Роза учила: в гроб нужно положить нательный крестик и ничего больше не класть.
— Я случай знаю, — рассказывала она ровным голосом. — Свекор у одной женщины умер. А она ему в гроб альбом положила. Ну какой альбом? С этими, как их называют, фотографиями. И на одной фотографии она сама была, женщина эта. Закопали свекра. Сорок дней прошло, и женщина как раз на сороковой день тоже умерла. На сороковой день покойник разлагается уже, а душа землю покидает. Вот душа свекра ее с собой и забрала. А не положила бы в гроб свою фотографию, а только крестик, пожила бы еще.
Я долго думала об этой истории, и через несколько дней подошла к бабуле Мартуле и попросила:
— Никогда не давай Розе мою фотографию.
Тень бога в мертвых деревьях
Бог поместился в спичечный коробок. Его спрятала туда старая татарка Бабанька, та самая, что превращалась в рыжую собачку на пустыре.
Встречая меня в подъезде, Бабанька всегда совала мне то конфету, то пряник, то пятикопеечную монетку. Морщила в улыбке маленькое лицо, обрамленное цветастым платком, и кивала: «Котфета!», «Пиряник!» или «Деньга!». А тут сказала: «Бог!» — и сунула мне в руку спичечный коробок. Внутри этого коробка была твердая, как камешек, красная фасолина.
Вечером я рассмотрела бога получше — к моему изумлению, он оказался вовсе не фасолиной, хоть и был на нее очень похож. Бог оказался камнем — темным, овальным, с трещинкой посередине, узкой, как зрачок рептилии. Я назвала его глазом динозавра и спрятала в карман шубки из искусственного бурого меха, в которой была похожа на игрушечного медведя. Правый карман этой шубы был моей сокровищницей — в него утрамбовывался всякий сокровенный мусор: фольга от шоколадки, трехрогая веточка, ключ от шкафа, который целый месяц искала бабуля Мартуля, пожеванный комочек клубничной жвачки, стеклышко от пивной бутылки, кусок зеленой проволоки, окаменевший носовой платок, спичка с отгрызенной головкой (съесть головку сгоревшей спички — значило попробовать «солдатскую соль»), голый пупсик и пуговица (пупсик был просто пупсиком, а пуговица — его часами). А теперь прибавился еще и спичечный коробок с богом внутри. Наверное, после этого карман и стал бездонным — когда бабуля Мартуля вытряхнула на пол все, что там было, домашние недоумевали: как оно все поместилось в кармане детской шубки?
Старую татарку звали Аниба. Но все в доме называли ее просто баба Анька, что в разговорной речи сокращалось до бессмысленного «бабанька», как будто она была антропоморфным существом вроде домового — кикимора, бабай, бабанька.
У нее была дочь — очень красивая девушка Тамара. Тамара работала на почте. Я видела, как она кидала в наши почтовые ящики письма, доставая их из своей сумки, а раз в месяц стучала в двери стариков и выдавала им пенсию. Молчаливая и гордая дочь Бабаньки никогда ни с кем не здоровалась. У бабули Мартули в шкафу висело единственное вечернее платье из черного бархата, которое она хранила с молодости. У Тамары были волосы, как это платье, — бархатные и длинные. Очень тонкая, она мне напоминала мертвую царевну с картинки из книжки. Я хотела быть в точности, как она, когда вырасту. Правда, с одной, но существенной поправкой: точно такой же, только высотой с пятиэтажный дом.
О том, что Тамара похожа на мертвую царевну, я рассказала матери. Ей почему-то это очень понравилось, и она с тех пор только так и называла Тамару в разговорах с бабулей — Мертвая царевна.
Стояли сумерки. Бабуля Мартуля сидела на лавке у подъезда, а я стояла под большим кленом и отковыривала кусочки коры с его ствола. Ко мне подошла татарка и встала рядом. Я взглянула на ее цветастый платок и маленькое лицо и испугалась. Отец мне рассказывал, что видел похороны одного татарина. Того похоронили без гроба — замотали в простыню и посадили в могилу.
В сумерках, под завывание ветра, Бабанька тихо подкралась ко мне, как татарское приведение, которому надоело сидеть в могиле.
— Дерево не мучай, — сказала она. — Дерево живая, больна она.
— А правда, что когда вы умрете, вас замотают в простыню и посадят в могилу? — набравшись смелости, спросила я.
— Как дочка решит, так и похоронит.
— А я когда умру, не буду лежать в гробу. Я встану, чтобы меня в землю не закопали.
— Грешно твоя говоришь, — замотала головой татарка. — У всего своя срок есть. Мертвецам ходить не надо. Им в земле сидеть надо.
— Нет, я все равно не буду сидеть, — подумав, поставила я Бабаньку перед фактом. — А что будет с деревом, когда оно умрет?
— Она живой, пока листья растут. А когда умрет, засохнет и упадет.
— Если отковыривать кору, оно быстрее упадет?
— Быстрее упадет, да.
Мне и хотелось посмотреть, как будет падать мертвое дерево, и жалко его было. В конце концов сострадание победило, и я, сунув в карман кусочек коры, отошла от клена. На ночь я положила кору под подушку, а когда все уснули, достала, вдохнула запах древа и тихонько заплакала: ни деда Николая, ни старое существо Ульяну Прокопьевну мне не было жалко так, как это дерево, которому неизбежно предстояло засохнуть и упасть. Утром я положила кору в спичечный коробок с глазом динозавра.
