У бабули с собой не было хлеба. Шура вздохнула и посмотрела на меня.
— Вот выйду отсюда, и мы с тобой запустим ядерную бомбу. Хочешь?
Я кивнула. А бабуля с возмущением посмотрела на меня. Взгляд ее означал: с этой старой дуры что взять, но ты-то как могла?
— В следующую среду пойду к мусорным бакам и обязательно найду бомбу. И тогда запустим, — убежденно произнесла Шура.
Бабуля взяла меня за руку и потянула в коридор, прочь от сумасшедшей старухи.
Я ждала следующей среды с замиранием сердца. Возможно, уже в среду не останется ни школы, ни «тридцатьчетверки», ни пустыря, ни далекого Ниагарского водопада, а я стану космической пылью. Если нельзя быть бессмертной, зачем ждать смерти много лет? Если нет больше ничего живого в моем измерении, зачем нужна жизнь здесь, в этом? Эти мысли показались мне прекрасными — и я положилась на сумасшедшую старуху. Но она меня подвела. В среду не случилось ничего, мир устоял на месте.
Перед концом света
Перестройка началась в разгар июльского вечера, в нашем дворе на Металлурге, под крики мальчишек и говор старух на скамейках у подъездов.
Старухи вот о чем говорили:
— А ты в гроб себе чулки приготовила или колготки?
— Чулки, все по-людски!
— А я колготки. Бог призовет, побежишь — чулки сползут, а колготки нет. Я уж перед богом с голыми коленками не предстану.
Я не понимала старух. Мои отношения с богом были предельно ясными: я — персонаж фильма, который он смотрит в темном кинотеатре. И, уж конечно, он не ждет, что я предстану перед ним в сандалях на шнурках. Прямо сейчас этот бог, подаренный мне татаркой Бабанькой, прячется в спичечном коробке у меня в кармане. Сейчас спичечный коробок — его кинотеатр.
В песочнице дети лепили куличи. А мы с Ленкой Сиротиной и Мишкой Кульпиным прыгали с железного жирафа. Старухи грозили нам и делали вид, что вот-вот встанут и огреют нас по спинам клюками. Но мы не боялись, потому что знали: звезды в космосе успеют сгореть дотла, пока встанет и дойдет до нас хоть одна старуха.
Ленка Сиротина пальцем промокнула сочащуюся из коленки кровь и сказала:
— Скоро конец света наступит.
Вокруг росла высокая трава, особенно сочная возле мусорных баков. Мне захотелось упасть лицом в эту траву и лежать в ней вечно, лишь бы не идти домой. Для чего конец света? Почему раньше никто не сказал? Так значит, он наступит и без ядерной бомбы сумасшедшей Шуры? Когда же? Долго ли еще? И нельзя ли сразу? Много вопросов возникло у меня.
Во дворе по-прежнему шумел клен, возле которого вечность назад мы разговаривали со старой татаркой о смерти, галдела ребятня, старухи вели свои разговоры, но что-то безвозвратно ушло, и эту пустоту ничто не могло заполнить. Каждый шорох стал предостережением. Вспомнилось, что все люди умирают, и старухи на скамейках тоже скоро умрут. Главное, чтобы жива была моя бабуля.
Раньше я не замечала, но теперь отчетливо увидела, что всюду были разбросаны знаки скорого конца. На клене появились сухие ветки. В парке навсегда разобрали новогодний комплекс с гипсовыми Дедом Морозом и Снегурочкой. Все реже завозили в магазин на Марии Авейде сахар и колбасу. Двухэтажная общественная баня, в которой когда-то мылись жители деревянных домов с улицы Второго Интернационала, теперь смотрела пустыми, разбитыми окнами. А по Зубчаниновке ходили люди с бритыми головами и с ножами.
Даже трещинок на асфальте стало больше. Я старалась не наступать на них, ведь, как гласило древнее поверье, кто на трещинку наступит — дедушку Ленина погубит. Но не наступить было невозможно — с тяжелым сердцем я думала о загубленной душе Ленина.
Да и еду продают по талонам. Правда, может, это всегда так было, но люди говорили, что не всегда.
Приходила по выходным Роза, и я слышала поздним вечером их с бабулей разговоры на кухне. А говорили они о том, что скоро наступит год, когда придет всему конец. Конец света — так и говорили. «Ох, хоть бы не дожить», — вздыхала бабуля Мартуля. «Не доживем», — с уверенностью отвечала Роза.
Плохо было все: и что правил нами некий Горбыль, меченный родимым пятном по лбу, и что в магазине одни консервы, а яблоки червивые уже на деревьях. По всем приметам выходило, что конец всему.
Я вжимала голову в подушку и тосковала от их шепота, от того, что моя бедная жизнь обречена, а мне самой еще много лет придется ждать конца.
Почему они не думают обо мне? Почему не хотят дожить до страшного года со мной? Я тоже хочу умереть вместе с ними. Неужели даже бабуля Мартуля готова бросить меня одну в пугающем, неизвестном будущем?
Страшнее всего, что убежать от всего этого мне было уже некуда. Но так ли это? — вдруг спросила я себя. А ведь там, в моем измерении, еще остался Океан. Мне страстно захотелось навестить Океан, но одна только мысль о походе в мертвые земли вызывала боль.
Боль — это сигнал. Он говорит людям: нельзя делать то, что делать больно. Но это здесь, в человеческом мире. В моем боль существовала только для того, чтобы ее преодолеть. Когда я поняла это, я закрыла глаза и отправилась в свое измерение.
