Я поклонился.
– Затруднение, с которым я столкнулся, как мне представляется, исключительного, не имеющего себе подобных порядка. Полагаю, все, что я имею вам сообщить, – это будет нечто вроде исповеди священнику.
– Можете в этом не сомневаться.
– Хорошо. Тогда, чтобы вам все было понятно, я начну с того, что расскажу вам одну историю – если, разумеется, вы позволите мне до такой степени злоупотребить вашим терпением. Я сделаю все возможное, чтобы не быть более многословным, чем требует сложившаяся ситуация.
Я предложил посетителю присесть, поставив стул таким образом, чтобы свет из окна падал на его лицо. Однако мистер Лессингем, сохраняя полнейшее спокойствие и делая вид, что не понял моего замысла, перенес стул и поставил его по другую сторону моего стола, да к тому еще, прежде чем сесть, развернул его. Таким образом, свет теперь падал на него сзади и, наоборот, полностью освещал мое лицо. Затем он положил ногу на ногу, сплел пальцы рук в замок на колене и на некоторое время застыл в молчаливой неподвижности, словно о чем-то размышлял.
Затем он обвел взглядом комнату и сказал:
– Я полагаю, мистер Чэмпнелл, в этих стенах порой звучали весьма необычные истории.
– Да, такое в самом деле случалось. Но меня никогда не пугает необычность. Необычность – это нормальная для меня атмосфера, в которой я живу.
– И все же готов побиться об заклад, что вы никогда не слышали более странного повествования, чем то, которое я собираюсь вам представить. Та глава моей жизни, с которой я намерен вас познакомить, в самом деле настолько удивительна, что мне пришлось приложить немало усилий для того, чтобы проверить и сплести воедино все ее эпизоды с математической точностью – дабы быть уверенным, что вся она является чистой правдой.
Тут мистер Лессингем сделал небольшую паузу. Я не раз видел подобные колебания клиентов, имея дело с людьми, собирающимися извлечь, фигурально говоря, из своих шкафов скелеты, которые они долгое время скрывали, и раскрыть свои тайны мне. Следующее замечание моего посетителя продемонстрировало, что он прекрасно понимает, какого рода мысли бродят в этот момент у меня в голове.
– Мое положение отнюдь не облегчается тем обстоятельством, что вообще-то я человек необщительный. Я не разделяю господствующих сейчас в обществе настроений, согласно которым дух времени требует от людей, чтобы они сами себя рекламировали. На мой взгляд, тайна частной жизни даже публичного человека должна неукоснительно соблюдаться. У меня вызывают возмущение и горечь попытки посторонних лиц разнюхать обо мне что-то такое, что, на мой взгляд, касается только меня и никого больше. Мне будет неловко поведать вам, мистер Чэмпнелл, о некоторых эпизодах моей карьеры. И я надеюсь, что вы понимаете: если я расскажу вам то, что является моим персональным секретом, запертым в тайниках моего сознания, вам также придется придерживаться в отношении него принципа неразглашения – по крайней мере, до тех пор, пока меня не похоронят. И, думаю, вы поймете меня, если я скажу, что лишь цепь совершенно исключительных и непреодолимых обстоятельств вынуждает меня сделать вас своим конфидентом.
– Мой опыт свидетельствует, мистер Лессингем, что никто не обращается ко мне, если его не принуждают к этому обстоятельства. И я понимаю, что в смысле соблюдения конфиденциальности требования ко мне порой даже более жесткие, чем к профессиональному медику.
По безрадостной улыбке, на мгновение промелькнувшей на губах моего клиента, я понял – секреты, которые он собирался доверить мне, куда более серьезны, чем то, о чем обычно говорят с докторами. Наконец он начал свой рассказ. Он, надо признать, в самом деле оказался одной из самых удивительных историй, которые мне когда-либо приходилось слышать. Чем дальше мистер Лессингем углублялся в свое повествование, тем яснее мне становилось, насколько естественным и обоснованным было его желание сохранить то, о чем он говорил, в тайне. Решиться на откровенность, видимо, ему было трудно уже хотя бы потому, что у слушателя могли возникнуть сомнения в достоверности рассказа. Что касается меня, то скажу прямо – я бы счел эту историю невероятной и вымышленной, если бы услышал ее из уст какого-нибудь Тома, Дика или Гарри, а не Пола Лессингема.
Глава 33. Что произошло в результате подглядывания через решетчатые ставни
Когда Лессингем начал свой рассказ, его интонации нисколько не изменились. Правда, голос его стал несколько громче, чем до этого. Темп речи посетителя увеличился – слова слетали с его языка легко и непринужденно.
– Мне еще нет сорока. Поэтому, если я скажу, что двадцать лет назад был еще совсем молодым человеком, это будет утверждение, истинность которого более чем очевидна. Так вот, события, о которых я собираюсь рассказать, произошли двадцать лет тому назад.
