— Когда вернешься?
— Спроси у шефа.
— Хорошо. Иди. Да не выскакивай особенно, знаю я тебя. Мало я тебя драл.
— А чего ж ты так, — сказал Гриша. — Ленивый был?
Максим махнул ему, и Гриша исчез за дверями.
…Откуда он узнал мой номер? Это просто. Номер я оставлял учителю. И адрес, кстати. Значит, он все же решил повидаться с учителем. Несмотря ни на что. Двадцать лет не давал о себе знать, а сейчас вот вдруг решил повидаться. Зачем? Поплакать в жилетку… Не похоже…
…С какой целью он мне звонил? Он чего-то добивался. Не понимаю, чего именно… Зачем ему понадобилось приписывать мне свои заслуги, да еще заслуги Комова вдобавок. Причем с ходу, в лоб, едва успевши поздороваться… Можно подумать, будто я действительно распространяю легенды о своем приоритете, присваиваю себе все фундаментальные идеи относительно голованов, а он об этом узнал и дает мне понять, что я — дерьмо… Но это же вздор! О том, что именно я первый обнаружил голованов, знают сейчас только самые узкие специалисты, да и те, наверное, забыли об этом за ненадобностью…
…Но факт остается фактом: мне только что позвонил Лев Абалкин и объявил, что по его мнению основоположником и корифеем современной науки о голованах являюсь я, журналист Каммерер. Больше наш разговор не содержал ничего существенного. Ну, правда, свидание было назначено в самом конце… Но ведь адрес-то, скорее всего, фальшивый…
…Есть, конечно, еще одна версия. Ему было все равно, о чем со мной говорить. Ему нужно было только увидеть меня. Учитель… или Майя Глумова, например… говорят ему: тобой интересуется некий Максим Каммерер. Вот как? — думает скрывающийся Абалкин. — Очень странно! Ведь я знавал Максима Каммерера. Это что — совпадение? Лев Абалкин не верит в совпадения. Дай-ка я позвоню этому человеку и посмотрю, точно ли это Максим Каммерер…
…Если это и правда, то не вся правда. Зачем ему понадобилось тогда вступать в разговор? Посмотрел бы, послушал, убедился, что я есть я, и благополучно отключился бы… И потом, я же видел, он не просто разговаривает со мной, он еще и наблюдает за моей реакцией, он говорит заведомую чушь и внимательно следит, как я на эту чушь реагирую… Может быть, он на самом деле допускает, что моя роль в исследовании голованов чрезвычайно велика? Он звонит мне, чтобы проверить это свое допущение, и по моей реакции убеждается, что допущение это неверно…
…Вполне логично, но как-то странно. При чем здесь голованы? Хотя, если бы мне сейчас предложили вкратце изложить самую суть биографии этого человека, я бы, наверное, сказал так: ему нравилось работать с голованами, больше всего на свете он хотел работать с голованами, он уже весьма успешно работал с голованами, но работать с голованами ему почему-то не дали… Так, может быть, у него наконец лопнуло терпение, он плюнул на своих профессоров, на дисциплину, на начальство, плюнул на все и вернулся домой, чтобы, черт возьми, раз и навсегда выяснить, почему не дают ему заниматься любимым делом, кто — персонально — мешает ему всю жизнь, с кого спросить за пятнадцать лет, потраченных на безмерно тяжкую и нелюбимую работу профессора… Вот он и вернулся. И сразу наткнулся на мое имя. И сразу вспомнил, что, по сути дела, я был куратором его первой работы с голованами. И ему захотелось узнать, не принимал ли я участия в этом беспрецедентном отчуждении человека от любимого дела. И с помощью нехитрого приема он узнал, что нет, не виновен, — занимался, оказывается, отражением десантов и вообще был не в курсе…
Да, так можно было бы объяснить этот разговор со мной. Но только этот разговор, и ничего больше. Ни темную историю с Тристаном, ни темную историю с Майей Глумовой, ни тем более причину, по которой Абалкину понадобилось скрываться, — все это объяснить этой моей гипотезой нельзя. Да елки-палки! Если бы эта моя гипотеза была правильной, Лев Абалкин сейчас не скрывался бы, а ходил по КОМКОНу и лупил бы своих обидчиков направо и налево, как и полагается имперскому офицеру, который уклонился от обратного кондиционирования… И все-таки что-то здравое в этой моей гипотезе есть. И возникают кое-какие практические вопросы… Дьявольщина, в дверь звонят… Кто бы это мог быть? Совершенно не вовремя…
Распахнувши входную дверь, Максим Каммерер с огромным изумлением обнаружил на пороге старого учителя — Сергея Павловича Федосеева. Старик почему-то окинул его с ног до головы тревожным взглядом и проговорил с явным облегчением:
— Я вижу, Максим, у вас все более или менее в порядке… Он был у вас?
— Кто? — удивился Максим и добавил: — Да вы входите, Сергей Павлович, прошу вас.
Они вошли в гостиную и уселись в кресла.
— Нервы у меня стали шалить, — произнес старик и откашлялся. — Совершенно разучился управлять своим воображением. Извините меня, пожалуйста, Максим, навоображал себе невесть что…
— А вот мы сейчас чайку! — воскликнул бодро журналист Каммерер. — А? С пасифунчиками! А?
— Нет-нет, ни в коем случае. Поздно уже… Так, значит, он к вам так и не заходил еще. Я имею в виду Леву. Леву Абалкина.
