Роза крестилась и, не снимая платка, пила чай с бабулей Мартулей на кухне. А я в Маленькой комнате показывала гомункулам чудо — бумажный самолетик. Особенно гомункулы заинтересовались звездой, которую я нарисовала акварелью на крыле.
— А еще у меня есть бог в спичечном коробке. Его имя — глаз динозавра. Когда-нибудь покажу, — пояснила я, и гомункулы засучили карликовыми ножками, выражая крайнюю степень воодушевления.
Впервые я поделилась своей тайной с кем-то, кроме кота Тасика. Воодушевление гомункулов так осчастливило меня, что я залезла на этажерку и спрыгнула оттуда. А затем снова проделала тот же трюк — моя радость могла выплеснуться только в движении. Забираясь на этажерку в восьмой раз, я уронила горшок с геранью — и он раскололся на четыре глиняных фрагмента. Крушение горшка было похоже на извержение вулкана: между осколками глиняных пород, как лава, застыла рассыпавшаяся почва. Над вулканом догорали огненные всполохи цветков герани. Гомункулы изумленно приникли к прутьям кроватки, изучая извергшийся вулкан. Бабуля Мартуля и Роза пришли с кухни и тоже изучали его — но не изумленно, а укоризненно.
Ситуация была однозначная — меня считали виновной в гибели горшка. Намеренное это было убийство или по неосторожности — не имело значения. Мне оставалось только одно — признать вину. Если не в гибели горшка (ведь на него я не покушалась), то, по крайней мере, в том, что в этом мире есть гравитация и предметы летят к поверхности этой планеты с ускорением свободного падения, равным 9,8 м/с2.
— Вазу материну об тахту разбила, теперь герань, скоро голову себе расколошматишь, — ворчала бабуля Мартуля.
Роза покачала головой и спросила, часто ли я себя плохо веду. Бабуле так хотелось высказаться, так хотелось почувствовать жалость и поддержку — хоть чью. И она расплакалась и рассказала Розе обо всех моих преступных наклонностях: как я взорвала «Коктейлем Молотова» Мишку Кульпина, как дразнила бабку из Киева, как прыгала с жирафа в песочницу и не спала на тихом часе в детском саду.
— А по дому она тебе помогает? — интересовалась Роза, и ее взгляд, устремленный на меня, становился все холоднее.
— Нет, никто мне не помогает, — всхлипывала бабуля. — Все на мне: и дом, и дети, и работа.
— Посуду надо мыть, пол подметать, ты уже большая, — сообщила мне Роза. — Бабушка твоя тяжелый крест несет, а ты что делаешь? Почему ее расстраиваешь?
Я все больше и больше понимала, что преступна до мозга костей. Чувство вины раздавило меня, как каменная глыба.
— Тебе грустно от того, что ты натворила? — пытала меня Роза.
Я кивнула.
— Что нужно сказать, когда грустно?
Мне была неизвестна та стандартная фраза, которой люди выражают печаль. Возможно, подумала я, это та самая фраза, которую говорит мой отец, когда ему тяжело и тоскливо.
— Чуть помедленнее, кони… — произнесла я, вложив в эту фразу всю свою грусть.
Роза посмотрела на меня очень строго, поманила бабулю пальцем — и они удалились на кухню для совещания.
Гомункулы карликовыми ручками увлеченно рвали бумажный самолет на мелкие клочки. Я подошла к окну и посмотрела на пустырь. Убежать? Но не сделает ли бегство меня еще виновнее? С тяжелым сердцем, сполна понимая всю свою преступность и трусость, я решилась. На подоконнике лежал спичечный коробок с камнем. Камень был темен, как сухая фасоль, оттого что в его составе была медь — элемент первой группы четвертого периода периодической системы Менделеева с атомным номером 29. Медь — это хорошо, решила я. Достала глаз динозавра из коробка, сжала его в ладони — и все-таки ушла. Легла на белые камни и целую вечность лежала неподвижно. Колония Жуков с надкрыльями цвета речного ила окружила меня. Жуки трогали лапками капли воды на прибрежной глине. Эта вода лилась из моих глаз. А вечность спустя мы отправились к бобровой плотине. Там, у плотины, я показала Жукам камень. Может быть, из него получится создать звездолет? Я надеялась, что Жуки помогут. Они выстроились вокруг камня и долго его изучали. Даже когда пошел дождь и надкрылья Жуков заблестели от влаги, они все еще задумчиво смотрели на глаз динозавра. Огромная рыба вынырнула у бобровой плотины и поздоровалась со мной, открыв рот, полный острых зубов. Она вытащила веточку из плотины и уплыла с нею — рыба так и осталась большой хулиганкой. Я попросила бобров не обижаться на нее и села на лунный камень у реки — посмотреть, как будет уплывать за горизонт гигантское оранжевое солнце.
Я прожила с Жуками много месяцев. Мы летали над Океаном и пили холодную воду из бурных рек. Каждый свободный от полетов момент мы выстраивались в круг возле камня и изучали его физические свойства. Но однажды я вспомнила о людях, что остались в другом мире, — о карликовых гомункулах, отце и бабуле Мартуле. Им никто не мог помочь. Я тоже не могла. Но я могла хотя бы вернуться. Возвращаться не хотелось — но, возможно, люди, которые остались без меня, по мне соскучились.
