Мне нравилось дружить с ним. С каждым днем все больше и больше. Но пришло время, и он полностью открылся передо мной: поведал о своих чаяниях, о планах, о великих целях, которые, если ему позволят силы и здоровье, он намерен осуществить. И, наконец, он сказал кое-что еще.
Это случилось в Вестминстере после заседания Клуба работающих женщин. Он выступил там, я тоже выступила. Не представляю, что сделал бы мой папá, узнай он об этом, однако все же выступила. Было внесено официальное предложение, и я его поддержала – сказала, наверное, сотни две слов, но и их вполне бы хватило, чтобы папá объявил меня Пропащей: папá всегда произносит такое точно с заглавной буквы. Для него женщина-оратор является порождением ужаса: я помню, как он косился на даму из Лиги подснежника[19].
Вечер выдался прекрасный. Пол предложил мне прогуляться по Вестминстер Бридж-роуд до Парламента, где обещал посадить меня в экипаж. Мы так и сделали. Было еще рано – десятый час, и улицы полнились прохожими. Говорили мы исключительно о политике. Палата общин должна была принимать поправки к Закону о сельском хозяйстве, и Пол не сомневался, что это тот случай, когда государство одной рукой дает, а другой отнимает. Пока что поправки только разрабатывались в комитете, но некоторые из них уже находились под угрозой, те самые, без которых землевладелец обрел бы дополнительную власть над арендатором. Немалое количество, нужно сказать, довольно радикальных предложений вносил именно мой папá. Пол подчеркнул, что будет противостоять им всеми силами, и тут, совершено неожиданно, осекся.
– Иногда я спрашиваю себя, что вы действительно думаете по этому поводу.
– Какому поводу?
– По поводу расхождения взглядов, политических, у вашего отца и меня. Я знаю, что мистер Линдон считает мои действия личным оскорблением и страстно негодует из-за них, и невольно задумываюсь, не разделяете ли вы по крайней мере часть его чувств.
– Я уже объясняла, что отделяю папá-политика от папá-семьянина.
– Вы его дочь.
– Безусловно; но вы сами вправду предпочли бы, чтобы я поддерживала его политические взгляды, даже если считаю их ошибочными?
– Вы его любите.
– Конечно, люблю… он лучший из отцов.
– Ваше отступничество будет для него горьким разочарованием.
Я украдкой взглянула на Пола. Мне хотелось знать, о чем он сейчас думает. Вопрос моих отношений с папá был из тех, которые мы, не сговариваясь, считали запретными.
– Я не совсем уверена в этом. Меня терзают подозрения, что папá не имеет политических взглядов.
– Мисс Линдон! Полагаю, я могу доказать вам обратное.
– По-моему, реши папá опять жениться, скажем, на нашей домоправительнице, в течение трех недель ее убеждения станут его убеждениями.
Пол немного подумал, прежде чем заговорить вновь:
– Да, иногда мужчины действительно меняют шкуру, – он улыбнулся, – дабы ублажить своих жен, даже если речь идет о политике.
– Взгляды папá – это взгляды тех, с кем он проводит время. Настоящая причина, по которой он примкнул к тори самого консервативного толка, в его боязни, что если он поведется с кем-то еще, например, с радикалами, то сам не заметит, как станет радикалом. Для него связи синонимичны логике.
Пол расхохотался. Мы успели подойти к Вестминстерскому мосту и теперь стояли на нем и смотрели на реку. Воды таинственно мерцали, отражая длинную цепочку фонарей; буксир тянул за собой несколько барж. На мгновение воцарилась тишина. Затем Пол вернулся к сказанному:
– А вы… вы думаете, что брак перекрасит и ваши убеждения?
– А ваши?
– В зависимости от обстоятельств. – Он умолк. Потом продолжил – с теми интонациями, которые я научилась распознавать как самые искренние и серьезные: – Это будет зависеть от того, согласитесь ли вы стать моей женой.
Я не ответила. Это произошло так неожиданно, что я потеряла дар речи. Я не знала, как его понимать. Все вокруг закружилось. Он опять спросил, на сей раз коротко:
– Так что?
Голос – пусть сбивчивый – вернулся ко мне:
– Так?.. что?
Он придвинулся чуть ближе.
– Вы выйдете за меня?
Голос, почти окрепший, пропал вновь. На глазах выступили слезы. Я задрожала. Никогда не думала, что могу так глупо себя вести. Из-за облаков выглянула луна, посеребрив водную зыбь. Пол заговорил очень тихо, едва слышно:
– Вы ведь знаете – я люблю вас.
Тогда я и поняла, что тоже люблю его. То, что ранее виделось мне дружескими чувствами, оказалось совсем иным. С моих глаз будто сорвали пелену, открыв изумительный мир. Язык мой отнялся. Пол неправильно истолковал мое молчание.
– Я вас оскорбил?
– Нет.
По-моему, он заметил, как дрожит мой голос, и понял все верно, ибо тоже умолк. Вскоре его рука скользнула по перилам, легла на мою и крепко сжала ее.
