в, что вот она, я, стою перед ними, они принялись меня ругать. Почему они отказывали мне в самостоятельности и уме? Ведь я дошла до булочной, вернулась обратно и осталась в живых. Но куда больше меня интересовал другой вопрос — как я могла не встретить мать по пути?
Мать вернулась не тем простым и прямым путем, которым шла я, а каким-то загадочным «другим». Казалось, эти другие пути стихийно возникают в момент искривления пространства, а не существуют постоянно. Это значило, что не такая уж я была и умная, раз другие пути никак не давались мне. Мир становился все менее и менее понятным.
Мы ехали на дачу, чтобы посадить в землю рассаду, которую бабуля Мартуля с апреля выращивала на подоконнике в ящиках. Со мной не разговаривали всю дорогу, чтобы молчанием доказать мою вину за самовольное путешествие к булочной.
На даче я сразу пошла к компостной куче — и мне стало хорошо. Жуки по-прежнему ползали в почве, смешанной с сухой перегнившей травой. Под корой яблони таились личинки короедов — белые и покрытые упругими подушечками мышц, как волнами. Если можно было бы убрать с яблони кору, то все увидели бы запутанный лабиринт — ходы в древесине, которые проделал взрослый короед. Муравьи обнаружили под прелыми листьями дождевого червя и облепили его. Червь лениво — как при замедленной съемке — извивался, а муравьи кусали его. Скоро они унесут червя в свои подземные тоннели — в муравейник у провалившегося колодца.
Вдруг истошно закричала бабуля Мартуля — она увидела суслика под вишней у забора. Сусликов она боялась больше всего на свете. Бабуля присела на скамейку у железной печки, чтобы отдышаться от страха, и высказалась:
— Суслика надо убить, а то к осени у нас не будет капусты.
Но тут ее окликнула Роза. Она стояла возле забора и хотела дать бабуле саженец красивого дерева абрикоса. Бабуля с радостью пошла за саженцем. Они долго о чем-то разговаривали, а я, притаившись у печки, наблюдала за ними. Тогда я в первый и последний раз увидела, как плачет старуха Роза. Плакала она не так, как все люди, а без слез. На минуту Роза прислонилась лбом к доскам забора, плечи у нее вздрогнули, а потом она вытерла кончиком черного платка сухие глаза и продолжила говорить с бабулей своим ровным голосом.
Вечером, когда мы пили чай на терраске, бабуля рассказала, почему плакала Роза. Неделю назад ей доставили груз 200 из Афганистана — сына в цинковом гробу. В тот май в Империи зла появилось много ласточек и цинковых гробов. Я узнала, что в далеком Панджшерском ущелье моджахеды, неуловимые, как вздох, спускались с гор и вели партизанскую войну. Похоронив сына, Роза выгнала из дома невестку и стала жить одна.
После рассказа бабули мы в полной тишине сидели перед кружками с остывающим чаем. Сверчок стрекотал на чердаке, а огонек в керосинке колыхался и заставлял раскачиваться тени на стенах терраски.
— И как это — выгнала? — проговорила вдруг бабуля и пожала плечами. — Теперь и стакан воды ей никто не подаст. Чего все делят люди, да никак не поделят на этом свете?
Я поняла, что люди не понятны не только мне. Они и сами себе не понятны.
Во мне пробуждаются преступные наклонности
У матери рос и становился тяжелым живот. Она уже не ходила работать на хлебозавод и целыми днями лежала на тахте в Маленькой комнате. Когда ей становилось скучно просто лежать, она подзывала меня и пыталась научить чтению. Но я никак не могла понять, как буквы преобразуются в слова — это раздражало мать, и она отпускала меня.
Бабуля варила борщи, водила меня в детский сад, чистила оконные стекла газетами, ходила в цех на дежурства и шила для матери безразмерное платье из клетчатой материи.
Отец возвращался с работы и бесшумно проскальзывал из коридора в Большую комнату. Там он включал телевизор и смотрел черно-белый фильм. Я садилась рядом и наблюдала, как герои фильма участвуют в битве за урожай, ездят на тракторе и бегут по колосящемуся полю. Все фильмы, которые смотрел отец, были черно-белые — другие телевизор «Рекорд» не показывал.
— Ты же на заводе работаешь? — спрашивала я отца.
— Да.
— Принеси мне железа.
— Зачем тебе?
— Я делаю звездолет.
— У меня нет столько железа. Железо государственное, а не мое.
— Мне нужен только маленький кусочек. А за это я украду в детском саду свой горшок и отдам тебе. На нем мухомор нарисован.
— Нет, мне не нужно, — отвечал отец и забывал про меня, не оценив мою готовность на кражу: он следил за судьбами киногероев. Я ждала, что он вспомнит обо мне и продолжит разговор. Но, посмотрев фильм, отец шел спать.
По утрам трава во дворе покрывалась росой. Хотелось встать возле песочницы и ждать, когда июльское солнце поднимется высоко-высоко и высушит влагу на траве. Но бабуля вела меня в детский сад. Там нас кормили макаронами с кабачковой икрой и выводили на прогулку. У забора, за кустами акации, я каждый день вооружалась палкой и расширяла подкоп под забором — тоннель на волю. Когда-нибудь я уйду отсюда навсегда — только эта мысль помогала мне прожить еще один день в детском саду. В конце прогулки я накрывала свой тоннель ветками и шла вместе со всеми за воспитательницей. Впереди был неотвратимый тихий час.
