Старухи на лавках у подъезда вздыхали: «Зажились мы на этом свете, к богу пора». Безмозглый дед, живший в квартире Ленки Сиротиной, копался в мусорных баках. А двор облетела новость, что в магазин на улице Марии Авейде завезли сосиски.
Это была важная новость. Ее обсуждали даже дети. «Мамка в очереди сто двадцатая!» — сказал Мишка Кульпин. «А моя восьмидесятая! — заметила Ленка Сиротина. — Тебе сосисок не достанется!». Моя бабуля в очереди за сосисками была шестьдесят второй. Я сказала им об этом. Перед концом света все встало с ног на голову — и Ленка с Мишкой, с которыми мы всегда вместе играли в казаков-разбойников, начали кидать в меня песок и траву: так изголодались они по сосискам.
Тут из-за гаражей показалась бабуля Мартуля. Она шла быстро, хозяйственная сумка билась о ногу. Бабуля сообщила, что очередь за сосисками придется достоять мне, так как в другой магазин — на улице Строителей — завезли водку и надо обязательно занять очередь. Водка была важнее сосисок и даже важнее сахара. Понятное дело, хорошо, когда появляются сосиски, но без них мы давно уже привыкли жить. Сахар — вещь интересная, из него можно гнать самогон. Но водка — продукт особый. Ее надо держать на черный день в шкафу, завернутой в шубу из каракуля, чтоб спрятать от отца. Без водки никто не починит кран в ванной и не заменит трубу в туалете.
Мне не хотелось стоять в очереди за сосисками. Однако бабуля взяла меня за руку и отвела в магазин на улице Марии Авейде, посадила на подоконник рядом с какой-то женщиной, сообщив той, что вот она, Света. А мне сказала: «Держись за тетей», — сунула талоны на колбасные изделия и деньги: «Не потеряй!». Сама же побежала на улицу Строителей занимать очередь за водкой.
Я сидела на широком подоконнике. Вокруг толпился народ. Счастливчики стояли у прилавка, те, что были в самом конце очереди, курили на пороге. Спиной я упиралась в нагретое солнцем окно. Люди говорили о суверенитете и танках, ругались материным словом «путч», а потом продавщица вдруг выкрикнула: «Обед!». Толпа завозмущалась, мужик в белой кепке заметил: «Передо мной два человека осталось. Какой еще обед!». «Такой», — не церемонясь, сообщила продавщица и, когда люди нехотя вышли на улицу, захлопнула и закрыла на засов дверь магазина.
Я не слезла с подоконника и не вышла на улицу, потому что знала: потом меня ни за что не пустят на мое место в очереди. Такое уже случалось, и не раз: бабки с авоськами выталкивали меня из очередей и сердито кричали: «Нахалка, еще и врет, что тут стояла!». Я начала подозревать, что порой становлюсь невидимкой. Вот и на этот раз меня никто не заметил. Продавщица ушла в подсобку и стала там жевать мощными челюстями колбасные изделия. А я закрыла глаза и вспомнила свое измерение — каким оно было раньше, до падения второго солнца, — его трещинки на белых камнях и бурление воды под небом.
От жары и духоты захотелось спать. Засыпая, я вспомнила еще и кладбище Рубежное (Рыбешка — так его все называли). Кладбище находилось в десяти километрах от города. Там росли высокие деревья, в августе их яростно трепал ветер, выворачивал наизнанку листья.
У ворот с надписью «Рубежное кладбище» стояла каменная церковь — в ней отпевали мертвецов. А позади церкви из земли торчала водозаборная колонка. Неподалеку был домик сторожа, гладкий и белый, как украинская мазанка. Шоссе, неожиданно выныривающее из-за полоски леса и убегающее разбитой асфальтовой змейкой за горизонт, было почти всегда пустынно. Только на Пасху сюда организовывалось паломничество автотранспорта. Колоннами подъезжали автобусы с людьми, по весеннему половодью толпы мужчин и женщин, заправив за отвороты резиновых сапог штаны и подоткнув между коленок юбки, шли с разукрашенными яйцами, пряниками и конфетами навестить могилки своих покойников.
Но я попала на Рыбешку не в Пасхальный день. Кругом безлюдно, ветрено и пыльно. Почва на кладбище у церкви была песчаная, а у озера — суглинок. Прямоугольные памятники, деревянные кресты, свежие насыпи, заваленные венками, — все это, насколько хватало глаз, раскинулось среди высоких берез и молодых черемух.
Рыбешка — это гладкие камушки, шелестящие под ногами при подходе к озеру (из озера в ведрах носили воду, чтоб помыть памятники своим мертвецам); это шуршание ветра в траве и деревьях, уж, юрко снующий по песку; это рыбка с диковинным желтым глазком, которая умерла и которую прибило к берегу, — я видела, как ею игрались волны озера, ударяя ее о камушки на берегу. Рыбешка — это рубеж, только сейчас поняла я. Но мне был неведом страх перед рубежом, определившим границы живого мира и призрачно намекавшим, что скрывается за его концом. Мне не нужны были намеки, чтобы догадаться, что там, скорее всего, — еще одно измерение, где дожди пахнут нефтью или глиной.
Я шла по Рыбешке к памятнику за белой оградкой. Под этим памятником были зарыты кости моей матери — там была она сама, ее ребра и ключицы, кусочки платья, в котором ее закопали здесь много лет назад, остатки ее волос цвета солнца. Мать слилась с пыльным рыжеватым суглинком под моими ногами. Я стала забывать ее запах. Но стоило открыть шкаф в Большой комнате и втянуть ноздрями воздух, забившийся в складки ее шубы, — и он прорывался сквозь время, в голове расширялся взрыв, рождалась и росла новая вселенная, и реликтовое излучение изливалось на вещи, застрявшие в нашей квартире. Эти вещи, эта мебель, эти беленькие обои в полоску вместе со мной заражались воспоминанием о матери — точнее, о ее запахе.
