– Мой дорогой друг, откуда же я могу это знать?
– Она мне отказала!
– Правда? Быть не может! Ну ничего, соберитесь и попробуйте сделать предложение еще кому-нибудь. Кандидатур, как всегда, хоть отбавляй.
– Атертон, вы мерзавец.
Скомкав в руке платок, мой собеседник принялся промокать им глаза. Должен заметить, что Перси Вудвилл, пытающийся излить свое горе в слезах, выглядел на редкость смешно, но я решил, что момент не слишком подходящий, чтобы сообщить ему об этом.
– Да, я веду себя как последний мерзавец, в этом не может быть никаких сомнений. Такая уж у меня манера выражать людям свое сочувствие. Не падайте духом, сделайте еще одну попытку объясниться с вашей пассией.
– В этом нет ни малейшего смысла. Я это точно знаю – по тому, как она со мной обошлась.
– Не будьте в этом так уж уверены – женщины часто говорят то, что на самом деле вовсе не имеют в виду. Кстати, кто именно та леди, предмет вашей страсти?
– Кто? Да разве есть на свете еще хоть одна женщина, которая была настолько создана для меня? Нет, и никогда не было. И вы еще спрашиваете меня, кто она! Весь мир для меня меркнет рядом с Марджори Линдон!
– Марджори Линдон?!
Кажется, от изумления у меня отвисла челюсть. Выражаясь словами Перси, меня словно обухом двинули по голове. Во всяком случае, ощущение было именно такое.
Оставив Вудвилла, который никак не мог прийти в себя после перенесенного потрясения, я едва ли не бегом отправился разыскивать Марджори Линдон – и вскоре ее нашел.
– Я уезжаю, – сказала она. – Вы проводите меня до кареты, мистер Атертон?
Я покорно зашагал за ней к выходу, выполняя ее просьбу.
– А вы никуда не собираетесь? – поинтересовалась Марджори. – Хотите, я вас подвезу?
– Нет, спасибо – я побуду здесь еще какое-то время.
– Я еду в палату общин. Не хотите отправиться со мной?
– А зачем вам туда?
Едва Марджори начала говорить, отвечая на мой вопрос, как у меня возникла догадка по поводу того, что именно влечет ее на заседание палаты.
– Вы наверняка прекрасно понимаете, почему сегодня людей тянет в палату общин, словно магнит. Там обсуждаются поправки к Сельскохозяйственному закону, и на слушаниях должен выступить Пол. Я всегда стараюсь присутствовать в зале во время его выступлений – и всегда буду это делать.
– Что ж, в таком случае он везучий человек.
– Соглашусь с вами – так оно и есть. Хотя не совсем корректно называть человека с его способностями просто везучим. Однако мне пора. Пол собирался прибыть в палату пораньше, но несколько минут назад я узнала, что у него случилась какая-то задержка – так что он приедет в парламент где-то в течение получаса. Что ж, до свидания.
Вернувшись в дом, где проходил бал, в холле я снова наткнулся на Перси Вудвилла. На этот раз он был уже в шляпе.
– Куда это вы собрались? – поинтересовался я.
– В палату общин.
– Слушать Пола Лессингема?
– К чертям вашего Пола Лессингема!
– Искренне присоединяюсь к вашему пожеланию.
– Среди парламентариев ожидается раскол. Так что мне надо ехать.
– Только что кое-кто отправился туда же, куда собираетесь и вы, – но именно для того, чтобы послушать выступление Пола Лессингема. Это Марджори Линдон.
– Нет! Не говорите так! О господи! Если бы вы знали, Атертон, как я жалею о том, что не умею выступать с речами. Не выходит, и все тут. Во время предвыборных кампаний мне пишут выступления на бумажке, так что я их просто зачитываю. Но боже мой, если бы я знал, что на галерее находится Марджори Линдон, если бы я был в этом уверен! Тогда бы я произнес речь, да такую, что она бы поняла, что я вовсе не такой дурак, каким она меня считает!
– Ну так выступите, Перси! Выступите! Удивите их всех! Вот что – я поеду с вами. Да, в палату общин. Так что у Пола Лессингема будет как минимум трое заинтересованных слушателей.
Глава 15. Выступление Лиссингема
Помещение палаты общин было битком набито. Мы с Перси поднялись на галерею, которая теоретически предназначена для «уважаемых посетителей», а на самом деле для любопытных. Трампертон с довольно глупым видом произносил какие-то штампованные фразы. Никто его не слушал – за исключением тех, кто устроился в ложе для прессы. Именно там находится мозг палаты общин и девяносто процентов ее мудрости и здравого смысла.
Наконец Трампертон закончил выступление и уселся на свое место под жидкие хлопки (я нисколько не сомневался, что на следующий день кто-нибудь из журналистов назовет эти звуки «бурными и продолжительными аплодисментами»). И в этот момент я заметил в зале Лессингема. В помещении палаты общин возникло какое-то движение, приглушенный шум голосов, в зал торопливо вошли еще какие-то люди. Затем со стороны скамей оппозиции раздались настоящие, полновесные аплодисменты, и я увидел у поперечной скамьи, рядом с проходом, стоящего с весьма уверенным в себе видом Пола Лессингема – уже без шляпы.
Я оглядел его с пристальным вниманием. Так, наверное, коллекционер древностей рассматривает редкий и весьма ценный экспонат или патологоанатом – чем-то вызвавший его любопытство труп. За последние двадцать четыре часа мой интерес к этому человеку очень сильно вырос. Собственно, для меня на тот момент он являлся наиболее интересным из всех живущих в мире людей.