— Он мне звонил. Час-полтора назад. А что случилось?
— И как вы его нашли?
— Да разговор, надо признаться, получился довольно странный, я ничего не понял… Но ведь он и раньше был довольно странный парень, как я помню…
— Он не оскорбил вас?
— Господи, конечно, нет! Скорее уж я на него накричал немножко… на правах старшего, так сказать… А что все-таки случилось, Сергей Павлович?
Сергей Павлович явно затруднился.
— Наверное, мне придется рассказать вам все, — проговорил он. — Может быть, нам с вами следует сопоставить наши впечатления… Дело в том, что й видел его сегодня, и до сих пор я чувствую себя… ну просто взвинченным! Представьте себе, примерно в пять часов я вылетел на своем глайдере в Свердловск… у меня там было свидание в клубе. Через пятнадцать минут меня буквально атаковал и заставил приземлиться невесть откуда взявшийся дикий глайдер. Он садится рядом, и из него выскакивает, представьте себе, Лева Абалкин, весь взъерошенный и совершенно невменяемый. Не здороваясь, не давши мне раскрыть рта и тем более не тратя времени на сыновьи объятия, он обрушивается на меня с саркастическими благодарностями за те неимоверные усилия, которые якобы я приложил в свое время для того, чтобы засунуть его, Абалкина, в школу прогрессоров. Понимаете? Он с детских лет мечтал стать зоопсихологом, а я, видите ли, загнал его в прогрессоры и таким образом, как он выразился, сделал всю его дальнейшую жизнь «безмятежной и счастливой»! Это было настолько наглое и беспардонное извращение истины, что поначалу я просто не нашел слов! Я залепил ему оплеуху, он замолчал, и мы несколько минут тряслись друг перед другом от бешенства и негодования. Потом мне удалось взять себя в руки, и я, как мог спокойно, объяснил ему истинное положение дел. Теперь, когда все участники этой странной истории либо умерли, либо давным-давно на покое, я мог ему рассказать все. Какую роль здесь сыграл региональный совет просвещения. Как вел себя Евразийский сектор. Что говорил доктор Серафимович и что сказал тогда тогдашний председатель комиссии по распределению.» Я ему рассказал все! Как меня унизили, как меня высекли, как мне предъявили заключение четырех экспертов и доказали, что они все правы и только один я, старый дурак, не прав…
Дойдя до этого пункта, Сергей Павлович задохнулся и замолчал.
— И что же он? — осмелился спросить журналист Каммерер.
Старик горестно пожевал губами.
— Этот глупый мальчишка поцеловал мне руку и бросился к своему глайдеру. Я крикнул ему… Я не мог просто так. Я должен был все объяснить, и я должен был понять, что происходит… А слов не было. И я только сказал ему про вас… Что журналист Каммерер ищет его, чтобы повидаться… И вот тут произошло нечто совсем уж необъяснимое. То, из-за чего я здесь. Все это время я просидел в клубе как на иголках… Наваждение какое-то… Представьте себе, он уже садился в глайдер и тут услышал ваше имя. Лицо его буквально исказилось. Я не берусь передать это выражение, да я и не понимаю его. Он переспросил меня. Я повторил, уже сомневаясь, правильно ли я поступаю. Он спросил ваш адрес. Я сказал. И тогда он проговорил… нет, прошипел!., что-то вроде: очень хорошо, с удовольствием с ним повстречаюсь… Я так ничего и не понял. Я пришел к вам сейчас, во-первых, потому, что мне стало страшно за вас… а во-вторых, может быть, вы что-нибудь понимаете? Что случилось? Что происходит с ним?
— Я и сам ничего не могу понять, — сказал Каммерер искренне.
— Бедный мальчик… — проговорил учитель. — Вы знаете, ведь ему не повезло в жизни. У меня такое впечатление, что всю жизнь ему не везло. — Он помолчал и добавил, поднимаясь: — Вы знаете, Максим, мне сейчас кажется почему-то, что я больше никогда его не увижу.
У себя дома Экселенц носил строгое черное кимоно. Он восседал за рабочим столом и занимался любимым делом: рассматривал через лупу какую-то уродливую коллекционную статуэтку.
— Я понял твою гипотезу, — сказал Экселенц. — Чуть позже мы поговорим о ней. По-моему, у тебя есть ко мне вопросы.
— Да, — сказал Максим. — Я хотел бы знать, вступал ли Лев Абалкин на Земле в контакт с кем-нибудь еще. Кроме меня.
— Вступал, — сказал Экселенц и посмотрел на Максима с явным интересом.
— Могу я узнать — с кем?
— Можешь. Со мной.
Максим вздрогнул.
— Я вижу, тебя это удивляет… — продолжал Экселенц. — Меня тоже. Но никакого разговора у нас не было. Он проделал такую же штуку, что и с тобой: не включил изображение. Полюбовался на меня, узнал, надо думать, и отключился.
— А почему вы, собственно, решили, что это был он?
— Потому что он связался со мной по каналу, который был известен только одному человеку.
Так, может быть, этот человек…
— Нет. Этот человек мертв. Его звали Тристан Гутенфельд, он был наблюдающим врачом Льва Абалкина, как ты должен помнить, и погиб при довольно странных обстоятельствах.
Некоторое время они молчали, потом Экселенц заговорил снова: