– Мистер Чэмпнелл, как по-вашему, кто тот человек, который, как сказано в докладе со станции в Воксхолле, одет в какое-то грязное тряпье?
Лессингем отлично знал, кто это, – но, как я понял, его морально-психологическое состояние требовало, чтобы источником этой информации стал для него я.
– Надеюсь, в конце концов окажется, что это мисс Линдон.
– Я тоже надеюсь! – сказал он, порывисто вздохнув.
– Да, и в этом есть смысл. Потому что если все обстоит таким образом, как представляю себе я, то весьма вероятно, что через несколько часов вы сможете заключить ее в объятия.
– Дай бог, чтобы это было так! Дай бог! Будем молиться за это!
Из-за явной дрожи в его голосе я не решился взглянуть на него – почти наверняка в этот момент в глазах Лессингема стояли слезы. Атертон хранил молчание. Он высунул плечо и голову в окно кеба и смотрел вперед, словно видел где-то вдали манящее его лицо молодой девушки, Марджори Линдон, и не мог отвести от него глаз.
Через некоторое время Лессингем снова заговорил – не то со мной, не то с самим собой.
– Эти крики в купе и плач в кебе… Как вы думаете, что этот мерзавец с ней сделал? Должно быть, моя любимая ужасно страдала!
Это была тема, которой я сам старался мысленно избегать. Страшно было подумать, что могло произойти с нежной, хорошо воспитанной девушкой, попавшей в лапы такого воплощения зла, каким являлся разыскиваемый нами араб. В моем представлении он сконцентрировал в себе все возможные грехи, все ужасы, которые только мог себе представить человеческим разум. Что могло быть причиной тех воплей, о которых рассказывали попутчики злополучного араба? Им показалось, что в поезде кого-то убивали. Какие мучения, какие ужасные пытки могли спровоцировать эти крики? А жалобные звуки, которые заставили грубого и черствого лондонского кебмена дважды слезать с козел, чтобы выяснить, в чем дело? Какими страданиями, какой болью они могли быть вызваны? Беспомощная, беззащитная девушка, которая, должно быть, уже вытерпела то, что для нее было хуже смерти, запертая в раскачивающемся деревянном ящике на колесах, с глазу на глаз с восточным дьяволом с его громадным тюком, который, возможно, таил в себе какие-то ужасы… Через какие неисчислимые мучения довелось пройти этой бедняжке, родившейся в самом сердце цивилизованного Лондона? Что могло заставить ее издавать эти самые «жалобные звуки»?
В самом деле, не следовало позволять своим мыслям развиваться в этом направлении – тем более что мне следовало позаботиться о том, чтобы об этом ни в коем случае не начал раздумывать и Лессингем.
– Послушайте, мистер Лессингем, ни вам, ни мне не стоит погружаться в мрачные мысли – ни к чему хорошему это не приведет. Давайте лучше поговорим о чем-то нейтральном. Кстати, разве сегодня вечером вы не должны выступать в палате общин?
– Должен! Был должен. Но какое это сейчас имеет значение?
– Но вы ведь никого не уведомили о том, что не явитесь на заседание, и о причине этой неявки, верно?
– Не уведомил. А кого я должен был уведомить?
– Боже мой, сэр! Вот что, мистер Лессингем. Очень вас прошу, послушайтесь моего совета. Вызовите другой кеб или возьмите этот – и отправляйтесь немедленно в палату общин. Вы еще успеете. Продемонстрируйте, что вы мужчина. Произнесите речь, которую вы должны произнести, выполните свой долг политика. Отправившись со мной, вы скорее будете мешать, чем помогать. И к тому же вы можете нанести такой ущерб своей репутации, который никогда не удастся компенсировать. Сделайте так, как я говорю, и я предприму все возможные усилия для того, чтобы вы получили хорошие новости уже к тому моменту, когда закончите свое выступление.
