— Что поймут?
— Что ты сразу и младенец, и мальчик, и взрослый, и старик.
— Ну.
— Просто мы идем и поэтому каждый раз видим только одно. Я вот смотрю на тебя — и вижу мальчика. А они, которые воюют, они смотрят и тоже видят только одно: взрослых.
— Ну?
— Запряг, что ли? — не удержался Шурка. — Ну да ну.
Бобка прыснул.
— Смотри: трусы, — показал. — И не стыдно им?
Брат не засмеялся. Вырвал у него из рук. Бросил.
— Куча неправильная, — изрек Бобка.
Шурка будто не слышал.
— Бобка, им просто надо разок показать друг друга маленькими. Как Валя. С попкой, беспомощными.
— Немцам? Или нашим?
— Обоим. В смысле — всем.
— А то они попок не видели.
Но брат не засмеялся.
— Я точно тебе говорю! Разве можно выстрелить в Валю маленького? Он такой дурацкий, смешной. Его даже ударить невозможно! Что?
Бобка захохотал. В руке трясся розовый прямоугольник с двумя дырками.
— Да хватит уже про эти трусы, — рассердился Шурка. — На голову их себе надень, если тебе смешно!
Бобка так и закатился.
Сунулась Луша.
— Чего веселитесь? Бобка?
Тот повалился в белое, хохоча. Луша тоже начала улыбаться.
— Шурка? Чего смешно-то?
— Да Шурка!.. Ах-ха-ха-ха. Попки!
Луша посмотрела на Шурку. На Бобку.
— Я над ним смеюсь! — показал Бобка пальцем. — Добренький. Держите меня.
Шурка опешил.
— Маленькими? — покатывался Бобка. — Ой, не могу… Голенькими?
— Кого? — Луша не понимала ничего.
— Слюнтяй ты! Убивать их надо! Убивать! — заорал Бобка в лицо — ей, Шурке, всем. — Убить их! Всех! Тогда войне конец! Понял! Оружие надо! Невиданное! Небывалое! Чтобы убить! Немцев! Всех! Разорвать! На куски! И дядек! И старых! И детей!
Мелькнула красная ладонь. Бац!
И стало очень тихо.
Бобка держался рукой за щеку.
— Ты что? — смотрел на Лушу.
Так удивился, что ему даже не было больно.
— Дура!
И бросился вон.
Ботинки его так и остались у стены.
Глава 22
Таня стояла на обочине, когда грузовик остановился. Грузовик наш, советский — она уже научилась их различать.
Это успокоило.
Она вышла.
Люди в кабине о чем-то посовещались: смотрели то друг на друга, то оба на Таню. Шофер и девушка в пилотке. Хлопнула дверца.
Девушка обошла грузовик спереди.
— Кис-кис-кис, — обрадовалась она.
От ее руки пахло говяжьей тушенкой.
— Кис-кис-кис, — звали по-русски румяные губы.
Тане стало стыдно за свою свалявшуюся шерсть. «Сейчас она увидит, какая я грязная и поганая».
— Кисонька.
«Дура, — обругала Таня себя. — Могла бы раньше и полизаться». Она это как-то сразу забросила: раз провела языком — чуть не стошнило. И бросила.
Девушка улыбалась. Таня попятилась. Все равно ничего не выйдет. «Сейчас она увидит, какая я блохастая».
— Иди сюда, милая. Ты что это здесь одна? Ничья? Ничья. Кис-кис-кис.
Таня подняла хвост. Запах тушенки тут же схватил ее за нос, потянул с обочины. Притянул к девушке в гимнастерке.
Рука погладила пыльную Танину голову. Мягкая, ласковая.
— Что, очень грязная? — донеслось из кабины.
— Ну так.
«Очень», — поняла Таня. Чуть не померла от стыда.
— А лишай?
— В целом вид здоровый. Сойдет.
Ласковая рука крепко сжала Танин загривок. Земля провалилась. Понеслись вниз трава и обочина. Перед глазами — но все такое же недостижимое — было небо. Таня висела, обмякнув. Хлопнула и вторая дверца. Грохнул откидываемый борт.
Таня завыла, попыталась полоснуть когтями. Тщетно. Тело как чужое. «Точно. Так всегда», — в бессильной ярости вспомнила она. Кошки, которых держали за шиворот, висели, подтянув к животу задние лапы, поджав хвост, беспомощно выставив передние. С тупым стеклянным взглядом. Теперь такой вот беспомощной и жалкой была она сама. Попыталась зарычать. Получилось сдавленное: «Ы-ы-ы».
Шофер уже нес клетку.
«Живодеры», — ахнула Таня. Все из-за грязной шерсти. Из-за того, что противно было себя вылизывать. Вот и получила.
— Ну, Мария, как ты и хотела, — радостно сказал шофер, распахивая дверцу. — Круглое число.
— А я знала, Петр Петрович! Я оптимистка! — Мария стала опускать Таню в клетку задними лапами вниз. — Я знала, что в последний момент найдем.
Пальцы выпустили шкирку.
— Полна коробочка.
Танино тело ожило. Она бросилась прочь. Ударилась о металлическую сетку. Задвижка щелкнула.
Таня попыталась хотя бы достать когтями — пропадать, так с музыкой. Но клетка уже плавно неслась по воздуху. Держали ее за ручку на длинной палке.
Таня заорала. Перед ней вырос зев кузова.
Оттуда повеяло тьмой и множеством дыханий.
— Тьфу, грязь теперь будет, — выругался шофер.
Таня с яростью и стыдом поняла, что описалась, обкакалась.