Возле памятника я присела и сказала, что очень соскучилась по ней. Памятник, кажется, все понимал. Он сочувствовал мне, но не мог вернуть ее домой — под ним был лишь прах, смешавшийся с суглинком.
Я проснулась от тоски. Обеденный перерыв закончился. Вокруг меня были стены продуктового магазина и множество людей.
Часа через два небо затянули темные тучи. Кто-то открыл окно — и наконец-то в душное, полное потных тел пространство магазина хлынул с улицы свежий, холодный ветер.
Даже когда я закрывала глаза, мне мерещилось, как продавщица растягивает гирлянду из сосисок, отмеривает, отрезает ножом и бросает на весы. Сосиски уже вызывали отвращение.
Бабуля Мартуля появилась, когда мне стало казаться, что моя спина срослась с оконной рамой и превратилась в дерево. Она забрала у меня талоны и деньги. И деньги, и талоны были скручены фунтиком. Не одобряя такое отношение к дензнакам и талонам на продукты, бабуля расправила измятые мною бумажки и успокоила меня, сказав, что скоро мы пойдем домой. Но стояли мы еще долго. Только когда наступили сумерки и хлынул ливень, подошла наша очередь.
Одеревеневшие ноги вынесли меня на улицу. Ветер рвал в клочья листву, по асфальту хлестал чудный холодный дождь. На углу здания бело-голубая, как банка со сгущенкой, вывеска «Молочные продукты» вызвала в животе острый приступ грусти: как же мне хотелось сгущенки. Но сгущенка исчезла из этого мира с наступлением перестройки.
В нашем дворе по ложбинкам у бордюров бурлили потоки горных рек. Бабуля пошла домой, а я осталась, чтобы еще немного постоять под козырьком подъезда. Рассвирепевший ветер, качающиеся деревья и потоки воды давали надежду, что конца этому миру все-таки не будет. Уйти с улицы, шагнуть в еще не остывший от дневной жары подъезд значило погубить эту зыбкую надежду.
— Мы, когда молодыми были, дождя не боялись, — вдруг сказала за моей спиной какая-то старуха. Ливень согнал ее с лавочки, и теперь она тоже пряталась под козырьком подъезда. — Бывало, дождь идет, а мы под ним бегаем, смеемся.
Я задумалась. Уточнила у нее, не ругали ли их за это взрослые. Старуха махнула рукой — это означало, что она не помнит. И тогда я выбежала из-под козырька и принялась прыгать по лужам, купаться в водопадах, тонуть в охваченных штормом озерах. Через четверть часа на мне сухого места не осталось, мои шлепанцы отяжелели, расклеились и уплыли по бурной реке, наверное, в Каспийское море. С совершенно счастливым лицом, облитым дождем, как слезами, я босиком направилась к подъезду, в котором жила Ленка Сиротина. Теперь я была готова услышать то, что она сообщит мне о конце света.
Дверь открыла сама Ленка. В тот же миг на меня налетел трехногий уродливый пес. Задняя нога у него была подбита кирпичом — этой усохшей культей животное не пользовалось, поджимало к животу. Но, несмотря на инвалидность, пес стремительно носился на трех ногах, как крыса. Стучали по полу его коготки.
— Чего тебе? — спросила Ленка.
— Ты пойдешь гулять?
— Ты что, дурочка? Там же дождь.
— Кто пришел? — донесся с кухни голос Ленкиной мамы.
— Это Светка, — отозвалась Ленка Сиротина.
В квартире у них пахло псиной, лекарством, нафталином и особенно сильно — безмозглым стариком. Так всегда пахнет в квартирах, где живут собаки и старики. Дед настороженно выглянул из-за дверного косяка и снова спрятался в комнате. А я спросила Ленку:
— А правда, что будет конец света?
— Ну да, будет.
— А кто тебе сказал?
— Все говорят.
— Мы все умрем?
Ленка подумала, потом сказала:
— Вначале будет война. Очень долгая.
— Когда она кончится, мы будем стариками?
— Нет, нам будет лет сорок.
— А это разве не старость?
— Это как моя мама.
Ленкина мать была женщиной с морщинами, которые пролегали от носа к уголкам рта. По моим представлениям, «как Ленкина мама» звучало синонимом безнадежно глубокой старости.
— А что потом?
— Этого никто не знает.
Пока я разглядывала фарфоровые изделия и хрустальную вазу за стеклом серванта — все то, что было принято в те времена выставлять напоказ, — Ленка вдохновенным шепотом сообщала мне детали грядущего конца. Будут страшные наводнения и ураганы, солнце упадет на землю, землетрясения разрушат города, случится нашествие мертвецов, которые заразят оставшихся живых людей смертельными болезнями.
Ничего такого не случилось. Были где-то и наводнения, и ураганы, но на жизни района Металлург это не сказалось. Через год Ленка Сиротина вдруг резко повзрослела — такое случается с девочками в отрочестве. Она стала краситься яркой помадой, сделала себе модную стрижку и добыла туфли на шпильках. Само собой, перестала даже замечать меня. А еще через год она забеременела и стала молодой матерью-одиночкой. Через несколько лет Мишку Кульпина забрали в армию. А еще через полгода его привезли домой в цинковом гробу.