Лессингем повернулся ко мне и сказал с горечью, которой я никак не ожидал:
– Если я сейчас поеду в палату общин и попытаюсь выступить в моем нынешнем состоянии, все будут смеяться надо мной и со мной как с политиком будет покончено.
– Разве вы не рискуете получить тот же результат, не явившись на заседание палаты?
Лессингем ухватил меня за руку.
– Мистер Чэмпнелл, вам известно, что я нахожусь на грани сумасшествия? Вы понимаете, что, сидя здесь, с вами, я проживаю сразу две жизни? В одной из них я пытаюсь преследовать этого… этого негодяя. И одновременно я нахожусь в той самой комнате в Египте, лежа на куче тряпок. Рядом со мной я вижу ту самую Певицу. И при этом Марджори на моих глазах пытают, рвут на куски и сжигают живьем! Господи, помоги же мне! У меня в ушах звучат ее крики!
Лессингем говорил негромко, но это не делало воздействие его слов слабее. Я напряг всю свою силу воли, стараясь проявить жесткость.
– Должен вам признаться, мистер Лессингем, вы меня разочаровали. Я всегда считал вас человеком необычайной силы и стойкости. Однако оказывается, что на деле вы человек очень слабый. То, как работает ваше воображение, делает вас похожим на истеричную женщину. Ваши интонации и слова, которые вы употребляете, не соответствуют реальным обстоятельствам дела. Повторяю, я считаю возможным, что к завтрашнему утру Марджори Линдон к вам вернется.
– Но каким образом? И какой она будет? Той Марджори, которую я знал, какой она была, когда я видел ее в последний раз? Или другой?
Это вопрос я тоже уже задавал самому себе. В самом деле, в каком состоянии будет находиться девушка, даже если ей удастся вырваться из лап похитителя? Я ничего не мог сказать по этому поводу. Что же касается Лессингема, то ему я предпочел солгать:
– Будем надеяться, что она останется такой же здоровой и веселой девушкой, какой была всегда, и единственным последствием случившегося для нее будет небольшой испуг.
– Вы сами верите в то, что это возможно? Что она сможет остаться прежней и что все происшедшее не оставит на ней никаких следов?
Тут я уже явно солгал – мне это показалось необходимым, чтобы снять продолжающее нарастать беспокойство Лессингема:
– Да.
– Неправда!
– Мистер Лессингем!
– Думаете, я не вижу вашего лица? Вы полагаете, по вам незаметно, что вас тревожат те же мысли, что и меня? Неужели вы как человек чести станете отрицать свои опасения, что когда Марджори Линдон снова окажется рядом со мной – если это вообще произойдет! – то она будет жалкой тенью той Марджори, которую я знал и любил?
– Даже если предположить, что в том, что вы говорите, есть доля правды – а я далек от того, чтобы согласиться с этим, – какой смысл в том, чтобы сейчас говорить об этом, предаваясь самым мрачным мыслям?
– Никакого. Смысла в этом действительно никакого – просто мне хочется смотреть правде в глаза. Так что, мистер Чэмпилл, не стоит передо мной лицемерить, равно как и пытаться скрыть от меня очевидные вещи, как будто я ребенок. Если моя жизнь рушится, а она рушится, то говорите об этом прямо. Именно так, на мой взгляд, и должен себя вести мужчина.
Я предпочел промолчать.
Рассказанная Лессингемом дикая история про тот ад, который некогда творился на его глазах в Каире, как ни странно – хотя что в этом странного, ведь мир полон самых невероятных совпадений! – пролил свет на некоторые события, случившиеся три года тому назад и с тех самых пор остававшиеся для меня необъяснимой тайной. После них я взял в свои руки руководство бизнесом. Они, говоря вкратце, состояли в следующем.