Я потерял родителей, когда был совсем еще мальчишкой. После их смерти я оказался в довольно редком для молодых людей моего возраста положении – по сути дела я был сам себе хозяин. Надо сказать, у меня не было сложившейся системы взглядов и какого-либо жизненного плана. Закончив в восемнадцатилетнем возрасте школу, я решил, что научусь большему, если отправлюсь путешествовать, чем если поступлю в университет. Поскольку рядом не было никого, кто мог бы отговорить меня или просто запретить мне даже думать о каких-либо странствиях и вместо этого отправить на учебу в Оксфорд или Кембридж, я поехал за границу. Через несколько месяцев я оказался в Египте и слег с лихорадкой в каирском отеле «Шеперд». Лихорадкой я заразился, потому что выпил сырую воду во время экскурсии в Пальмиру в компании каких-то бедуинов.
Тут мистер Лессингем сделал небольшую паузу, а затем продолжил:
– Когда лихорадка прошла, я однажды поздно вечером отправился в город в поисках развлечений. Без сопровождающих я пошел в квартал, где проживали исключительно местные – а это очень неразумно, особенно в ночное время. Но в восемнадцать лет мало кто может похвастаться умом и предусмотрительностью. К тому же я за время болезни успел заскучать, лежа в постели в своем номере, и мне очень хотелось чего-то такого, что можно было бы назвать приключением. В общем, я оказался на улице, которой – у меня есть основания так считать – более не существует. У нее было французское название – рю де Рабагас. Когда я сворачивал на нее, я прочел это на табличке на углу. Это название намертво впечаталось в мою память, и забыть его, уверен, я никогда не смогу.
Это была узенькая улочка, ясное дело, грязная и плохо освещенная. В момент моего появления на ней не было ни души. Я прошел по ее извивам, наверное, примерно половину длины, то и дело натыкаясь на какие-то убогие строения, невольно удивляясь, что за странная блажь привела меня в такое неприятное место, и одновременно гадая, что со мной будет, если я заблужусь – а такая перспектива, кстати, была вполне реальна. Внезапно я услышал звуки музыки и пение – они шли из того строения, мимо которого я как раз в этот момент проходил. Я остановился и какое-то время прислушивался, не двигаясь с места. Справа от меня располагалось открытое окно. Оно было прикрыто решетчатыми ставнями. Оттуда, изнутри, и доносились заинтересовавшие меня звуки. Кто-то пел под аккомпанемент какого-то струнного инструмента вроде гитары. При этом пение было удивительно красивым.
Мистер Лессингем снова на какое-то время умолк. Похоже, на него нахлынули воспоминания. В его глазах появилось мечтательное выражение. Однако это продолжалось недолго.
– Я помню все так ясно, словно это происходило вчера. Просто удивительно, как точно память воспроизводит все это – грязную улочку, ужасные запахи, тусклое освещение. И голос девушки, наполняющий все окружающее пространство, – мягкий, красивый, удивительно приятный. Такой нечасто услышишь, и тем более удивительно было то, что он звучал в этом, казалось бы, неподходящем для него месте. Девушка исполняла популярную шансонетку, которую в то время напевала вполголоса половина населения Европы. Эта шансонетка звучала в опере, которая шла тогда в одном из парижских театров, – «Маленькая путешественница». На меня это оказало просто потрясающий эффект. Не двигаясь с места, я дослушал шансонетку до конца.
Затем, когда пение умолкло, я, подстегиваемый сильнейшим любопытством, отодвинул в сторону одну из решетчатых ставней, чтобы, заглянув в комнату, хотя бы мельком увидеть певицу. Оказалось, что за окном находится что-то вроде кафе. Таких кафе очень много на континенте – в них женщины поют для того, чтобы привлечь побольше посетителей и, соответственно, увеличить выручку. В дальнем от меня конце помещения располагался невысокий подиум. На нем сидели три женщины. Было очевидно, что одна из них только что пела, аккомпанируя самой себе – она все еще держала инструмент в руках и рассеянно перебирала его струны. Остальные двое, видимо, выступали в роли ее слушателей. Все были одеты в весьма необычные, экстравагантные платья, какие обычно носят женщины в подобных местах. В углу помещения сидела старуха, занятая вязанием. Я решил, что именно она является хозяйкой заведения. Больше в комнате не было никого.
Должно быть, женщины услышали, как я прикоснулся к решетчатым ставням, или заметили, как одна из них слегка отодвинулась в сторону. Так что едва я заглянул внутрь, как все они посмотрели в мою сторону и встретились взглядами со мной. Старуха, сидевшая в углу, никак не отреагировала на мое появление за окном и на то, что я, возможно, излишне любопытен. Поглядев на меня секунду-другую, она отвела глаза. Девушка с музыкальным инструментом в руках – он был больше похож на небольшую арфу, чем на гитару, – окликнула меня: «Эй, месье, заходите! Добро пожаловать!»
Должен признать, несмотря на некоторую усталость, меня разбирало любопытство. Место, куда я случайно заглянул, очень меня заинтересовало. К тому же я был совсем не прочь послушать еще какую-нибудь песенку в исполнении той девушки. «Ладно, – ответил я, – но с одним условием: вы споете мне еще что-нибудь» – «О, месье, – ответила девушка, – я с большим удовольствием исполню для вас хоть двадцать песен».