Вот так все случилось. Мы говорили что-то еще, но это было уже не столь важно, хотя, кажется, и длилось довольно долго. Могу признаться честно: сердце мое переполнилось чувствами, мешавшими словам; я онемела от величайшего счастья. По-моему, с Полом творилось то же самое. Он сказал мне это при расставании.
Кажется, прошло всего мгновение, но вдруг Пол вздрогнул. Оглянувшись, он посмотрел на Биг-Бен.
– Полночь!.. Мне нужно было в Парламент!.. Как так?!
Однако он действительно опоздал. Мы простояли на мосту два часа, а не десять минут, как нам почудилось. Мне и в голову не приходило, что время может бежать так незаметно. Пол выглядел совершенно ошеломленным. Его терзала совесть законодателя. Он попросил прощения – как умел он один.
– К счастью, иногда мои дела в Палате бывают менее важны, чем дела вне ее.
Он взял меня под руку. Мы стояли лицом друг к другу.
– Итак, для вас это дело!
Он рассмеялся.
Он не только остановил кэб, но доехал со мной до моего дома. В экипаже он поцеловал меня. По-моему, в ту ночь я была немного не в себе. Наверное, у меня сдали нервы – после того, как он меня поцеловал, я сделала нечто мне несвойственное. У меня свои нормы поведения, и это абсолютно в них не вписывалось: я повела себя как расчувствовавшаяся девчонка. Расплакалась. И, провожая меня до двери, Пол все время меня утешал.
Мне остается лишь надеяться, что, учитывая необычность происшествия, он все-таки меня простил.
Глава 24. Женский взгляд
Сидней Атертон просил моей руки. Это не только досадно; хуже, это нелепо.
Все из-за того, что Пол предпочитает держать нашу с ним помолвку в тайне. Он опасается папá: не то чтобы всерьез, но полагает, что надо повременить. Атмосфера в Парламенте наэлектризована до предела. Все горой стоят за свои фракции. Эти поправки к Закону о сельском хозяйстве заставили всю Палату самозабвенно отстаивать партийное мнение. Давление на Пола огромно. Я начинаю по-настоящему беспокоиться. С недавних пор я то и дело замечаю разные мелочи в его поведении, доказывающие, что он переутомился. Подозреваю, что он не спит по ночам. Объем работы, обрушившийся на него, не под силу ни одному человеку, кем бы он ни был. Пол сам повторяет, с каким нетерпением ждет окончания парламентской сессии. Я с ним согласна.
Он настаивает на том, что нам надо молчать о помолвке, пока продолжается сессия. Это вполне разумно. Папá, конечно, станет рвать и метать; в последнее время он взрывается от одного только упоминания имени Пола. Когда все откроется, он сойдет с ума – я это ясно предвижу. Судя по последним нашим стычкам, можно ожидать худшего. Он способен закатить сцену прямо в здании Парламента. Как говорит Пол, последняя капля переполняет чашу. Ему будет проще противостоять необузданной ярости папá, когда Палата разойдется на каникулы.
Потому с новостью следует немного подождать. Безусловно, Пол прав. Его желание совпадает с моим. Однако для меня все не так просто, как ему может показаться. Атмосфера дома накалена не меньше, чем в Парламенте. Папá напоминает на терьера, учуявшего крысу: он постоянно настороже. Мне не запрещено разговаривать с Полом – у папá покуда не хватает храбрости дойти до такого, но он не перестает язвительно намекать, что кое-кто якшается с «политическими авантюристами», «хваткими выскочками» и «радикальным отребьем». Иногда я пытаюсь защищаться, но это неизменно вызывает бурю, отчего я опять как можно быстрее затихаю. Итак, как правило, я страдаю молча.
Тем не менее я всем сердцем желаю, чтобы все поскорее осталось позади. Ни у кого не должно возникнуть мысли, что мне стыдно зваться невестой Пола, – особенно у папá. Напротив, я действительно горжусь этим, как женщина. Временами, когда Пол говорит и делает что-то необычайно хорошее, я боюсь, что выдам свою гордость: я на самом деле с трудом сдерживаюсь. Я должна радоваться, что мне выпало такое испытание с папá: всегда и везде мне следует проявлять кротость, как бы резок он со мной ни был. В глубине души папá понимает, что я ранимее, чем он; после горячего столкновения он должен особенно остро ощущать это. Я знаю своего папá! Не зря же я столько лет являюсь его дочерью. Я чувствую себя отважным солдатом, который рвется в открытый бой с противником, но вынужден подчиняться приказу и пережидать в засаде, пока в него стреляют.
Как следствие, Сидней взял и предложил мне выйти за него замуж – ну почему именно он?! Это же смешно. Самое поразительное, он был вполне серьезен. Я уже не помню, сколько раз он поверял мне свои страдания, кои претерпевал из-за любви к другим женщинам, – и, должна сказать, некоторые из тех дам считались добропорядочными женами; но впервые в жизни он заговорил о чувствах ко мне, поведав о них со всей страстностью, ему свойственной, а я, желая его успокоить, рассказала о Поле: в той ситуации я почувствовала, что имею право ему открыться. Он же обратил все в мелодраму, делая какие-то странные намеки неизвестно на что, – я чуть на него не разозлилась.
Чудной он человек, этот Сидней Атертон. Наверное, я так к нему строга, пото