание, что он дважды спускался с облучка и заглядывал внутрь кареты, желая убедиться, все ли в порядке, и оба раза англичанин отвечал, что ничего особенного не происходит. Извозчику показалось, что оба англичанина слабы умом. Мы тоже заметили это. Они молчали, пока араб не приказывал им говорить, а когда к ним обращались, смотрели пустым взглядом, как сумасшедшие.
Стоит отметить, что араб нес огромный тюк, который, вопреки протестам кэбмена, взял с собой внутрь экипажа».
Я внимательно изучил содержание доклада, не упустив из вида его ужасный тайный смысл, неведомый составителю, после чего обратился к Беллинхэму:
— Мистер Беллинхэм, с вашего позволения, я оставлю этот отчет у себя: в моих руках он будет в безопасности, вы же можете снять копию, а если понадобится, я предоставлю оригинал в полицию. Когда поступит запрос из Скотланд-Ярда, скажите, что я отправился на Коммершиал-роуд и о дальнейших своих действиях сообщу в полицейский участок Лаймхауса.
Через минуту мы вновь колесили по улицам Лондона — втроем в хэнсомовском кэбе.
Глава 43. Убийство у миссис Хендерсон
От Ватерлоо до Лаймхауса путь неблизкий, и он кажется еще длиннее, если волнение до предела натягивает нервы и только и думаешь, как бы поскорее добраться до места. Как назло, кэб нам попался не из быстрых. Начало поездки прошло в тишине. Все размышляли о своем.
Потом Лессинхэм, сидящий рядом со мной, сказал:
— Мистер Чэмпнелл, то сообщение все еще у вас?
— Да.
— Вы не покажете его мне?
Я передал ему бумагу. Он прочитал ее один раз, затем повторно — и, по-моему, снова. Я старался не смотреть на него, однако не мог не заметить, что щеки его побледнели, рот задергался и лихорадочно заблестели глаза; этот Народный Вождь, чьей главной чертой всегда считалась невозмутимость, был готов сорваться, как истеричная дама. Умственное напряжение, преследовавшее его в последние дни, слишком сильно сказалось на его физическом состоянии. Исчезновение любимой, безусловно, стало последней каплей. Я понял, что если в скором времени это напряжение не разрядится, он окажется гораздо ближе к эмоциональному и интеллектуальному краху, чем сам предполагает. Будь у меня власть над Лессинхэмом, я бы тут же приказал ему отправляться домой и ни о чем не думать, но в сложившейся ситуации я сознавал, что это бесполезно, и поэтому решил действовать совершенно иначе. Чувствуя, что ожидание для него является худшей мукой, я счел нужным объяснить, насколько это возможно, чего именно опасаюсь и как предполагаю предотвратить нежелательный ход событий.
Вскоре он задал давно ожидаемый мной вопрос, но сделал это голосом столь хриплым и надорванным, что тот, кто слышал его выступления перед избирателями или в Палате общин, вряд ли узнал бы его:
— Мистер Чэмпнелл… кем, по вашему мнению, был человек в обносках и лохмотьях, описанный в докладе с Воксхоллского вокзала?
Он прекрасно знал, кто это был, но я понимал, почему ему так хочется, чтобы догадку высказал я.
— Надеюсь, что этим человеком окажется мисс Линдон.
— Надеетесь! — у него вырвался стон.
— Да, надеюсь: ведь если это так, то не исключено и даже вполне вероятно, что через несколько часов она вновь окажется в ваших объятиях.
— Дай Бог, чтобы вы оказались правы!.. дай-то Бог!.. да смилостивится над нами Господь!
Я не смел на него посмотреть: дрожь в голосе говорила о том, что в глазах Лессинхэма стоят слезы. Атертон продолжал молчать. Он наполовину высунулся из кэба, глядя прямо вперед, будто видел там девушку, взывающую к нему, и не мог отвести от нее взора.
Потом Лессинхэм опять заговорил, то ли обращаясь к себе самому, то ли ко мне:
— Там написано о криках в поезде и плаче в кэбе… что этот негодяй сделал с ней? Как моя милая, должно быть, страдает!
