— Все! — ответил Максим быстро. — Каким он был. Чем увлекался. С кем дружил. Чем славился в школе… Все, что вам запомнилось.
— Хорошо, — сказал старик без всякого энтузиазма. — Я попробую.
Он откинулся на спинку плетеного кресла и стал говорить, глядя мимо Максима.
— Это был мальчик замкнутый. С самого раннего детства. Он ведь был сирота, вы знаете… Замкнутость его была первая черта, которая бросалась в глаза. Но замкнутость эта не была следствием чувства неполноценности, ущербности или неуверенности в себе. Это была, если хотите, замкнутость всегда занятого человека. Как будто он не хотел тратить время на окружающих, как будто он был постоянно занят собственным миром. Мир этот, казалось, состоял из него самого и всего живого вокруг, но за исключением людей… Кстати, это не такое уж и редкое явление. Просто он был ТАЛАНТЛИВ в этом. А удивляло в нем как раз другое. При всей своей замкнутости он охотно и прямо-таки с наслаждением выступал на всякого рода соревнованиях и в школьном театре. Особенно в театре. Правда, всегда соло. В пьесах участвовать он отказывался категорически. Обычно он декламировал, даже пел, с огромным вдохновением, с блеском в глазах, он словно раскрывался на сцене, а потом, сойдя в партер, снова становился уклончивым, молчаливым, неприступным… Я так и не сумел толком разобраться, откуда в нем это. Предполагаю только, что его талант общения с живой природой был настолько сильнее всех остальных движений его души, что окружающие ребята, и учителя, и вообще все люди были ему просто неинтересны. А может быть, все было гораздо сложнее. Может быть, эта замкнутость, эта самопогруженность появились как следствие тысячи микроскопических событий, которые остались за пределами моего поля зрения, Я вспоминаю одну любопытную сцену… Был проливной дождь, а потом Лева ходил по дорожкам парка, собирал червяков-выползков и бросал их обратно в траву. Ребятам это показалось смешным, а среди них были и такие, кто умел не только смеяться, но и жестоко высмеивать… Разумеется, я, не говоря ни слова, присоединился к Леве и стал собирать выползков вместе с ним… И вдруг я почувствовал, меня словно по глазам хлестнуло: он мне не верит. Не верит он тому, что судьба червяков на самом деле меня заинтересовала. У него было еще одно заметное качество: абсолютная честность. Не помню ни одного случая, чтобы он соврал. Даже в том возрасте, когда дети врут охотно и бессмысленно, получая от этого чистое и бескорыстное удовольствие. А он — не врал. И он презирал тех, кто врет… Иногда казалось мне, что в его жизни был какой-то случай, когда он впервые с ужасом и отвращением понял, что люди способны говорить неправду. А я этот момент пропустил… Впрочем, вряд ли все это вам нужно. Вам ведь интереснее узнать, как проклевывался в нем будущий зоопсихолог…
— Не только это! — возразил Максим. — Мне все очень интересно… Что же получается: друзей у него, значит, было совсем немного?
— Друзей у него не было вовсе. У него не было друзей. Много лет спустя другие ребята из его группы говорили мне, что он с ними тоже не встречается. Им было неловко рассказывать, но, как я понял, он попросту уклонялся от таких встреч…
И вдруг его прорвало.
— Ну почему вас интересует именно Лев? Я выпустил в свет сто семьдесят два человека! Почему вам из них понадобился именно Лев? Поймите, я не считаю его своим учеником! Не имею права считать! Это моя неудача! Единственная моя неудача! Десять лет подряд я пытался установить с ним контакт, хотя бы тоненькую ниточку протянуть между нами… Я выворачивался наизнанку ради него, но все, буквально все, что я предпринимал, оборачивалось во зло…
— Сергей Павлович! — воскликнул Максим. — Что вы говорите? Из Абалкина получился великолепный специалист, ученый самого первого класса! Его работа с голованами…
— У меня прекрасная малина, — сказал старик. — Самая крупная малина в регионе. Отведайте еще, прошу вас.
Максим осекся и принял блюдце с малиной, а старик проговорил с горечью:
— Голованы… Возможно, возможно. Однако я и сам знаю, что он талантлив. Только вот моей-то заслуги никакой в этом нет…
Наступила неловкая пауза. Максим бросил в рот несколько ягод и сказал:
— Как жалко, что у него не было друзей. Я очень рассчитывал встретиться хоть с одним его другом…
— Если хотите, я могу назвать вам его одноклассников. — Старик помолчал и вдруг сказал: — Вот что. Попробуйте отыскать Майю Глумову.
Совершенно невозможно было представить, что именно он сейчас вспомнил, какие ассоциации возникли у него в связи с этим именем, но наверняка — самые неприятные. Он даже взсь пошел бурыми пятнами.
— Школьная его подруга? — спросил Максим, чтобы скрыть неловкость.
— Нет, — сказал старик. — То есть она, конечно, училась в нашей школе… Майя Глумова. Потом она стала историком.
У себя в кабинете Максим набрал серию кодов на пульте связи, и на экране появилось полное миловидное лицо знаменитого педиатра и социопсихолога, академика Ядвиги Михайловны Лекановой.
— Ядвига Михайловна, — сказал Максим, — извините, ради бога, что я отрываю вас от работы. Меня зовут Максим Каммерер, я журналист, пишу книгу о вашем бывшем пациенте, о Льве Вячеславовиче Абалкине. Я надеялся, что, может быть, вы что-нибудь расскажете мне…
Ядвига Михайловна прищурилась, вспоминая, и сдвинула соболиные брови.
