Потом, перестав сердиться, спустилась и бабуля Мартуля. Она погладила меня по голове и повела укладывать спать на лавке в коробке сторожа. Бабуля укрыла меня ватником и села вязать, а я, обнаглев от бабулиной ласки, попросила ее рассказать мне сказку про говорящую сосну. Она рассказывала, а я слушала, глядя в потолок, и ждала, пока она закончит свой рассказ давно известными мне словами: «А бабу Ягу ежи затолкали в болото».
Спать я отправилась в свое измерение.
Там, у реки, Жуки превратили глаз динозавра в облако частиц. Розово-красная медь в составе камня уже не была металлом, который плавится при температуре 1084,5 °С. Она превратилась в неизвестный мне элемент. Жуки упорно искали единственно правильно сочетание атомов для создания молекул неведомого вещества, которое поможет мне путешествовать в какие угодно измерения. Они создавали мой звездолет из облака корпускул.
Я проснулась, бабуля надела на меня пальто мышиного цвета — и мы пошли к отцу и гомункулам, которые спали в квартире старой татарки. Мышиное пальто много лет назад носил сын Розы — тогда он был маленьким и живым. Люди теперь часто отдавали нам старые вещи, чтобы я и гомункулы донашивали их.
Летом гомункулы научились ползать, и мы стали ездить на дачу все вместе. Одного гомункула брал на руки отец, другого бабуля — и мы отправлялись на остановку ждать автобус на Алексеевку.
На даче бабуля Мартуля начинала плакать и говорить, что мать умерла по вине отца. Он молча шел к железной печке во дворе и курил там, безответственно покачивая ногой и глядя на горящие дрова.
Я проводила время у колодца, где меня не было видно с Розиной дачи. Заглядывала в его темноту, в глубине которой чернела прохладная вода, бросала туда камушки и ждала глухого всплеска. Из колодца пахло сырым деревом, почвой и озером.
Время шло медленно, когда я переносила жуков из компостной кучи к колодцу и сидела в траве, наблюдая, как они разбегаются. Эти земные жуки казались мне прекрасными, но все же им далеко было до Жуков с надкрыльями цвета речного ила.
Иногда я лежала с гомункулами на койке в дачном доме, разглядывала доски потолка и корешки старых журналов за стеклянной дверцей шкафа. Гомункулы ползали по мне, как мухи, трогали меня за нос и смеялись. Я пыталась показать им свое измерение. Но взять их с собой у меня никогда не получалось. Даже мертвая божья коровка могла попасть к белым камням и быстрой реке, а гомункулы — нет. Людям там было не место.
Осенью меня должны были отправить в первый класс. Я много думала об этом. Радовалась, что закончатся угнетающие походы в детский сад, что у меня будет свой собственный портфель и настоящая сменная обувь — не сандали с застежкой, а сандали со шнурками. Бабуля срежет садовыми ножницами розовые пионы, что растут под окнами дачного дома, и прохладным сентябрьским утром я наконец надену такую же форму, как у Ленки Сиротиной, и отправлюсь изучать мир по учебникам. Но самое главное — не это. Самое главное — строился мой звездолет.
К концу августа он был почти готов. Оказался звездолет не таким, каким я представляла его. Розово-золотистое облако частиц, способное творить чудеса — сжиматься до размеров молекулы и расширяться, заполняя собой все пространство моего измерения, — вот что такое был мой звездолет.
Я обижалась на бобров и зубастую рыбу, которые помирились ровно на сутки, чтобы подшутить надо мной. Они сделали это, когда я спала на камнях у реки: бобры подкрались незаметно, как агенты спецслужбы Рейгана, и стянули с моих ног сандали, а рыба унесла их в зубах к другому берегу и спрятала в пустой рачьей норе. Бобры опрокидывались на спины от смеха, а рыба на радостях сделала свечку, когда я в поисках сандалий заглядывала под белые камни. Но потом я заметила веселье бобров и рыбы, обо всем догадалась и с досады полетела к Океану. Здесь я сложила из крупной гальки Пирамиду бесчестья рыб и бобров — это был памятник глупости, которая мешает некоторым существам жить в мире и согласии с другими.
Холодный Океан лизал мои босые ноги волнами и шуршал галькой. Слушая его, я успокоилась и стала ждать той минуты, когда колония Жуков прилетит к Океану и поведет меня к звездолету, готовому к путешествию в другие концы вселенной. Эта минута не наступала долго. Уже пришли бобры — они преодолели долгое расстояние, чтобы принести мне мои сандалии и извинения от рыбы, которая не смогла преодолеть эти километры с ними, так как дышать кислородом умела только через жабры и только в воде; уже солнце зашло за горизонт и на скалы опустилась тень. Передо мной плескались волны, а на них сверкали серебристые всполохи. Сандалии были испорчены острыми зубами рыбы, подошвы у них отклеились. Жуков все не было. Им не суждено были прилететь за мной — но об этом я узнала лишь на рассвете.
