Вечерами стало раньше темнеть — и мне уже не удавалось вдосталь напрыгаться с жирафа и набегаться среди высокой травы. Меня звали домой, заставляли питаться и отпускали в Большую комнату. В сумерках я садилась на подоконник и смотрела на пустырь. Я представляла, как несусь по нему с первой космической скоростью.
Гомункулы
В начале сентября мать исчезла. Я спрашивала бабулю Мартулю, куда она делась, а бабуля отвечала, что мать пошла на Кудыкину гору собирать помидоры. Отец запил, а я, возвращаясь из детского сада, садилась на подоконник и смотрела на рыжую собачку на пустыре.
Однажды вечером я вышла на лестничную площадку и постучала в дверь с рыжей деревянной ручкой — в квартиру старой татарки. Мне открыла Тамара.
— Научи меня читать, — попросила я ее.
— Ты знаешь буквы? — спросила она.
Я кивнула — мать уже показывала мне буквы и рассказывала, как они называются. Тамара провела меня в комнату — мимо кухни, где ела хлеб старая Бабанька, — и посадила на стул. Потом вязла толстую книжку с пятнами на обложке и села рядом — на другой стул.
— Складывай звуки, — сказала Тамара и прочитала несколько слов.
Я задумчиво слушала ее и не понимала, как ей удается сделать буквы словами. Ведь буквы — не слова, а слова — не буквы. Это могло значить только одно — что буквы преобразуются в слова под воздействием какой-то силы.
— Представь, что буквы двигаются, — сказала Тамара. Тогда я поняла, что это за преобразовательная сила. Буквы были, как кадры на кинопленке, и, как кадры, сливались во что-то одно — в иллюзию движения.
Как только я поняла это, я научилась читать. Мы прочли с Тамарой стихотворение Пушкина, и я спросила:
— А ты не знаешь, где моя мать?
— Знаю. Она в роддоме. Скоро привезет тебе маленького человечка, и ты будешь с ним играть.
Я подумала, что если бы маленького человечка можно было посадить в спичечный коробок и каждый день наблюдать за ним, то, пожалуй, это действительно было бы интересно. Но так сделать было нельзя. Только одно сокровище хранилось у меня в спичечном коробке — глаз динозавра. Его я и рассматривала вечерами, перед сном.
— Жалко, что не ты моя крестная, а Роза.
— Я не крещеная, — ответила Тамара.
Через неделю мать появилась по пороге квартиры со свертком в руках, она прижимала его к груди осторожно, будто сверток был живой. Позади матери стоял отец и держал в руках точно такой же сверток. Мать действительно провела эту неделю в роддоме, где ей сделали кесарево сечение — загадочную операцию по извлечению существ из живота.
Извлеченные из матери существа находились в свертках. Эти свертки положили на тахте в Маленькой комнате. Оба были обернуты розовыми лентами. И оба посапывали. Свертки спали долго, а потом начали кричать. Их распеленали, и я увидела двух гомункулов — круглого и гладкого, похожего на яйцо, и маленького и сморщенного, как карликовая старушка. Гомункулы приходились мне сестрами. Мать посыпала тальком их попы, а потом стала кормить грудью — сначала сестру, похожую на карликовую старушку, а потом яйцевидную сестру.
Первые дни человечки только спали и сосали грудь матери — и я забыла об их существовании. Я садилась на подоконник в Большой комнате и заглядывала в спичечный коробок с глазом динозавра, с недавних пор в этом коробке жила еще и божья коровка. В октябре этот жучок должен был забраться под кору дерева или зарыться в опавшие листья и переждать там зиму. Но мне показалось, что со мной божьей коровке будет удобнее — я сняла ее с травы и унесла домой. Я сыпала для нее на подоконник сахар, так как не знала, что она хищница и сладким не питается. Сахар всегда оставался нетронутым, и в конце каждого дня мне приходилось съедать его лично, чтобы бабуля не ворчала, что я развожу тараканов на подоконнике. Бабуля не понимала, что тараканы — не жуки, и разводить их мне неинтересно.
Божья коровка все меньше ползала, а через некоторое время черные горошины на ее надкрыльях потускнели. Однажды, придя из детского сада, я обнаружила, что жук не двигается совсем. Я испугалась и, не отпросившись и не надев шерстяную кофту, побежала со спичечным коробком во двор. Ходить на улицу в кофте — этого требовала мать, но кофта кололась, и выносить это было выше моих сил. Легче претерпеть шлепок от матери.
Во дворе я достала жука из спичечного коробка и положила на траву. Божья коровка никуда не поползла. Я поняла, что убила ее. Это меня потрясло. Я села в траву. Во дворе было тихо. Песочница пустовала — лепить куличи из сырого песка и прыгать с жирафа было уже холодно. На скамейках возле подъездов сидели старухи — они сидели здесь всегда, со времен сотворения мира. Поэтому на них, как на объекты ландшафта, я не обращала внимания. Я сняла с листика травы мертвую божью коровку, сжала ее в ладони и ушла в свое измерение. Но и там, среди белых камней у быстрой реки, она была мертвой. Я похоронила ее у большого валуна, похожего на лунный камень, в своем измерении и вернулась обратно.
Из третьего подъезда вышла в тапочках Ленка Сиротина — ее заставили вынести мусор. Увидев меня, она подошла, поставила мусорное ведро рядом с мной и спросила:
— А твои сестры — они какие?