Он стукнул ее клетку в кузов. Зашуршал брезентовый занавес, отсекая дневной свет, надежду, жизнь.
В бензином, тушенкой и мочой пахнущей темноте острые Танины глаза разглядели много клеток.
Множество глаз ответило Таниным: испуганные, вопросительные, злые, отчаявшиеся, унылые, наглые, бодрые, сонные.
Кошки, кошки, кошки.
Заурчал, тряся весь мир, мотор.
Глава 23
«Внешность все-таки важна», — пришла к выводу Таня.
Стук колес убаюкивал. Совершенно чернильная темнота прерывалась полумраком. Только так было понятно, что наступал день. Окон в вагоне не было. Их везли не как пассажиров. Их везли как груз.
«Прикончат, — сначала думала Таня мрачно. — На шапки. На мыло. Все для фронта, все для победы». Но для того, чтобы прикончить, везли их как-то слишком далеко. Шапки можно шить где угодно.
Мысль о скорой смерти ушла. Времени думать о чем-то другом стало вдруг очень много. Только думать и оставалось. Клетки не отпирали. Раз в день — это был день, потому что стоял полумрак, — в вагон с лязгом падал квадрат света: отпирали вагон, отодвигали дверь. Влезал солдат в фартуке. Втаскивал с собой ведро. Лил воду в миски. Выбрасывал за ноги тех, кто не пережил ночь. Война не церемонилась с людьми — с чего бы ей церемониться с кошками?
Глаза с лунным узором. Веера усов и бровей. Шерсть, которую так приятно гладить. И мягкие лапы, которые так неприятно могут выпустить остро наточенные крюки. Но больше всего Тане в кошках нравилась независимость. Они не лезли в душу. Не навязывались. В их сердце невозможно было читать, как по раскрытой книге. Как у собак. Они не служили верой и правдой злодеям или идиотам, как собаки. Собаки казались Тане добрыми наивными дурачками, а у кошек был понимающий вид. Раньше.
«Это все глаза», — решила она. Загадочные. При близком знакомстве она поразилась, какие кошки все-таки дуры. В глазах их она уже не видела загадки — одну пустоту лунного пейзажа.
Такие независимые и надменные в обычной жизни, кошки, попав в клетки, и не думали бороться. Или бежать. Или хотя бы тяпнуть гада в фартуке. Они лизали свой мех, выгибаясь и подняв одну заднюю ногу пистолетиком, чтобы достать себя под хвостом (Таня отворачивалась от омерзения). Большую часть времени спали. А когда не спали — спорили. Каждой казалось, что гад в фартуке неравнодушен именно к ней — налил воды побольше, чем другим. Причем спорили надменно, как герцогини. «Дуры», — обобщила Таня, несмотря на то что коты в этом вагоне тоже были. «Хоть и красивые», — признала она.
— Вонючая, вся в колтунах, фи! — донеслось до Тани.
— Боже, как мне повезло, — в голосе слышался сарказм. — Соседочка — отпад. Дышать нечем.
— Да помойка она, вот и все.
— На себя посмотрите, — робко попробовал вступиться кто-то, очевидно, тоже не вовсе не знакомый со свалками и мусорными баками.
— И ты помойка, — последовало.
Таня усмехнулась.
— И еще ржет, как лошадь, фи!
Таня поняла, что это все о ней.
— Пошла к черту! — огрызнулась она в темноту. Темнота ответила шипением, урчанием. Некоторые урчали с подвыванием.
— А то что? — дразнила из своей клетки Таня. — Ну выйди и раздери мне морду. Выходи. Давай. Что это никто не выходит?
И в тот момент, когда ей уже стало казаться, что она всю жизнь жила в этом вагоне, в этой клетке, в этом качающем, постукивающем мире, стук и качка начали гаснуть. Затихли и кошки. И вдруг вагон ткнулся — клетки стукнули друг друга и так же друг от друга отпрянули. Лязгнула, поехала в сторону дверь.
— Санитарный груз! — заорал голос. — Принимай.
Свежий, мокрый, ни с чем не сравнимый запах рукавом съездил Таню по носу.
Она вскочила на все четыре лапы.
Не может быть.
Ошибка. Издевательство.
В запахе чувствовались нотки огурца. Ошибки не было.
— Как отвратительно пахнет, — забрюзжали клетки. — Здесь речка? Где мы?
В вагон полезли женщины. В серых платках и с серыми лицами. В фартуках. В толстых дворницких рукавицах. Они угрюмо хватали клетки. Подавали в открытую дверь. Запах вливался в нее широкой медленной рекой. Заполнял вагон. Рекой, которая только одна такая была на всем свете.
— Где мы? Где мы? — засуетились остальные герцогини.
Таня ахнула, заметалась, ударяясь о стенки. Тут же получила по клетке сапогом. Но завопила не от боли.
И поняла: пусть. Даже если на шапку или на мыло. Она больше не боялась умирать. Чего бояться? Ей это давно пришло на ум, когда еще были мама и папа, сама она еще любила птиц, а смерть была только в сказках. Таня больше не любила птиц, не было папы и мамы, а смерть без стыда гуляла по улицам. И все же: ленинградцы после смерти превращаются в чаек — и качает, подбрасывает их ветер над рекой, которая называется то ли Туонела, то ли Нева, то ли Стикс.
— А ну не визжи, — опять двинул по ее клетке сапог. Но голос не злой и не смертельный — всего лишь смертельно усталый.
— Мы в Ленинграде! — кричала от радости Таня. — Мы в Ленинграде!
Клетка ее плавно взмыла вверх.
Клетка качалась, качалась, качалась.