Тогда я впервые поняла, насколько сильно мне не хочется умирать.
Шапка из ондатры
Бабуля Мартуля была на дежурстве в цехе, а к матери за солью зашла дочка старой татарки — красивая девушка Тамара, почтальонша, Мертвая царевна. Тамару не любили в доме: старухи на лавочках шептали «гордячка», когда та проходила мимо. Потому что Тамара никогда ни с кем не здоровалась. Раньше я тоже думала, что она гордая. Но потом поняла, что дочка старой Бабаньки просто очень рассеянная и никого не замечает. Неразговорчивая и никогда не улыбавшаяся, она проходила мимо людей и мечтательно глядела вперед — на какую-то чудесную вещь в пространстве, видимую только ей. Иногда Тамара заходила к моей матери и пила с ней чай на кухне — больше она не заходила ни к кому. Я хорошо изучила дочку старой татарки, пока она с моей матерью разговаривала за чаем.
Мать обычно выпроваживала меня в Большую комнату, когда приходила Тамара. Но меня с невообразимой силой влекло узнать что-то новое о Мертвой царевне. И поэтому я подслушивала их разговоры через розетку. Я брала стакан для кисточек, прикладывала его края к розетке, а ко дну стакана приникала ухом. Если розетка врезана в сквозное отверстие в стене, то с помощью стакана можно услышать все до последнего слова — это я установила опытным путем.
— Несчастная я, — сказала в тот день мать.
— Почему? — спросила Тамара.
— Потому что муж у меня дурак и алкоголик. А что за работа у меня? Тесто месить… Разве это жизнь?
— Да нет же, ты молодая, у тебя еще все впереди.
— Глупенькая ты. Это у тебя все впереди. Брось ты эту почту и иди учиться, пока не поздно.
— Я брошу, ты не грусти.
— Да как тут не грустить! Беременная я опять, понимаешь?
После этих слов они долго молчали, и я уже успела соскучиться, размышляя, что это значит — быть беременной. А значить это могло вообще что угодно. Например, быть беременной — вполне могло означать носить шапку из ондатры. Когда мать надевала эту шапку, она тоже казалась грустной, вот как сейчас. Может, начальники на хлебозаводе заставляли мать месить тесто в шапке из ондатры. На работе взрослых — это я уже поняла — вообще мучают.
Но тут мать разрыдалась — и я поняла: это не шапка, это беда.
— У нас на почте тетя Дуня тоже беременная, и ничего, — утешала Тамара. — Разве это несчастье? От тебя зависит, как жить, зачем убиваться?
Я отодвинулась от розетки и подумала, что дочка старой татарки очень умная. Потом я стала играть в злую воспитательницу. Сначала линейкой отлупила куклу по резиновым рукам, а потом отмутузила ее головой об шкаф. У куклы вылетел пластмассовый глаз и закатился под кровать. Обнаружив, что кукла моя получила инвалидность, я встревожилась. Уложила ее под батарею и начала лечить, делая ей уколы шариковой ручкой. От ручки на лице куклы остались точки, как от оспы. И за все за это — и за оспу, и за глаз — мне влетело тем же вечером.
— Паразитка такая! Не знаешь вещам цену! Тебе эту куклу дед подарил, а ты что сделала? — кричала на меня мать.
Я не помнила, что дед подарил. Впрочем, если бы и помнила, это никак не повлияло бы на ход событий. Бабуля, уже вернувшаяся из цеха, огрела меня мокрой тряпкой, которой собиралась мыть пол. А мать сказала: «За дело получила!» — и поставила в угол.
Я стояла за шкафом и обдумывала план, как завтра во время прогулки в детском саду пролезу через дырку под забором и уйду навсегда. Но тут подошла бабуля Мартуля. Посадила меня на колени и заплакала: «Дура я старая. Больно было?». Я, забыв про план бегства, обхватила ее шею и горько разрыдалась.
Вернулась с кухни мать и заметила на это:
— Ну ты погляди! Неисправимые какие — что бабушка, что хулиганка. Опять обнимаются!
В притоне
Когда на деревьях появились почки — а случилось это на второй день после получки, — у отца беспокойно заблестели глаза. Он перестал бриться и все ходил по квартире, почесывая голову, — готовился уйти в запой. Ни мать, ни бабуля Мартуля не замечали этого. Когда отец взял куртку и уже собрался идти, я сказала:
— Я хочу с тобой!
Отец поколебался, постоял у двери, глубоко вздохнул и ответил:
— Пойдем.
Мы пошли по улице Второго Интернационала, мимо двухэтажных деревянных домов, по разбитой асфальтовой тропинке, по обе стороны которой стояли высокие тополя. Тропинка привела нас в незнакомое место — на широкий проспект, по которому ходили трамваи, ездили машины и спешили люди. Как легко, оказывается, можно было попасть в шумное неизведанное пространство, просто идя прямо по узенькой тропинке, — изумлению моему не было границ.
Отец зашел в пирожковую, купил два пирожка — один мне, с повидлом, другой себе, с мясом, — и грустно принялся жевать, поглядывая на пивной киоск через дорогу.