Тут только я вспомнила, что у меня есть сестры. Но мне нечего было сказать про них Ленке, и я пожала плечами.
— Ты не знаешь, какие они? — удивилась она. — Ты что, дурочка?
— Иди выбрасывай свой мусор, — ответила я и ушла домой.
Мать жаловалась, что устает, часто ложилась на тахту и засыпала. Я подходила к ней и смотрела на ее лицо и волосы цвета солнца. Любит ли она меня? Ведь теперь у нее есть настоящие человечки, зачем ей существо неизвестной породы? Я дотрагивалась до ее лица — в эти моменты она тихонько стонала. Наверное, мать действительно уставала — во сне ее тело становилось горячим, и на нем появлялись темные пятна. Казалось, эти пятна, как черные дыры, поглощают свет — от этого они так темны и горячи.
А через неделю у матери пропало грудное молоко. Она лежала с градусником и пила теплый чай, который бабуля Мартуля приносила ей каждые два часа. Я давно знала, что тело матери стало горячей, чем раньше. Но любые изменения в ней я принимала как должное: раз температура ее тела поднимается, значит, так и должно быть. А сама мать, оказывается, не подозревала, что стала намного горячей, чем всегда, пока не выяснила это с помощью градусника. Из-за этого она расстраивалась и пила теплый чай.
Бабуля кормила жадных младенцев смесями, от которых у них пучило животы. Человечки кричали по ночам, как злобные гномы. Мать лежала под теплым одеялом, глотала аспирин и говорила, что простыла на даче.
Мы действительно ездили на дачу — убивать суслика, который портил капусту. Пока отец ведрами заливал воду в нору суслика, соседка по даче старуха Роза ждала зверька у другого выхода из норы с лопатой. Бабуля Мартуля стояла за спиной Розы. От страха у бабули дрожали руки. Но она считала своим долгом проследить, чтобы угроза капусте была ликвидирована. Суслик выскочил из норы неожиданно и встал столбиком, издав легкий свист. Бабуля с истошным криком бросилась прочь, а Роза точным движением рассекла суслика лопатой на две половинки.
Потом бабуля угощала всех чаем со смородиновыми листьями. Все хвалили чай и подшучивали над ней:
— Смотри, вон еще один суслик сидит!
— Ой! — вздрагивала бабуля и порывалась бежать.
День был прохладный и ветреный. Мать сидела на ветру в ситцевом платье. Вот тогда и простыла — так думала мать. Но она забыла, что эта поездка на дачу состоялась вечность назад, в августе, когда карликовые гомункулы еще не появились на свет. Почему мать путается в реальности? Неужели она научилась путешествовать по измерениям?
В конце сентября температура тела матери стала слишком высокой. Она лежала на тахте, бледная и похудевшая, и просила закрыть окно — хотя окно никто не открывал. Матери было холодно. Когда я замечала темные пятна у нее на лице, мне становилось страшно, и я пряталась в Большой комнате за диваном. Я была уверена, что в болезни матери виновата «тридцатьчетверка» — ведь она выползла из неведомого измерения, а кто знает, какие болезнетворные бактерии там обитают. Это «тридцатьчетверка» заразила воздух в нашей квартире — и теперь мать болеет.
Вечером пришел старик-доктор в круглых очках и белом халате. Короткие волосы у него торчали вверх, словно он натянул на голову ежа. Старик-доктор с помощью чудного прибора — стетоскопа — послушал, как дышит моя мать, и сказал, что у нее пневмония и нужно отвезти ее в больницу. Приехала карета скорой помощи и забрала мать в больницу, где ее стали лечить от пневмонии. Но это был сепсис.
В тот вечер я сидела за диваном и слушала крики карликовых человечков — крики гораздо более злобные, чем всегда. Отец уехал вместе с матерью на скорой, хотя врачи и не хотели его брать. А бабуля плакала на кухне. Память о горячем теле матери мешала мне сесть на подоконник и уйти в другое измерение. Тогда я взяла вазу, подошла к «тридцатьчетверке» и изо всех сил вазой ударила ее. Ваза рассыпалась на осколки. «Я тебя ненавижу», — сообщила я «тридцатьчетверке», та испуганно съежилась и снова превратилась в тахту деда.
Прибежала из кухни бабуля Мартуля, увидела осколки и вздохнула.
— Зачем же ты вазу разбила? Мать ругаться будет.
— Я случайно, — ответила я и сразу же поняла, что иногда ложь — это единственный выход. Без лжи мне не выжить в этом мире.
Мертвая
Мне надоело ходить по асфальту и говорить с людьми, поэтому я целую неделю провела в своем измерении. Все, что мне было нужно, находилось здесь: белые камни, быстрая река и ветер. Колония Жуков с надкрыльями цвета речного ила ползла вдоль Океана. Жуки расправляли крылья и присоединялись ко мне — мы летели на границе стратосферы, под нами лежали облака, скалы и береговая линия Океана. Если я преодолею скорость света, я научусь путешествовать во времени. Жаль, у меня все еще нет звездолета, умеющего развивать такую скорость. Но я всегда буду мечтать о нем — эта мысль ласкала душу, когда я приземлялась, ложилась среди белых камней и смотрела на Жуков в небе. Жуки в моем измерении летали уже вечность и не уставали никогда.