Я пережила в детском саду 332 тихих часа. Из них только шесть — во сне. Пять раз сон прошел успешно, но в шестой случилось страшное.
Я проснулась оттого, что в спальню вошла воспитательница, хлопнула в ладоши и громко крикнула «Подъем!». Я встала и увидела, что вокруг на таких же койках, как моя, спали дети. Почему они продолжают спать? Разве они не боятся воспитательницы, которая велела подниматься? Просто непослушные — решила я. А я вот буду послушной. Я заправила свою постель и вдруг заметила, что соседняя койка пуста. На ней обычно спал тихий светловолосый мальчик — а теперь его не было. Мальчик не делал мне зла, поэтому я захотела помочь ему — и заправила и его койку тоже. Когда обе постели были убраны, вернулся мальчик — он, оказывается, ходил на горшок.
— Что ты делаешь? — в испуге он смотрел то на свою заправленную койку, то на дверь спальни: вдруг зайдет воспитательница?
Но я не поняла, чего он боится, — в том, что сделала все правильно, я была уверена так же твердо, как в том, что земля — планета, мой отец — алкоголик, а пространство искривляется.
Воспитательница действительно зашла. Она посмотрела на меня, на мальчика и на наши заправленные койки.
— Это не я… — тихонько оправдался мальчик.
Тогда воспитательница приказала нам лечь на койки, а когда тихий час по-настоящему закончился, она побила меня железной линейкой по рукам.
Нянечка тоже осталась недовольна моим поведением.
— Чего удумала… — ворчала она. — И что у тебя в голове делается?
Я поняла, что натворила что-то страшное. Но что именно — осталось для меня загадкой.
Только спустя несколько дней я вдруг осознала, что на самом деле произошло в тот день, — не с точки зрения нянечки (это осталось загадкой навсегда), а по-настоящему.
Спать на людях стало опасно — в любой момент можно было нырнуть в новое измерение, где тихий час заканчивался раньше положенного срока, а земля неслась вовсе не по Млечному пути, а в какой-то неизведанной галактике. И самое меньшее, что можно было получить, вынырнув, — линейкой по рукам.
Конечно, нянечка нажаловалась на меня бабуле Мартуле. И, конечно, бабуля расстроилась. «Зачем же ты так сделала?» — качала она головой. Я стояла, потупившись, и молчала.
Заканчивалось лето. Высокая трава у мусорных баков стала темной, а потом начала желтеть. Старухи на лавочках у подъездов покрикивали на детей, которые прыгали в песочницу с двухметрового жирафа — его поставили в нашем дворе недавно, четыре жирафих ноги из металла были врыты в землю. Прыжки с жирафа в песочницу требовали отчаянной смелости. И была она только у Ленки Сиротиной. Но постепенно Ленка заразила ею всех ребят в доме — и теперь взрослые, отпуская детей гулять, наказывали: «Не прыгать с жирафа!». Только кто же слушал взрослых?
Обучив меня прыжкам с жирафа, Ленка принялась развивать скорость моего бега. Я должна была научиться бежать быстрее ветра, чтобы ей стало интересно играть со мной в казаков-разбойников. Я была счастлива: когда ветер свистел в ушах, а деревья, проносясь мимо, становились похожи на облака зеленой пыли, мне казалось, что я вот-вот достигну первой космической скорости, а затем и скорости света.
У Ленки Сиротиной в квартире жили безмозглый старик и уродливый трехногий пес. Четвертая лапа у пса усохла — и он носился на трех, прытко стуча коготками по полу, как крысеныш. Безмозглого старика мать Ленки била за то, что тот воровал из холодильника еду. Старик кричал — соседи вызывали участкового. Ленка боялась, что будут бить и ее, — и убегала на улицу. Там она учила всех прыгать с жирафа и играть в казаков-разбойников до самой ночи.
Мишка Кульпин не умел бегать так же быстро, как мы с Ленкой. Это расстраивало его. А когда Мишка расстраивался, он доставал брызгалку и пускал в нас струи воды. Однажды Ленка решила наказать его за это. Она взяла пластмассовое ведерко и набрала в него воды из водозаборной колонки. В ведерко она кинула пригоршню почвы и пучок травы — и запустила этот «Коктейль Молотова» в Мишку. Мишка взорвался — испачканный и мокрый, он расплакался и ушел жаловаться бабушке.
Его сильно расстроил тот факт, что я не остановила Ленку Сиротину, а значит и сама стала соучастницей преступления. Но о том, что преступница, я узнала только на следующий день, когда бабушка Мишки Кульпина пришла в детский сад и рассказала воспитательнице с нянечкой, какое преступление я совершила. Мое преступление нянечка, воспитательница и бабушка Мишки долго обсуждали и пришли к выводу, что я совсем отбилась от рук.
— Волосы надо за такое повыдирать, — констатировала Мишкина бабушка.
Конечно, на меня вновь нажаловались бабуле Мартуле. И, конечно, бабуля снова расстроилась. А я опять стояла перед ней, потупившись, и молчала.