Где Кузнечик? Где город с заснеженным проспектом? Куда меня занесло? Зачем меня заставляют сдавать какой-то экзамен? Гравитация — это все она. Гравитация коварней, чем я думала.
Мы вышли на улицу — и я поняла, как ошиблась насчет этого измерения. Оно было полно чудес и менялось прямо на глазах. Вокруг вырос огромный город — он раскинулся холмах в междуречье Оки и Волги. Здесь было много куполов, много домов и красная башня с курантами. И так же внезапно, как дома, купола и башня, передо мной возникло метро. Я замедлила шаг. Но Сонька Мармеладова покрепче схватила меня за руку и потащила в полный опасностей подземный мир.
Метро оказалось большим подвалом, тянущимся под городом на сотни километров. В сырых темных тоннелях мчались поезда и выталкивали из тоннелей ветер. На станциях поезда выныривали из тоннелей и останавливались. Сверкал под люстрами камень. Камень был везде — на стенах, под ногами, над головой. Даже воздух здесь — и тот пахнул камнем. И еще — сырой одеждой и потом, ведь людей вокруг было очень много. У всех, кто здесь оказывался, появлялась общая особенность — они устремлялись в нужную им часть подвала так быстро, словно за ними гнались невидимые монстры. Наверняка метро было небезопасным местом, раз все хотели поскорее выбраться из него. Неподвижными, как будды, оставались только бомжи — они спали на скамейках, и, когда приближался поезд, ветер из тоннелей шевелил их погибавшие от грязи и вшей, но чудом еще державшиеся на головах волосы.
Я тоже могла бы жить в метро — если вдруг в этом измерении жить мне будет больше негде. Здесь всегда одинаковая температура и есть, где спать. В этом подвале и люстры роскошные, и стены из красивого камня, Правда, по скамейкам здесь прыгают блохи, а в тоннелях живут крысы. Но, несмотря на это, метро было удивительной придумкой людей этого измерения.
Мы поднялись на поверхность — и под ноги нам лег бульвар, а на бульваре вырос дом, похожий на китайскую пагоду. В пагоде продавали бургеры и кофе в бумажных стаканчиках.
Мы пошли по бульвару и уткнулись в возникший прямо из-под земли трехэтажный особняк с желтыми стенами. Я взглянула на Соньку Мармеладову. Она, кажется, не замечала ничего необычного в таком ходе вещей. Видимо, здесь каждую секунду что-нибудь вылезало из-под земли, сваливалось с неба и самозарождалось из воздуха.
Сонька Мармеладова оглянулась по сторонам и прошептала мне на ухо: «Зайдешь туда — начинай читать стихи, а если это не поможет, заплачь. Уж я-то знаю, я второй раз вступительные экзамены сдаю».
Денежные знаки — целых двести рублей, — завернутые в носовой платок, по-прежнему были пристегнуты булавкой к резинке моих трусов — теперь само их появление в этом измерении уже не вызывало у меня никаких вопросов: они просто возникли — без всяких обоснований и причин. Я забыла отстегнуть булавку и явилась со своим сокровищем на экзамен.
Здесь, в трехэтажном особняке с желтой штукатуркой, учили быть писателями. В аудитории за круглым столом сидели седые мастодонты и вызывали на ковер юношей и девушек, у которых было одинаковое загадочное выражение на лицах. Мастодонты собирались научить их писать книги.
На мне был растянутый свитер и изношенные до дыр джинсы. Еще в Городе на Волге кухонным ножом я проделала в них побольше дырок, чтобы казалось, что они из магазина такие. Я села перед мастодонтами и сказала: «Возьмите меня учиться, хочу книги писать». Сказать так мне подсказала Сонька Мармеладова — еще на улице. «Ну, удивите нас», — ответили мастодонты и сделали каменные лица.
Людей с каменными лицами нельзя удивить. Да мне и не хотелось, ведь заботило меня в тот момент совсем другое — булавка, пристегнутая к трусам. Она погнулась и вот-вот должна была впиться в мой живот. Сидя как на иголках, я сказала мастодонтам первое, что пришло мне в голову:
— Меня все равно не возьмут в машинисты, туда допускают одних хорошистов. И тех не берут, чей родной город Псков, — за толстую слишком резинку трусов.
Мастодонты задумчиво потерли бороды и приступили к размышлениям:
— Ну что, есть такое явление — идиотская поэзия… Ее корни уходят в Великобританию, к традиции Льюиса Кэрролла…
А самый главный мастодонт — ректор — неожиданно заинтересованно посмотрел на меня и спросил у других мастодонтов:
— Ну что, дорогие мои, есть возражения?
Возражений не было, и ректор улыбнулся в рыжие усы, что означало, что он взял меня в свой семинар.
Вечером я обнаружила почтовое отделение на улице Руставели, а у входа в него — очередь. Я всегда боялась очередей, а эта была нетерпеливой и длинной, как анаконда. Вся эта очередь очень хотела добраться до телефонной будки в почтовом отделении. Я встала в хвост и начала придумывать слова, которыми сообщу бабуле Мартуле о том, что меня взяли учиться на писателя. Бабуля, конечно, заплачет в трубку — ведь она по доброй воле не отпустила бы меня из дома, чтобы я не сгинула в огромном Городе на холмах в междуречье Оки и Волги.
Когда подошла моя очередь, я набрала номер и с замиранием сердца приложила к уху телефонную трубку. На том конце провода была тишина. Похоже, набранного мной номера не существовало в природе.
