В субботу отец выпил бутылку пива и сел смотреть телевизор. А дед Николай вдруг сказал ему: «Ну-ка, пойдем». Они закрылись в Маленькой комнате и пробыли там долго. Потом дед вышел, собрался и отправился гулять по пустырю.
Отец сидел на тахте и плакал. Я села на пол, чтобы понаблюдать за ним. Кот Тасик тоже сел понаблюдать.
Пришла мать и произнесла:
— Ну, чего сопли распустил? Правильно он тебе все сказал.
— Сам тоже пьяный бывает, а мне нотации читает. Я его, эт самое, с лестницы спущу! Вы его приструните. Я выпил-то только бутылку. Все пиво пьют.
— А ты больше всех, — усмехнулась мать.
Отец промолчал.
— Ну, чего молчишь? Кишка у тебя тонка, Ленька.
Я поняла по тону матери, что у здорового человека кишка должна быть толстой. Так вот почему отец плачет: у него болит его тонкая кишка.
— Анекдот рассказать про тещу? — отец решил умаслить мою непреклонную мать.
— Иди ты, олух царя небесного!
— Да почему же я для тебя самый злейший враг?
Мать не ответила. А отец посмотрел на меня и произнес:
— Январской ночью Света маленькая спит, и снится Светочке огромный сталактит…
— У самого у тебя сталактиты вместо мозгов, — раздраженно сказала мать и ушла из комнаты.
— Эт самое, на Камчатку уеду, — поделился со мной отец.
На Камчатке не было людей — только снежные горы и бурные реки. И отцу там было бы хорошо, как птице в небе.
— Дед плохой, — шепотом добавил он. — Ты его не люби, он на папку ругается.
Я не поняла, почему дед плохой и недоверчиво улыбнулась. Кот Тасик махнул хвостом и ушел на кухню — добывать колбасу. А отец сказал: «Ох, беда, беда…» — и начал обдумывать план побега на Камчатку.
Дед почти всегда приходил поздним вечером. Для меня он был ночной житель. Я подозревала, что он знает много тайн — например, что в сумерках шкаф становится дверью в другое измерение. Но говорить с дедом об этом мне не приходило в голову. А зачем? Ведь я и сама знала тайну шкафа и даже тайну «тридцатьчетверки». Мы вообще редко говорили с дедом. В основном молчали, глядя на потолок.
Но становился ли дед от этого всего плохим?
Ночью, когда дед сел на перину, я перебралась к нему на колени и сказала:
— Ты плохой. Но я тебя все равно люблю. И я знаю, что твоя тахта по ночам превращается в «тридцатьчетверку».
Дед погладил меня по волосам и пошел спать на тахту за шкафом. А я не спала долго — я следила за Жуком с надкрыльями цвета речного ила: он полз по оконному стеклу и ждал, когда же я осмелюсь подойти и подержать его на ладони. И я осмелилась. Жук расправил крылья, спланировал ко мне на макушку и запутался в моих волосах. Я сняла его со своей головы, сжала в ладони — и тут произошло чудо. Мы оказались среди белых камней, на берегу быстрой реки. Никогда еще вокруг меня не было так тихо. Почти бесшумно неслась среди валунов прозрачная вода, на берегу шуршала надкрыльями цвета речного ила колония Жуков, на глинистой почве, красной, как марсианская пыль, остались мои следы — а над всем этим вставало огромное оранжевое солнце. Так я впервые оказалась в моем измерении, где не было и не могло быть громких звуков.
Любовь к Океану
Любить — значило испытывать интерес и жалость. Я любила всех, кто обитал в квартире. Всех, кроме бабули Мартули. Без нее я не могла жить.
Не было названия горячей волне, которая поднималась внутри меня в ее присутствии. Когда бабуля Мартуля уходила на дежурство в цех, я не знала, куда деться от горя. В такие дни мы с котом Тасиком сидели на подоконнике и смотрели на пустырь. Серая железобетонная труба лежала на пустыре и покрывалась трещинами. Большие мальчики курили на корточках у этой трубы. Все, что мне тогда было нужно, — прижаться к теплому телу бабули Мартули. Ведь она рассказывала мне сказку про говорящую сосну и разрешала не есть молочный кисель, который готовила мать. Но даже если бы она вдруг перестала все это делать, горячая волна, я знаю, никуда бы не ушла.