На рассвете случилось то, чего я никогда не забуду. На востоке появилось сразу два солнца. Одно — большое, оранжевое, знакомое. Другое — маленькое, как точка, оно ослепительно горело в небе и пугало меня. Второе солнце стремительно приближалось, становилось все ярче. Вот оно сверкнуло прямо над моей головой и унеслось за скалы, в небе за ним остался хвост огня. Оно упало в холмах — и грохот сотряс мое тихое измерение. Это был самый громкий звук, который здесь когда-либо раздавался. Скалы вздрогнули и уронили в Океан каменные глыбы. Небо заволокла туча черной пыли. Я не убежала, чтобы спастись, — хотя мне хотелось этого больше всего на свете. Стыд за гибель Жуков, бобров и рыбы я не смогла бы пережить — это я знала точно, потому что уже однажды пережила гибель снежного существа, убитого большими мальчиками во дворе прямо на моих глазах.
В холмах был пожар. Черная пыль осела на прибрежную гальку и скалы. Каменные Уши, между которых когда-то застрял один из Жуков, унесло в Океан. Белые камни у быстрой реки стали серыми от пыли, которая заполнила мое измерение. Бобровая плотина была разрушена. А лунный камень, у которого я похоронила божью коровку, раскололся на две части. Я звала из всех — Жуков, бобров и рыбу, — но вокруг была только черная пыль и ничего живого.
Что это за страшное второе солнце? Больше не было Жуков, которые могли мне это объяснить. Я прижала к груди испачканные сандали, с дырками от зубов рыбы, — и заплакала. Я плакала в своем измерении впервые. Пусть рыба испортит своими зубами еще и мое пальто мышиного цвета, а бобры пусть сколько угодно изображают агентов Рейгана, пусть Жуки перестанут строить мой звездолет и даже обращать на меня внимание пусть перестанут — мне только хотелось вернуть их всех. Как же сильно мне этого хотелось.
Очнувшись, я обнаружила, что сижу у железной печки в Алексеевке, а в ладони у меня зажат глаз динозавра. Он перестал быть облаком корпускул и принял прежнюю незначительную форму — форму простого каменного бога из спичечного коробка.
Через много месяцев я догадалась, что на самом деле представляло собой второе солнце. Я рассматривала картинки в толстой книге, которую показала мне Тамара. Это был учебник астрономии — Тамаре дали его в библиотеке института, куда она поступила, чтобы изучать математику и физику. Тогда-то я и увидела на картинке свое второе солнце — это был метеорит. Его падение изменило для меня все. Я возненавидела метеориты.
Когда бабуля Мартуля обнаружила то, что осталось от моих сандалей, она тихонько заплакала, причитая, что обуть меня теперь не во что. Наплакавшись, бабуля в сердцах пригрозила отправить меня жить к Розе, но потом все же — ничего другого ей не оставалось — выдала мне раньше времени вместо испорченных сандалей на застежках новые сандали на шнурках. До этого сандали на шнурках она прятала в шкафу, завернув их в белоснежное полотенце.
Мне поручают собрать макулатуру
На Металлурге было две школы: «сталинская» и «хрущевская». Ученики двух школ враждовали друг с другом. Я не знала, в какую из школ попала, пока мне не объяснили, что «сталинская» — пятиэтажная, из красного кирпича, а «хрущевская» — трехэтажная, облицованная серой плиткой и построенная буквой «п». По всему выходило, что училась я в «хрущевской».
Пацаны из «хрущевской», побросав портфели в снег, курили за гаражами. А когда проходил кто-нибудь из «сталинской», кричали: «Эй, толстый, перни на спичку!».
До начала осени я часто спрашивала у Ленки Сиротиной, как там, в школе. Она таинственно молчала. Почему молчала Ленка, я поняла, как только попала в первый класс. Раньше мне казалось, что школа — это коммуна, там пионеры и октябрята рассматривают картинки в книжках, играют среди высокой травы с учителями на равных и изучают химические элементы, чтобы постичь тайны вселенной. Но оказалось, школа — это трудовая повинность, доска в меловых разводах, пожилые женщины в очках и с указкой, ничего не знающие о вселенной, и старшеклассники, которые срывают с твоей головы шапку-петушок, чтобы бросить ее в лужу. Потому-то и молчала Ленка: ей хотелось, чтобы я с завистью смотрела на ее школьную форму, а стоило ей сказать мне правду — и она бы утратила значительность в моих глазах.
Моя жизнь начиналась, когда заканчивались уроки. Я выходила на улицу, набирала полные легкие воздуха и шла по асфальтовой тропинке вдоль старых деревянных домов и тополей на улице Второго Интернационала. Воздух пахнул почвой и грибами. Лужи были глубокими, как кратеры на Луне, а желтых листьев под ногами было так же много, как звезд в Млечном пути. Я попадала на Путейскую улицу, сворачивала во двор и долго стояла у мусорных баков, глядя на сухую траву. Потом щупала свое мышиное пальто в поисках ключа: в кармане была дырка, и ключ часто уходил в свободное плаванье под подкладку. Свет и покой в душе угасали к вечеру, а ночью, когда до школы оставалось несколько часов, нарастала тревога. Был только один способ избавиться от этой тревоги — уйти в свое измерение. Но мне больше нечего было там делать. Увидеть то, что осталось от белых камней и бобровой плотины — вот что было страшнее всего.
В ноябре нам велели принести в школу макулатуру — и я принесла газету, которую нашла в почтовом ящике. Когда я вручила газету учительнице, та долго с удивлением рассматривала меня сквозь очки, как будто она — ученый, а я — неизвестная науке бактерия, которую нужно изучить под микроскопом. После этого учительница вызвала в школу бабулю Мартулю.