Я села на крыльцо почтового отделения и принялась рассматривать носовой платок с денежными знаками. Нелегко жить в другом измерении, когда все, что у тебя здесь есть, — это двести рублей. Свои двести рублей я тратила экономно: покупала черный хлеб и жарила его на растительном масле. А когда мне дали первую стипендию, купила кулек карамелек.
Встреча
Правда была в том, что в этом измерении почти каждый месяц, как грибы после дождя, вырастали новые дома и кинотеатры. Телевизоры у всех тут были цветные и показывали не только программу «Время», но и фильм «Звездные воины». Каждую секунду на планете происходило нечто значительное: сгорал болид в плотных слоях атмосферы, извергался веками спящий вулкан, на острове Флорес обнаруживались следы древних карликов, а в лабораториях расшифровывался геном неандертальца. За одну ночь под окном общежития выросла Останкинская башня.
Сонька Мармеладова дала мне тетрадь с карандашом — и я пошла учиться в трехэтажный особняк с желтыми стенами, где читали лекции, которые положено было записывать.
Когда лекции закончились, я села на подоконник в коридоре второго этажа. Двор особняка был обнесен кованой оградой, и двое людей в масках Дарта Вейдера ремонтировали с помощью сварки калитку этой ограды — летели искры, светилось газовое пламя, атомы в разогретом металле двигались быстрей. Мимо меня, по коридору, шли студенты этого заведения. Они, гении, вскользь окидывали меня взглядами. Страшно было сидеть под взглядами стольких гениев на подоконнике в коридоре.
Сонька Мармеладова собиралась устроить вечеринку в нашей комнате в общежитии по случаю начала учебы. Я никогда на вечеринках не была и на эту идти боялась. Поэтому я сидела на подоконнике. А за окном вечерело. Люди в масках Дарта Вейдера давно ушли со двора. В коридоре не осталось ни души. Только электрическая лампочка моргала — вот-вот должна была оборваться ее вольфрамовая нить, и лампочка подмигивала мне напоследок.
В тишине раздались шаги — кто-то поднимался по лестнице. А потом высокая фигура показалась в другом конце коридора. Я увидела длинные ноги и короткое пальто мышиного цвета — и сердце у меня внутри стало большим и горячим, как солнце. Я соскочила с подоконника и побежала ему навстречу, ведь это был он, мой Кузнечик.
— Привет, Кузнечик! — крикнула я.
Он с удивлением смотрел на меня. Я прыгала вокруг него, смеялась и трогала рукава его пальто, а потом приподнялась на цыпочки и поцеловала. Кузнечик ошарашенно отступил на шаг.
— Не бойся меня, — сказала я.
— Я не боюсь. Просто я не Кузнечик, а Денис.
— Денис, — попробовала я его имя на вкус, оно зашелестело во рту, как речная галька. — Давай откроем окно и запустим самолетик. У меня есть тетрадный лист. Ты же любишь самолеты?
— Не знаю. Я в основном на поездах езжу.
— А почему ты не спрашиваешь, кто я?
— Ты, наверное, местная сумасшедшая?
— Нет, я вообще не местная.
— Ну иди, поиграйся в самолетики сама, — он поправил очки, и глаза под стеклами презрительно заблестели.
— А я знаю, что ты в тундре жил, — выпалила я, когда он уже собрался идти дальше. — Знаю, что ты к нганасанам на Таймыр уйти хотел.
Кузнечик оглянулся и посмотрел на меня долгим задумчивым взглядом. Я испугалась и пробормотала:
— Да ты иди. Я ведь так только. Я никому не скажу.
Он пошел по коридору дальше. Потом еще раз обернулся проверить, стою ли я на месте. Я стояла, и Кузнечик улыбнулся.
Когда вольфрамовая нить оборвалась и лампочка потухла, я в потемках, нащупывая стену, пошла по коридору — наверное, вечеринка уже закончилась и можно отправиться в общежитие. На лестнице ступал кто-то мягкими шагами — осторожно, как лисица. И там же, на лестнице, побрякивало что-то, словно мешочек с медяками. Это был ректор — он шел со связкой ключей. От всех аудиторий и даже от калитки во дворе были ключи в этой связке.
Комната 518
Ректор был похож на помещика: он владел тремястами крепостных душ и этим особняком с желтыми стенами. Его крепостные, студенты, думали про него так: хоть и взбалмошен, но добр, и начитанных любит, а значит, можно на лекции не ходить — главное читать Руссо, Вольтера и Приставкина. Но Приставкина читали редко, а Руссо и вовсе никто не читал, чаще пили водку и прыгали с крыши института — это было такое местное развлечение. Дисциплину ректор ценил выше, чем начитанность, и потому после участившихся попыток самоубийств сочинил приказ, в котором его крепостным студентам запрещалось под страхом исключения из альма-матер прыгать с крыши. Те, кто все же успешно сводил счеты с жизнью, исключались посмертно.
Для прогульщиков ректор тоже придумал наказание — запретил выдавать им талоны на обед. И дама из деканата, та самая, что приклеивала к глазам накладные ресницы, — эта дама, как жандарм, дознавалась, ходят ли студенты на лекции, прежде чем вручить им талон. Преступники не имели право есть холодные макароны в институтской столовой восемь дней. От голода все становились просветленными и марали бумагу чудесным бредом, как Хармс. Но лекции все равно прогуливали.