Прошло много дней с тех пор, как мать увезли в больницу. Настал октябрь. Я сидела на стуле в детском саду и ждала, когда меня заберет бабуля Мартуля. Но она не пришла. Из детского сада меня забрала бабушка Мишки Кульпина. Она надела на меня куртку и шапку и повела к дому. Всю дорогу она говорила, что люди иногда надолго уезжают в командировки, но потом возвращаются. Я так и не поняла, какую мысль она хотела до меня донести.
Бабушка Мишки Кульпина почему-то привела меня в квартиру старой татарки и оставила там. Бабанька сидела за столом на кухне и перебирала горох под настольной лампой. В горохе завелись насекомые.
— Всему своя срок, — увидев меня, сказала старая татарка и вздохнула.
Тамара сняла с меня шапку и куртку, взяла за руку и отвела в комнату. Здесь тикали настенные часы и стояла детская кроватка моих сестер. Я подошла и заглянула в нее — карликовые человечки лежали там с открытыми глазами и сопели. Это меня очень удивило: оказывается, они могли и не кричать.
Тамара принесла из кухни две бутылочки со смесью и стала кормить обоих человечков сразу. Они часто задышали, высасывая из бутылочек смесь, — похоже, пропитание доставалось маленьким гомункулам с большим трудом.
Моя мать любит этих человечков, почему же их кормит чужая девушка Тамара? Кто ей разрешил унести их и прикасаться к ним, как будто они принадлежали ей? Обида за мать была так велика, что я чуть не заплакала.
Тамара посмотрела на меня и сказала:
— Хочешь покормить их сама?
Я взяла у Тамары обе бутылочки и вставила их в гомункулов. Но что-то я делала не так, потому что они вдруг перестали сосать и начали корчиться — сначала яйцевидная, а за ней и та, что была похожа на старушку. Тамара сказала, что я неправильно держу бутылочки.
— Им неудобно, — объяснила она и стала придерживать мои руки, показывая, как именно нужно кормить гомункулов, чтобы они остались довольны.
Человечки сосали свой корм и смотрели на меня. Они меня изучают — вдруг поняла я. Еще никто не изучал меня с таким интересом, как гомункулы. Когда они наелись, я показала им свою родинку на голове и болячку на пальце. Человечки изучали части моего тела с изумленно приоткрытыми ртами, а потом уснули.
Тамара застелила простыней диван, положила подушку и сказал, что мне пора спать.
— Почему мне нужно спать у тебя? — спросила я.
— Потому что сегодня ты у меня в гостях, — объяснила она, села рядом и сидела, пока я не сделала вид, что сплю.
Утром пришла бабушка Мишки Кульпина и повела меня в детский сад. На улице моросил дождь. Рядом с подъездом стоял уазик, возле него курили двое мужчин, а другие двое выносили из уазика большой деревянный крест. На лавочке сидела бабуля Мартуля — в серой кофте деда и черном платке. Бабуля улыбнулась мне такой жалкой улыбкой, что захотелось подбежать к ней, обнять и прирасти к ее телу навсегда, превратиться в ее третью руку или хвост. Но мою ладонь крепко держала бабушка Мишки — кто знает, возможно, она вновь объявит меня преступницей, если я вырвусь и убегу от нее. И я прошла мимо бабули Мартули. Внутри меня все тряслось от горя, как малиновое желе.
Вечером меня снова забрала из сада Мишкина бабушка. На этот раз она молчала, шла быстро и тянула меня за руку. Куда на этот раз, опять к старой татарке? — пыталась угадать я.
Но она привела меня в нашу квартиру. На лестничной клетке я увидела деревянный крест, который утром выгружали из уазика двое мужчин. Дверь была открыта. Из квартиры слышались голоса. На полу в коридоре кто-то оставил много грязных следов. Соседка провела меня в Большую комнату. Там стоял гроб, обитый красным сукном с черной бахромой по двенадцати граням. А в гробу лежала женщина, похожая на мать очертаниями лица и тела. Губы у нее были ярко-красные — от формальдегида, которым замораживали мертвецов в морге, — а волосы скрывал чепчик. Рядом с гробом на табуретке сидела бабуля Мартуля в той же дедовой кофте и черном платке, что и утром. Мне показалась, что бабуля сошла с ума — она все время выла и сморкалась. Кто-то шептал: кесарево сечение… сепсис… сироты…
Я подошла к бабуле Мартуле, не обратив внимания на мертвую женщину, и сказала:
— Не плачь. Люди возвращаются из командировок.
Бабуля обняла меня, уткнулась мокрым носом в мою щеку и завыла еще безумнее.
— Попрощайся с матерью, — бабуля тихонько подтолкнула меня к гробу. Я не поняла, чего она от меня хочет. Женщина в гробу не была моей матерью.
В ногах мертвой стояла Роза и строго смотрела на меня. Она пришла, чтобы делать то, что ей нравилось, — всю ночь шептать над гробом непонятные слова. Отпевать — называла это Роза. Она поправила покрывало на ногах мертвой и сказала:
— Быстро же ты собралась, не пожила, как следует, — Роза всегда была ласкова к покойникам.
Люди говорили о смерти так много, что я поверила, что мать умерла. Но поверить, что женщина в гробу и есть мать, я не могла. Эта мертвая имела нечто общее со шкафом или стулом, но не с матерью.