Лично я вряд ли позволил бы себе задумываться над этим. Представляя, как взлелеянная в неге девушка попала во власть дьявола во плоти, одержимого — я не сомневался, что так называемый Араб одержим, — всеми демонами ужаса и страха, я не мог унять дрожь. Отчего, как говорилось в отчете со станции, кто-то пронзительно кричал, заставляя пассажиров думать, что совершается убийство? Какая невыносимая боль стала причиной воплей? Какая нестерпимая мука? Что за плач заставил приземленного и много повидавшего извозчика дважды спускаться с козел и проверять, в чем там дело? Какие страдания все это могло означать? Беспомощная девушка — успевшая испытать так много, пережить мучения, что были, возможно, хуже смерти! — оказалась заперта в тряской, болтающейся карете вместе с адским чужеземцем и огромным тюком, внутри которого таились безымянные кошмары… как издевались над ней, пока везли через самый центр цивилизованного Лондона? Что она испытывала, беспрестанно стеная и рыдая?
О таких вещах лучше не думать, и мне было совершенно очевидно, что следует во что бы то ни стало отвлечь Лессинхэма от горестных размышлений.
— Ну же, мистер Лессинхэм, ни вас, ни меня подобные мрачные мысли до добра не доведут. Давайте поговорим о чем-нибудь другом. Кстати, разве сегодня вы не должны были произносить речь в Палате общин?
— Должен!.. Да, я должен был выступать… но какое это имеет значение?
— Но вы никого не предупредили о том, что будете отсутствовать?
— Предупредил?.. но кого я должен был поставить в известность?
— Дорогой мой! Послушайте меня, мистер Лессинхэм. Я бы всерьез хотел, чтобы вы последовали моему совету. Возьмите другой кэб — или даже этот! — и немедленно отправляйтесь в Парламент. Еще не поздно. Будьте мужчиной, произнесите речь, которую обязаны произнести, исполните свой политический долг. Если вы поедете со мной, то скорее помешаете, чем поможете, и при этом, вероятно, нанесете своей репутации непоправимый урон. Делайте, как говорю, а я приложу все усилия к тому, чтобы вы получили благие новости еще до окончания своего выступления.
Он ответил мне с горечью, к которой я оказался не готов:
— Если я отправлюсь в Парламент и, находясь в таком состоянии, попробую произнести речь, меня засмеют, похоронив мою карьеру.
— Разве, пропустив заседание в Палате, вы не рискуете тем же?
Он схватил меня за рукав.
— Мистер Чэмпнелл, вы понимаете, что я на грани безумия? Понимаете, что хотя я сижу рядом с вами, я продолжаю жить в двойственном мире? Я все пытаюсь и пытаюсь схватить этого… этого дьявола и вдруг оказываюсь в его египетском логове, на постели из ковров, а рядом с собой вижу Певицу, тогда как Марджори истязают, рвут на части и сжигают у меня на глазах! Да поможет мне Бог! В моих ушах звенят ее крики!
Он говорил довольно тихо, но от этого не менее выразительно. Я собрался с силами и строго ответил ему:
— Признаюсь, мистер Лессинхэм, я в вас разочарован. Мне всегда казалось, что вы человек недюжинного склада, а вместо этого предо мной некто необыкновенно слабый, с настолько разыгравшейся фантазией, что его волнение больше походит на женскую истерику. Ваши дикие речи совсем не соответствуют обстоятельствам. Повторяю, я ничуть не исключаю, что к завтрашнему утру мисс Линдон окажется рядом с вами.
— Да… но какой она будет? Той же Марджори, которую я знаю, с которой я расстался вчера… или иной?
Я уже задавался этим вопросом: в каком состоянии мы найдем ее, когда наконец вызволим из плена? Я отказывался думать об ответе. И я покривил душой:
— Давайте надеяться, что она вернется прежней, целой и невредимой, пусть и немного напуганной.
— Вы сами-то верите, что так будет: ее не тронут, она не изменится, сохранив свою чистоту?
Тут я не мог не солгать, потому что мне показалось необходимым успокоить его растущее возбуждение:
— Верю.
— Не верите!
— Мистер Лессинхэм!
— Думаете, я не вижу вашего лица, на котором написаны те же мысли, что терзают меня? Являясь человеком чести, неужели вы продолжите отрицать свои опасения, что когда Марджори вернется ко мне — если вернется! — то от моей возлюбленной останется одна лишь оскверненная оболочка?
— Даже если предположить, что в ваших словах имеется крупица истины — а я отнюдь не намерен этого делать, — какой смысл заговаривать о таком с подобным отчаянием?