Метаморфозы
Ветер здесь разносил запах гари. От бобровой плотины не осталось ничего, а река высохла. Ее русло покрыл густой слой черной пыли. У расколотого лунного камня я сидела слишком долго — за это время возникли и умерли миллиарды вселенных. А я все никак не могла решиться полететь к Океану — я боялась, что его, как и реки, больше нет. Ветер усилился, превратился в бурю. Он дул, сильный и плотный, как на Юпитере. Черная пыль поднялась в воздух — и тут только, когда ветер расчистил от пыли землю под моими ногами, я заметила, что сижу вовсе не на камнях, а на асфальте. Откуда он здесь? Ладонями я помогала ветру разгребать черную пыль с поверхности планеты. Да, под пылью была асфальтовая дорога. Этой дороге неоткуда было взяться, ведь здесь никогда не было людей. Но она все же откуда-то взялась. И тут словно чей-то голос шепнул мне на ухо: «Проверь!». Я пошла по дороге, и она привела меня к лесу. Леса тоже не должно было быть в этом месте — я знала свое измерение слишком хорошо, чтобы сомневаться. Но он вырос — за те несколько месяцев, пока меня не было. Высокие сосны темной стеной стояли до самых скал. Это были чудные и горькие открытия. Мой мир менялся.
Тогда только я наконец решилась полететь к Океану. Он был на месте. Холодный Океан лизнул мои ноги ласковой волной, как будто говоря: иди, не волнуйся, я не денусь никуда.
Ни бобров, ни рыбы, ни Жуков, ни звездолета — теперь у меня не осталось ничего, кроме Океана, и я долго не поддавалась на его уговоры, я не хотела идти дальше, я вообще ни на шаг не хотела от него отходить.
Возможно, в фильме, который смотрел бог в моем спичечном коробке, были кадры, где Жуки так же ласково, как Океан, посылали мне привет, возможно даже, Жуки, как и Океан, были убеждены, что мне нужно идти дальше. Но их привет до меня не дошел. И кадры эти, если они и существовали, были из прошлого. Я не могла их увидеть, и потому не было никакого толку от понимания, что нет прошлого, нет настоящего и будущего, что время и пространство сливаются в один континуум. Потерян звездолет — единственное средство, которое помогло бы мне совершить путешествие во времени и пространстве и увидеть такой нужный кадр из прошлого. Чуда не случилось. Так зачем же мне идти дальше?
Боль существует, чтобы ее преодолевать, — напомнил мне Океан. Я согласилась с ним и пошла дальше — перелетела скалы и отправилась на юго-восток по выжженным холмам.
Я прошла много километров, прежде чем увидела новое чудо — железную дорогу. Между шпал проросла трава, а насыпь, издали казавшаяся высоким холмом, покрылась изумрудным мхом. Железная дорога была бесконечной — в какую сторону не гляди, она не заканчивалась. Подозрительные рельсы лежали смирно — и я отправилась вдоль них. Чем дольше я шла, тем веселее мне становилось. Нет больше белых камней, нет звездолета, черт знает, что впереди. Но я все равно стрелочник жуков — не зря же здесь пролегла эта железная дорога.
Я услышала новый, непривычно громкий для моего тихого измерения звук — протяжный гудок локомотива. Большой железный поезд пронесся мимо меня.
Что-то случилось с этим миром — после падения второго солнца он словно разложился на облако частиц, совсем как глаз динозавра, который Жуки превращали в звездолет, и теперь из хаотичного тумана корпускул на моих глазах складывалось другое мироздание. Лепились новые атомы, пространство заполняли кванты новой энергии.
Мертвая царевна
В тот год, когда меня приняли в пионеры, в далеких землях страны Канады играли в олимпийские игры. На улице Строителей открылось сразу три ларька, которые все называли кооперативами, — в ларьках продавалась подгнившая картошка и джинсы. У ДК Металлургов состоялся митинг, где пятеро сантехников пританцовывали на морозе под плакатом «Алкоголизм и социализм несовместимы». Тамара ушла из почтальонов и стала ездить на трамвае в институт, где ее заставляли учить математику и физику. Нам в квартиру установили телефон. А на другом континенте, в Бразилии, шли проливные дожди.
Целую неделю я учила пионерскую клятву. Гомункулы преданно заглядывали мне в лицо, когда я объясняла им:
— Вот я, Света, вступаю в ряды Всесоюзной Пионерской Организации имени дедушки Ленина и перед лицом своих товарищей обещаю горячо и, кроме того, торжествующе любить Империю зла… и-и… блин…
— Не блинкай! — одергивала бабуля Мартуля и продолжала вязать.
Несмотря на то, что я так и не запомнила, как именно нужно любить Империю зла, мне повязали красный галстук. Я была горда, когда нас — целый класс новоиспеченных, до скрипа вымытых мылом пионеров — повели в парк кататься на колесе обозрения. С самой верхней точки колеса я показывала красный галстук Городу на Волге. Я скручивала галстук в человечка, демонстрируя одноклассникам невероятные возможности его применения. Я вытерла им кровь из носа Мишки Кульпина, которая потекла, когда он упал с карусели. И правильно сделала — красный галстук символизировал кровь самоотверженных граждан Империи зла, почетно было добавить на него каплю и своей крови. Но так как у меня из носа кровь не шла, то сгодилась и Мишкина. Да, я знала про галстук все, ведь я прочитала множество брошюр про пионеров и их галстуки.