Три человека, две сестры и брат, который был из них самым молодым, члены добропорядочной английской семьи, отправились в кругосветное путешествие. Они все были молоды, жаждали приключений и – надо сказать откровенно – отличались храбростью, которая граничила с безрассудством. В первый же вечер после прибытия в Каир они забавы ради, несмотря на категорические возражения людей, которые были информированы гораздо лучше, чем они сами, без всякого сопровождения отправились прогуляться по тем кварталам, куда иностранные туристы никогда не заглядывают.
Они ушли – и так никогда больше и не вернулись. Вернее, никогда не вернулись две девушки, сестры. Молодого человека, их брата, через некоторое время нашли – или, точнее, то, что от него осталось. Разумеется, после того, как они пропали, поднялся шум. Но поскольку на борту судна, на котором они путешествовали, не было ни их родственников, ни даже друзей, а лишь их случайные знакомые, этот шум, пожалуй, оказался не таким большим, каким мог бы быть, если бы ситуация оказалась иной. Так или иначе, расследование никаких результатов не дало. Их мать, англичанка, у которой не было больше никаких родственников, разумеется, была крайне удивлена тем, что, помимо короткой телеграммы о прибытии детей в Каир, после этого больше не получила ни единой весточки об их дальнейших странствиях. Она связалась с представителями дипломатических кругов, работавшими в Каире, но в итоге выяснилось лишь то, что, судя по всему, трое ее детей просто бесследно исчезли.
Затем снова поднялся шум – на этот раз речь шла о намерении как-то отомстить за пропажу троих англичан. Насколько я могу судить, весь город и его окрестности были буквально перевернуты вверх дном. Но это опять-таки не дало никакого толку – во всяком случае в плане каких-то конкретных результатов. Так что властям пришлось смириться с тем, что история с исчезновением молодых людей так и осталась покрытой тайной. Сделать они ничего не могли.
Однако три месяца спустя группа дружественно настроенных арабов доставила в британское посольство какого-то молодого человека. Сопровождающие утверждали, что нашли его обнаженным и умирающим в каком-то отдаленном районе пустыни под названием Вади-Хальфа. Оказалось, что это брат исчезнувших девушек-англичанок. Он действительно умирал и вполне мог не дожить до того момента, как оказался в посольстве, поскольку был страшно, просто неописуемо изувечен. Его немного подлечили, но он, похоже, навсегда утратил способность произнести хотя бы одно членораздельное слово. Представление о том, что с ним случилось, было сформировано лишь на основе того, что он бормотал, явно находясь в бреду.
Были составлены стенограммы его горячечного бормотания. Впоследствии их расшифровка была представлена мне. Я очень хорошо запомнил ее суть, и, когда Лессингем стал рассказывать мне ужасную историю из своего давнего прошлого, я сразу же подумал, нет ли тут какой-то связи. Уверен, если бы я положил перед ним тексты тех стенограмм, он сразу бы понял – несчастный молодой человек, еще совсем мальчик, видел своими глазами те же ужасы, которые он сам, Лессингем, лицезрел много лет тому назад и которые оставили неизгладимый след в его душе. Юноша в горячечном бреду постоянно говорил что-то о неописуемых злодействах, которые как две капли воды походили на то, что видел и Лессингем в каком-то жутком храме. В том потоке сознания, который лился с губ молодого человека, также фигурировала некая женщина-монстр, вызывавшая у него такой животный страх, что всякий раз, когда он упоминал о ней, тело несчастного сотрясали приступы конвульсий – чтобы снять их, медикам приходилось использовать все их знания и все известные им и имевшиеся в наличии препараты. Юноша часто называл имена своих сестер. При этом он словно бы беседовал с ними, но делал это таким образом, что становилось ясно – ему довелось быть невольным и беспомощным свидетелем жутких и отвратительных пыток, которым их подвергали. После этого молодой человек, как правило, пытался вскочить с постели и кричал: «Они сжигают их! Они их жгут! Дьяволы! Дьяволы!» Когда это происходило, те, кто присматривал за ним, были вынуждены применять силу, потому что пациент предпринимал судорожные попытки вырваться и удержать его на кровати было очень нелегко.