На третьи сутки у мертвой почернели губы, и ее повезли закапывать в землю. Отец держал меня за руку, когда гроб выносили и засовывали в пазик. Человек в черных очках все время фотографировал. Потом фотографии, которые он сделал, бабуля Мартуля завернула в целлофановый пакет и сунула в шкаф, между бельем.
Еще вечность — целых четыре дня — я жила с чувством бездомности в нашей квартире, которая вдруг стала нечистой, неуютной и пахла горькими каплями от сердца и мертвецами. Здесь с утра до вечера была отворена входная дверь и распахнуты окна, сюда ходили чужие люди и делали скорбные лица, разговаривая с бабулей. А бабуля все время плакала. Мертвая женщина, похожая на мать, уже лежала глубоко под землей, а Земля неслась вокруг своей звезды со скоростью 29,783 км/c. Еще бесконечно долго будут лететь звезды, планеты и галактики, даже когда от мертвой женщины не останется и следа, они все еще будут лететь. Но все это так или иначе не продлится дольше одного мига, ведь время относительно. Весь мир, с квазарами и утренней росой на траве, как камешек, что хранится в моем спичечном коробке, перекатится на ладони бога и вернется в исходную точку, в состояние абсолютного покоя. В кинотеатре выключится проектор, бог погрузится во тьму.
Какой же неудачницей нужно быть, чтобы умереть от сепсиса после изобретения пенициллина.
Темная фигура
Бабуля Мартуля по-прежнему ходила в цех на дежурства. С должности завхоза она перевелась в сторожа, ведь сторожу положено было работать по графику сутки через двое, а не каждый день. Уходя в цех, она относила гомункулов в квартиру старой татарки, а меня оставляла с отцом. Иногда с ночного дежурства ее отпускали домой. Днем бабуля варила борщи и рисовые каши, а когда в форточку заглядывала синица, говорила:
— Это она нас навещает.
Когда бабуля уходила в цех, отец начинал рыться в шкафу, в трельяже, под раковиной, под ванной и даже в бачок унитаза заглядывал — он искал самогон, который — был уверен отец — прячет бабуля. Не находил — и убегал куда-то на несколько часов. Возвращался отец пьяным.
Пьяный отец плакал и стенал: «Света! Как мне жить, Света? Никому я не нужен. Я повешусь, Света». Одна часть меня сочувствовала отцу, а другая — прислушивалась к всплескам воды у валуна, похожего на лунный камень, где, рядом с бобровой плотиной, охотилась на мальков зубастая рыба.
Я проводила в своем измерении все больше времени. Летала с Жуками над Океаном. Спала на камнях у быстрой реки, а просыпаясь, шла к лунному валуну — здороваться с бобрами. Ну а потом снова отправлялась в полет. Километры этой холодной земли проносились далеко внизу подо мной. Я хорошо изучила исполинские скалы и холмы за скалами. Холмы тянулись до горизонта — тихие, покрытые низкорослым кустарником и ярко-красными ягодами. Сидя на скалах, как альбатрос, я смотрела на эти холмы и ждала, когда зайдет за горизонт большое оранжевое солнце. Кажется, я провела здесь сотни земных жизней — я летала так далеко, как не летали даже Жуки с надкрыльями цвета речного ила, сидела на скалах так долго, что теряла чувство времени, смотрела, как на холмы падает сумеречный свет, и не могла насмотреться — мне всегда не хватало хотя бы еще одной секунды, хотя бы еще одной вечности.
Жуки открыли мне много тайн. От них я узнала, что мое измерение со всеми его чудесами — Океаном, колонией жуков, трудолюбивыми бобрами, зубастой рыбой и белыми камнями у бурной реки — простирается на планете массой 5,9726·1024 кг. Ее экватор превышает 40070 км. Эллиптическая орбита этой планеты имеет перигелий радиусом 147 098 290 км и апогелий, радиус которого равен 152 098 232 км. У планеты один естественный спутник, поверхность которого изранена кратерами от ударов метеоритов. А атмосфера этой планеты состоит из кислорода, азота, аргона, углекислого газа и водяного пара. Жуки подтвердили мою догадку о том, что вселенная испещрена пространственно-временными туннелями. Мой пока еще несуществующий звездолет должен набрать скорость света, чтобы путешествовать по ним.
Как-то вечером бабуля отнесла гомункулов к старой татарке и ушла в цех. Отец заснул на полу в коридоре, а я сидела в темноте на подоконнике в Большой комнате, где когда-то любил сидеть кот Тасик, и смотрела на пустырь. Сухая трава была припорошена инеем. Я думала о гомункулах: может, им плохо в квартире старой татарки, возможно, им надоело сосать корм из бутылочек, который дает им Тамара, и они хотят изучить мои новые болячки?
Вдруг мне показалось, что в комнате, за моей спиной, кто-то есть. Я обернулась и увидела, что на тахте деда сидит, согнувшись, темная фигура. От ужаса я отвернулась к окну. Как же мне хотелось в тот момент оказаться среди сухой травы на пустыре, а не в этой комнате. Именно тогда я поняла, что вечность — это не бесконечное течение времени, это его максимальная концентрация в одном мгновении. Ты тонешь в секунде страха, а секунда длится вечно. Я пережила эту вечность и снова оглянулась. Темная фигура по-прежнему сидела на тахте. Что ей от меня надо? Еще одной вечности мне не пережить. Я спрыгнула с подоконника и, зажмурившись, пронеслась сквозь пространство Большой комнаты, в коридоре перепрыгнула через спящего отца и выскочила в подъезд, а потом во двор.