И я вернулась. Гомункулы спали. Бумажный самолет превратился в изжеванные комочки на полу у кроватки. На совке покоились осколки горшка, листья и цветки герани и черная земля. Горшок уже не станет глиной, а изжеванная бумага — самолетом. Вселенная расширялась с огромной скоростью. Возможно, если бы вселенная начала сжиматься, время потекло бы вспять. Но она расширялась — и черепки горшка лежали на совке, не склеиваясь, не возрождаясь.
В коридоре Роза надела валенки, сказала бабуле Мартуле: «Завтра принесу все необходимое, и начнем» — и ушла.
На следующий день меня посадили на табуретку в проходе между кухней и коридором. Роза зажгла свечку и наклонила ее над блюдцем с водой. Расплавленный воск капал в воду. В воде он застывал и превращался в причудливые фигуры. Роза зашептала свои страшные слова и занесла блюдце со свечкой над моей головой — я вжала голову в плечи, ожидая, что вот-вот свечка и блюдце в руках Розы превратятся в орудие моей казни — может быть, в топор. Бабуля Мартуля сидела у окна, подперев щеку ладонью, и со страхом и надеждой в глазах следила за манипуляциями Розы. А та шептала, водила блюдцем и свечкой над моей головой и дотрагивалась до меня твердыми, как сталь, костяшками пальцев. Роза забыла о времени — она изгоняла из меня бесов. Иногда я, превозмогая страх, заглядывала в ее глаза — глаза были пустыми и холодными, как льды Арктики: старуха летала где-то в межзвездном пространстве. Мне показалось, прошло несколько дней, прежде чем она вернулась на землю и показала бабуле Мартуле блюдце. В блюдце плавали темные восковые монстры марсианской породы — они и испугали, и восхитили меня своей причудливой формой.
— Видишь, что… — покачала головой Роза. — Еще много работы…
Бабуля тоже покачала головой и согласилась, что работы много.
Восемь выходных дней — долгие четыре недели — из меня изгоняли бесов с помощью блюдца и свечки, в проходе между кухней и коридором. А потом настала весна, и сеансы экзорцизма прекратились — то ли все бесы были изгнаны, то ли у Розы появились другие дела.
Второе солнце
В цехе меня знали как внучку бабули Мартули. Она брала меня на ночные дежурства, когда отец бывал пьяным.
Начался апрель. На улице Второго Интернационала тополя стояли над талой водой, а на Республиканской воробьи облепили куст сирени и чирикали без остановки, словно под перьями в их маленьких телах был неиссякаемый источник энергии. Такого яркого солнца люди и воробьи не видели уже 4320 часов. Во дворе цеха в большую лужу погрузились протекторы зила, который стоял здесь, у высокого забора, со дня сотворения мира. В его ржавом кузове жила черная кошка с выводком котят. Про кошку говорили, что по человеческим меркам ей 84 года. Но по кошачьим она если и была старушкой, то бодрой и прожорливой. Втайне от бабули я носила ей котлеты, которые должна была съедать сама, — кошка пожирала их жадно, быстро и просила еще.
В цехе у бабули была комнатка — маленькая, как коробка. Она и выглядела, как коробка со стенами из гипсокартона под самым потолком цеха. Стояла коробка на длинных железных опорах. А вела в нее металлическая лестница, взбираться по которой нужно было долго, как на гору Олимп. В коробке проделали окошко, чтобы сторож мог наблюдать за жизнью станков. Весь цех из этого окошка был виден как на ладони, даже балки потолка висели совсем близко. Только отсюда я замечала густую, как песок, пыль на крестах железных балок — и это вызывало унылое чувство: как будто поднялся в небо и увидел, что облака, такие красивые с земли, на самом деле покрыты ржавчиной.
В гипсокартонной коробке сторожа была лавка. На лавке — ватник и подушка. Между лавкой и окошком влез стол, крошечный, как табуретка. На столе — примус и пресс-папье в виде толстого снегиря. Снегирь тоже был пыльный и пахнул нефтью, как и все в цехе. Медленные минуты текли до захода солнца, а на ночь время останавливалось, и я, не зная, куда деться от маяты, ходила среди железных станков, тихих, как спящие монстры. Иногда я нажимала на кнопки станков — монстры продолжали спать. Но однажды один из них все-таки проснулся — железные поршни заходили, а я заметалась, нажимая на все кнопки подряд, чтоб остановить это. Но монстр не засыпал — напротив, все новые и новые механизмы включались в работу. Под потолком цеха гремело эхо — так громко шумел оживший монстр.
Выглянула из коробки сторожа бабуля и побежала по железной лестнице вниз — кричать на меня. Ворвался в цех сантехник Свищенко — он пил в подсобке водку и собирался пить всю ночь. Сантехник усыпил станок и наорал на бабулю, а бабуля сняла галошу и огрела меня по тому месту, которое было у меня неусидчивым.
Свет луны ложился на бетонный пол. Я сидела на корточках и смотрела, как старая кошка доедает мою котлету. Подошел сантехник Свищенко и похлопал мозолистой ладонью меня по плечу. «Ничего, пузырь», — сказал он растроганным голосом и протянул мне хлеб, намазанный засахаренным медом. От сантехника пахло водкой, луком и куревом. Он постоял, погрозил мне пальцем: «Смотри, не балуй», — улыбнулся такой доброй улыбкой, какой может улыбаться только пьяный человек, и пошел в подсобку.