Я промолчала о том, кого нашла на улице, – иначе подагра папá не преминула бы усугубиться. Когда он в таком настроении, ее усиливает любой пустяк.
Глава 26. Отцовское «нет»
Пол потряс Палату общин одной из величайших своих речей, а я поссорилась с папá. К тому же едва не поругалась с Сиднеем.
Но последнее – пустяки. Он все еще не перестал думать, что влюблен в меня, – будто бы со вчерашнего вечера, когда он, по его выражению, «предложил мне руку и сердце», у него не было времени разлюбить и опять полюбить полдюжины раз; в силу этого заблуждения, он, кажется, считает себя вправе дуться и негодовать. Но я внимания не обращаю: когда Сидней разобижен, он не менее мил, чем обычно; мне, однако, не по нраву, что он начинает метать ядовитые дротики в Пола. Если он воображает, что его слова или намеки хотя бы на гран ухудшат мое отношение к Полу Лессинхэму, он еще глупее, чем я предполагала. Кстати, сегодня вечером Перси Вудвилль предложил мне стать его женой – и это тоже мелочь; он уже три года пытается просить моей руки – что в данных обстоятельствах немного меня раздражает, но он все равно не станет плеваться ядом просто потому, что я предпочла другого, – а ведь Вудвилль, кажется, в самом деле меня любит.
Вот с папá все серьезно. Мы впервые скрестили шпаги – и на сей раз, полагаю, без жертв не обойтись. Утром он кое-что сказал – не мне, а в мою сторону. Упомянул, что вечером Пол будет выступать – будто я того не знаю! – и позволил себе обрушить на него множество проклятий, которые он, в описываемом случае, не считает недостойными джентльмена. Не знаю – хотя нет, прекрасно знаю – что бы он подумал, доведись ему услышать из чужих уст, в присутствии дамы, эти самые обычные для него ругательства. Тем не менее я промолчала. У меня были основания пропустить эту ерунду мимо ушей.
Однако сегодня вечером все усложнилось.
Я, конечно, отправилась слушать речь Пола – и это было далеко не впервые. После заседания Пол пришел за мной и вывел из ложи. Он был вынужден на минутку отойти, чтобы дать кому-то поручение, а в вестибюле как раз оказался Сидней – весь такой ухмыляющийся! Я могла бы его уязвить. Но только я собралась вставить в разговор очередную шпильку, вернулся Пол – и, кто бы сомневался, Сидней ему нагрубил. Не знаю, что чувствовал мистер Атертон, но мне было очень за него стыдно. И будто после того, как Пол вновь прославил нашу отчизну, оскорблений этого хлыща оказалось мало – явился папá. Он всеми силами пытался увести меня от Пола. Интересно, как бы ему это удалось. Разумеется, я пошла с Полом к карете, оставив папá решать самому, поедет он со мной или нет. Он не двинулся с места и все-таки ухитрился добраться до дома всего на три минуты позже меня.
Затем грянул бой.
Невозможно рассказать, каков мой папá в гневе. Наверняка кому-то удается в приступе ярости сохранять лицо, но папá точно не из этих людей. Он неустанно твердит о величии и аристократичности Линдонов, однако сложно представить кого-то менее благородного, чем глава нашего семейства в минуты горячности. Не буду пытаться передать, как он выражался, но все его замечания по большей части были оскорблениями в адрес Пола, прославлением Линдонов и приказаниями мне.
– Я запрещаю… запрещаю тебе… – Когда папá старается выглядеть убедительным, он повторяет собственные слова три, а то и четыре раза подряд; затрудняюсь сказать, вправду ли он верит, что повторение – мать уверения; если так, он заблуждается. – Я запрещаю тебе когда-либо говорить с этим… этим… этим…
Тут посыпались ругательства. Я молчала.
Настал мой черед сохранять спокойствие. Мне хочется верить, что, возможно, за исключением некоторой бледности и безмерной жалости к невыдержанности отца, я оставалась такой же, как всегда.
– Слышишь меня?.. слышишь, что я тебе говорю?.. слышишь меня, девчонка?
– Да, папá, я слышу вас.
– Тогда… тогда… тогда пообещай мне!.. пообещай, что сделаешь все, как я приказываю!.. и помни, голубушка, не пообещаешь – из комнаты не выйдешь!
– Милый мой папá, вы хотите, чтобы я провела остаток своих дней в гостиной?
– Не упрямься!.. не… не… не смей так со мной разговаривать! Я… я… я этого не потерплю!
– Вот что я вам, папá, скажу: если не перестанете волноваться, опять сляжете с подагрой.
– К дьяволу подагру!
Это было самым здравым его высказыванием; если такую дрянь, как этот недуг, можно послать ко всем чертям одним только громким его поношением, пусть так и будет. Папá вновь понесло:
– Этот тип чудовищен, отвратителен… – и все в том же духе. – Нет более коварного побродяжки… – и так далее. – И я приказываю тебе… я – Линдон, и я приказываю тебе! Я твой отец, и я приказываю тебе!.. Я приказываю тебе никогда не разговаривать с… с таким… – череда беспомощных повторов, – опять, и… и… и я приказываю тебе даже не смотреть в его сторону!
– Послушайте, папá. Я пообещаю вам больше не разговаривать с Полом Лессинхэмом, если вы пообещаете мне больше не разговаривать с лордом Кантилевером… или не здороваться с ним, случись вам встретиться на улице.