Я тут же вспомнил, каким мне довелось лицезреть Лессингема утром этого же дня – парализованного ужасом, жалкого, трусливо пресмыкающегося, сидящего на полу, прижавшись спиной к стене, перепуганного чуть ли не до потери рассудка на пустом месте какой-то чепухой, – и невольно заколебался между двумя мнениями. Получалось, что либо я переоценил его испуг, безволие и слабость в той утренней ситуации, либо переоценивал его силу воли и хладнокровие теперь. Если судить по внешности, то было просто невозможно представить, что человек, на которого я смотрел сейчас, и тот, с кем я общался утром в моей лаборатории, – одно и то же лицо.
Признаюсь, мое восхищение Лессингемом довольно быстро одержало в моей душе верх над всеми другими чувствами. Я не мог не оценить по достоинству его боевой настрой и быстро понял, что он готов к схватке с кем угодно. Он больше не казался ни слабым, ни напуганным, ни сомневающимся – было видно, что этот человек прирожденный боец, от макушки до пяток. Я никогда прежде не видел и не понимал этого так отчетливо, как в этот момент. Лессингем был само хладнокровие. Было видно, что вся его интеллектуальная мощь находится под его полным контролем. При виде него сразу становилось понятно, что он не даст своим противникам ни единого шанса для атаки на него, а сам, в свою очередь, готов заметить малейшую слабость в позиции своих оппонентов и, воспользовавшись ею, с быстротой молнии нанести выверенный, разящий удар. В то же время было понятно, что, даже потерпев поражение, Лессингем вряд ли будет опозорен. Легко было поверить и в то, что победа над Лессингемом обойдется его противникам такой ценой, что в конечном итоге триумфатором все равно окажется именно он, а не они.
«Черт меня побери, я вовсе не удивлен тем, что Марджори разглядела в нем что-то особенное», – невольно подумал я. Мне в самом деле нетрудно было представить, как молодая умная женщина, обладающая живым воображением, видя Лессингема в его лучших проявлениях, во всем блеске, как рыцаря без страха и упрека, вполне может прийти к выводу, что он таков всегда. И при этом совершенно упустить из виду то, что после завершения, так сказать, «рыцарского турнира» он может оказаться совсем другим человеком.
Я понимал, что мне будет полезно послушать выступление Лессингема. Это помогло бы мне понять, какой эффект оно способно произвести на одну из слушательниц, находившихся на женских скамьях, – ту самую, мнение которой имело такое значение для меня.
Обращение Лессингема к парламентариям оказалось совсем непохожим на то, что в Америке называют «речью». В нем не было ни той страсти и огня, которыми отличаются публичные выступления французских политиков, ни основательности и убедительности, характерных для ораторов-немцев. И в то же время оно каким-то непостижимым образом сочетало в себе все эти достоинства и, несомненно, было абсолютно понятно всем – что, вне всякого сомнения, и было нужно выступающему. Он говорил спокойно, четко и ясно артикулируя каждое слово, и хотя нельзя сказать, что голос его ласкал слух, словно музыка, слушать Лессингема было приятно. К тому же ему каким-то образом удалось добиться того, что каждому из присутствующих казалось, будто слова выступающего были обращены лично к нему. Фразы, произносимые Лессингемом, были короткими и логичными. Он не употреблял длинных мудреных слов, но речь его лилась плавным потоком, легко и без малейшей заминки. В общем, он говорил так, чтобы поддерживать интерес к теме выступления и не допускать ослабления внимания аудитории.
Начал он с того, что в спокойной и весьма вежливой манере отпустил несколько саркастических замечаний по поводу действий и выступлений Трампертона и его единомышленников, чем изрядно повеселил собравшихся. Однако он не сделал ошибки и не стал в критике, затрагивавшей конкретных людей, заходить слишком далеко. Ораторы определенного сорта, не отличающиеся дальновидностью, в таких случаях идут по легкому пути и жалят своих оппонентов без всякой пощады, доводя их до исступления. Каждое их слово – острый шип, вонзающийся в противника, раны от таких уколов не заживают очень долго. Поэтому вскоре сарказм Лессингема стал сходить на нет. Он начал перемежать свои едкие замечания фразами, которые скорее льстили его соперникам, говорить приятные им вещи. Делалось это для того, чтобы усыпить их бдительность, вызвать у них приступ тщеславия. Он указывал на то, как много истины было в том, что они говорили, а затем, словно бы случайно, упоминал о том, с какой легкостью, без серьезных издержек, можно было бы внести в закон поправки. Он брал их доводы и умудрялся выдать их за свои или использовать в собственных интересах, всячески умасливал своих оппонентов, отмечая, насколько солидно основана их аргументация на фактах – независимо от того, так это было на самом деле или нет. Он объединял их аргументы с собственными с такой легкостью, что это казалось совершенно естественным, жонглировал ими, словно циркач. А затем весьма убедительно делал на основе этих аргументов – изначально приводившихся его противниками! – выводы, которые были диаметрально противоположны всему тому, на чем они настаивали. И все это Лессингем делал с таким искусством, легкостью, изяществом, что ему невозможно было возразить. Более того, когда он закончил, стало ясно, что, произнеся в палате общин речь, достойную государственного деятеля самого крупного масштаба, он в то же время сумел добиться того, что все его слушатели остались в добром расположении духа.