— Лев Абалкин?» Лева Абалкин… Простите, как вы себя назвали?
— Максим Каммерер.
— Простите, Максим, я не совсем поняла. Вы выступаете от себя лично или как представитель какой-то организации?
— Да как вам сказать… Я, разумеется, договорился с издательством, они там заинтересовались…
— Но вы-то сами — просто журналист или все-таки работаете где-нибудь? Не бывает же такой должности — журналист.
Максим почтительно хихикнул, лихорадочно соображая, как быть.
— Видите ли, Ядвига Михайловна, это довольно трудно сформулировать… Основная профессия у меня… Н-ну, пожалуй, прогрессор… Хотя, когда я начинал работать, такого термина вообще еще не существовало. В недалеком прошлом я — сотрудник КОМКОНа… да и сейчас связан с ним в известном смысле…
— Ушли на вольные хлеба, — сказала Ядвига Михайловна, Она по-прежнему улыбалась, но теперь в ее улыбке не хватало кое-чего очень важного и в то же время весьма обычного — самой обыкновенной доброжелательности.
— Вы знаете, Максим,? — сказала она, — я с удовольствием поговорю с вами о Леве Абалкине, но, с вашего позволения, через некоторое время. Давайте, я вам позвоню… скажем, через час-полтора.
— Ну разумеется, — сказал Максим. — Как вам будет удобно…
— Извините меня, пожалуйста.
— Напротив, это вы должны меня извинить…
Изображение на экране исчезло. Максим рассеянно перебросил несколько листков в папке, лежащей перед ним на столе.
— Надо же, какой странный получился разговор, — подумал он вслух. — Она словно узнала откуда-то, что я все ей вру… Пр-роклятая профессия… Ладно, подождем… А пока поищем Майю Глумову.
Он вызвал информаторий.
…Так. Майя Тойвовна Глумова. Ага… Она на три года моложе нашего Льва… Историческое отделение Сорбонны… Ранняя эпоха первой научно-технической революции… потом — история космических исследований. Сын, Тойво Глумов, одиннадцати лет… А вот о муже она никаких сведений не дала… О чудо! Ныне она у нас сотрудник спецфонда Музея внеземных культур… это же в трех кварталах отсюда, на Площади Звезды!.. И живет неподалеку…
Максим отключил информаторий, откинулся на спинку стула и с удовлетворением потянулся.
Тут в дверь постучали, и через порог шагнул в кабинет Экселенц. Максим поднялся.
— Сядь, — строго сказал Экселенц и сам опустился в кресло для посетителей. Максим поспешно сел. — Дай сюда план работы.
Максим протянул ему листок, Экселенц быстро проглядел текст и сказал:
— Плохо.
— Так уж и плохо, Экселенц…
— Плохо! Наставник умер. А школьные друзья? У тебя их нет ни одного. А где его однокашники по школе прогрессоров?
— К сожалению, Экселенц, у него, по-видимо-му, не было друзей. Во всяком случае — в интернате. А что касается школы прогрессоров…
— Уволь меня от этих рассуждений. Мне не нравится, что ты отвлекаешься. При чем здесь детский врач, например?
— Я стараюсь проверить все.
— У тебя нет времени проверять все. Занимайся архивами, а не беготней…
— Архивами я тоже займусь, — сказал Максим, начиная злиться, — однако побегать мне все равно придется. И я вовсе не считаю, что детский врач — такая уж пустая трата времени.
— Помолчи, — сказал Экселенц и снова углубился в изучение плана. — Кто такая эта Глумова? — спросил он.
— Они вместе учились в интернате. Мне кажется, это у него была детская любовь или что-то в этом роде…
— Ну ладно… — проворчал Экселенц, возвращая листок. — Глумова — это хорошо. Если это была детская любовь, то это шанс… И легенда твоя мне нравится. А все остальное — плохо. Ты поверил, что у него не было друзей. Это неверно. Тристан был его другом, хотя ни в каких папках ты не найдешь об этом ни слова. И никто, кроме меня, тебе об этом не рассказал бы. Ищи! Никому не верь на слово, ищи! А Леканову оставь в покое. Это тебе не нужно.
— Но она же все равно мне позвонит!
— Не позвонит, — произнес Экселенц холодно.
Некоторое время они смотрели друг другу в глаза. Потом Максим проговорил:
— Экселенц. А вам не кажется, что я работал бы гораздо успешнее, если бы знал всю подоплеку?
Экселенц ответил не сразу.
— Не знаю. Полагаю, что нет. Все равно я пока не могу ничего сказать тебе. Да и не хочу.
— Тайна личности? — спросил Максим.
— Да, — сказал Экселенц. — Тайна личности.
Максим шел по залам Музея внеземных культур мимо странных его экспонатов, похожих не то на абстрактные скульптуры, не то на материализовавшийся бред сумасшедшего эволюциониста. В залах было пусто, только один раз вышел он на двух молоденьких девчушек, которые с молекулярными паяльниками в руках возились в недрах некоего сооружения, более всего напоминающего гигантский моток колючей проволоки. Он попросил у них указаний и вскоре оказался перед дверью с табличкой: «Сектор предметов невыясненного назначения. Кабинет-мастерская. Глумова М. Т.».