Видели бы вы, как тут вспыхнул папá. Лорд Кантилевер – глава его партии. Ее августейший и, по-моему, наипочитаемейший вождь. Самый настоящий кумир моего папá. Не знаю, ставит ли он его на одну ступень с ангелами небесными, но если нет, то вряд ли намного ниже. Мое предложение прозвучало для него не менее возмутительно, чем его – для меня. Но, к несчастью, папá способен видеть только одну сторону вопроса – его собственную.
– Ты… ты смеешь сравнивать лорда Кантилевера с этим… этим… этим!..
– Я их не сравниваю. Даже не уверена, имею ли я что-то против лорда Кантилевера, то есть против него как человека. Но, конечно, у меня и мысли не было поставить в один ряд личность его масштаба с кем-то по-настоящему талантливым, таким, как Пол Лессинхэм. Это стало бы чересчур суровым испытанием для его светлости.
Я не смогла сдержаться – но оно того стоило. Весь остаток разговора папá невнятно чертыхался. Как это было печально.
Он изливал чаши гнева на Пола – отчего казался таким до боли жалким. Он грозил мне всяческими пытками и карами, заставляя немедленно пообещать держаться подальше от мистера Лессинхэма; конечно, он ничего от меня не добился. В отчаянии он поклялся отречься от меня – и далеко не только это. Какими обидными словами он называл меня – меня, своего единственного ребенка! Говорил, что по мне тюрьма плачет; не уверена, не думал ли он при этом о виселице. Наконец, с бурным потоком проклятий, он выгнал меня прочь из комнаты.
Глава 27. Ужас в ночи
Покинув папá – точнее, когда папá прогнал меня, – я прямиком направилась к бедолаге, подобранному мной на улице. Был поздний час, я устала и разволновалась, поэтому решила просто узнать, как он себя чувствует. Некоторым образом он казался мне звеном цепочки, связывающей меня с Полом, а в ту минуту такие связи были особенно дороги моему сердцу; потому я не могла пойти спать, его не проведав.
У двери меня встретила сиделка.
– Ну что, сестра, как там пациент?
Я довольно часто обращалась за услугами к этой пухлой, по-матерински заботливой женщине, и она уже не раз приглядывала за моими странными протеже. Она всплеснула руками.
– Сложно сказать. При мне он даже не шевельнулся.
– Совсем?.. Он все еще без сознания?
– По-моему, это что-то вроде транса: будто бы не дышит, пульс не могу прощупать, но доктор говорит, он жив. Ни с чем настолько странным я еще не сталкивалась.
Я прошла вглубь комнаты. Стоило мне это сделать, как человек в постели подал признаки жизни – вполне определенные. Сиделка поспешила к нему.
– Надо же, – воскликнула она, – шевелится!.. Наверное, услышал, как вы вошли!
Это не было пустым предположением: не исключаю, что действительно очнулся он именно поэтому. Я приблизилась к кровати, а он сел, совсем как утром на улице, и громко обратился к кому-то, словно представшему перед ним. Невозможно описать почти нечеловеческую муку в его голосе:
– Пол Лессинхэм!.. Берегись!.. Жук!
Понятия не имею, что все это означало. Невероятное воздействие его слов на мои нервы я могу объяснить по большей части тем, что этот крик звучал точно в бреду. Лишь только незнакомец умолк, душа моя исполнилась слепого ужаса. У меня внезапно задрожали колени. Мне почудилось, что где-то рядом притаилось невидимое, но страшнейшее зло.
А больной, договорив, как и утром, сразу впал в состояние оцепенения. Об этом мне сообщила склонившаяся над ним сиделка:
– Опять потерял сознание!.. Чудеса, да и только!.. По-моему, это не шутки. – По голосу сиделки было ясно, что она разделяет точку зрения, высказанную ранее констеблем: – Сердце не бьется. Посмотришь на него, решишь, что умер. Уверена лишь в одном, что-то с этим парнем нечисто. Не доводилось пока мне слышать, чтоб недуг такое с человеком творил.
Подняв взгляд, она увидела, как странно изменилось мое лицо, и это ее напугало:
– Ох, мисс Марджори, что такое!.. Вам плохо?!
Мне нездоровилось – даже хуже, но в то же время я не могла описать ей свое состояние. По какой-то необъяснимой причине язык меня не слушался:
– Я… я… я не очень хорошо себя чувствую, сестра, – заикалась я. – Мне… мне… мне, наверное, лучше пойти прилечь.
Говоря это, я заковыляла к двери, понимая, что сиделка не спускает с меня распахнутых от удивления глаз. Я вышла в коридор, и мне, сама не знаю отчего, показалось, что со мной комнату покинуло нечто; и теперь мы, оно и я, вместе стояли у порога. Это осознание его непосредственной близости так ошеломило, что я невольно вжалась в стену, словно ожидая удара.
Не помню, как мне удалось добраться до своей спальни. Там меня встретила Фаншетта.
На секунду ее присутствие принесло мне облегчение, пока я не поняла, с каким изумлением она на меня смотрит:
– Мадмуазель плохо себя чувствует?
– Нет, Фаншетта, я… я просто устала. Я разденусь сама, а ты можешь идти спать.