Единственное, что помогало забыть горе, — это мое измерение. И я в него уходила. Людей там давно не было, а следы их существования ветер занес пылью из космоса. Шурша мелкими камушками, здесь полз Жук. Он был сильным — и ветер не сдувал его с белых камней. Жук расправил на ветру надкрылья, из-под которых появились прозрачные крылышки с тонкими прожилками, и кивнул мне черной головой. Он собирался научить меня летать. Тут кот Тасик ударил меня мягкой лапой по носу и обиженно спрыгнул с подоконника. Кот был не согласен, чтобы я летала без него. Но я-то знала, что Тасик не полетит — разве коты летают? А вот мы с жуком поднялись над быстрой рекой — и я увидела вдали, за скалами, Океан. Холодный и ясный, как небо, он лизал соленую гальку на берегу. Целую вечность Океан работал — он дробил исполинские скалы и расчистил наконец каменистый пляж, теперь он отшлифовывал до идеального состояния и без того круглую и гладкую гальку — обломки горных пород. Летать было не страшно — и я полетела прямо к соленой воде, опустилась на берег у двух больших камней. Океан был прекрасен. Он ласково плеснул мне под ноги волну, оставив клочья пены на зашуршавшей гальке, — и мое сердце захлестнула глубокая и вечная любовь к Океану. Жук позвал меня дальше — и мы полетели над волнами.
Мой полет прервала мать. Оказывается, она давно звала меня из кухни, а теперь подошла к подоконнику и трясла за плечи.
— Иди есть кашу, — сказала она, трогая мой лоб. — У тебя температура.
Температура — это наказание, которое придумали взрослые. «У тебя температура» — это был приговор, и приговорена я была к бесконечному лежанию на бабулиной перине — вставать нельзя было до вечера. Зато вечером, когда пришла бабуля Мартуля, мир преобразился. Из кухни донесся смех и запах сливового варенья, которое принялась готовить бабуля в большом тазу на плите. Даже солнце стало розовым и тепло освещало закатными лучами комнату.
Бабуля Мартуля была практичным человеком. Когда мне исполнилось два с половиной года, она на собственном примере показала мне, как правильно переходить улицу. Правильно было переходить не по пешеходному переходу, а там, где пролегал самый короткий путь к конечной точке маршрута. Часто в правильном месте машин было больше всего, а сама дорога оказывалась четырехполосной. Но это не смущало бабулю, а значит, не могло смутить и меня. Через проезжую часть улицы Сталинабадской мы неслись с ней, взявшись за руки, к автобусу, который вот-вот должен был закрыть двери и отправиться в Алексеевку, где была у нас дача. Иногда водители машин кричали в окна нехорошие слова. Бабуля удивлялась: «Уж прямо помешали мы им. А где же еще перейти?» — и своим привычкам не изменяла.
Однажды бабуля Мартуля нашла правильное место и крепко схватила меня за руку — мы приготовились бежать. Но мать была с нами. Она остановила нас и очень сильно ругалась. Такой строгой я не видела мать никогда. Всю оставшуюся дорогу бабуля обиженно бормотала: «Уж прямо… В такую даль топать, чтоб дорогу перейти».
Существо
Летом бабуля Мартуля поехала на поезде на свою родину — в деревню под Донецком. Она завернула деньги в носовой платок и пристегнула этот платок булавкой к резинке трусов — это самый надежный способ хранить деньги, объяснила бабуля. Меня она взяла с собой, и моей радости по этому поводу не было предела.
Ночью мы сидели на железнодорожной станции — где-то на полпути между нашим Городом на Волге и Донецком. Мы сошли с поезда несколько часов назад и ждали другой, ночной поезд, который должен был довезти нас почти до самой деревни под Донецком. В зале ожидания на жестких скамейках сидели и лежали люди, подсунув под головы сумки. За темным окном раздавались протяжные гудки.
— Что это? — спросила я бабулю Мартулю.
— Локомотив маневрирует.
— А зачем?
— Когда локомотив маневрирует, он гудит, — ответила бабуля, и вопросы у меня закончились.
Путь локомотива наверняка лежал на Марс. Но тут с неба градом посыпались метеориты и преградили ему дорогу — теперь локомотив протяжным ночным гудком звал на помощь. Я превратилась в повелителя камней и полетела помочь локомотиву в его маневрах. Меня, повелителя камней, метеориты послушались — с глухим стуком они укатились с дороги и легли в степи. С этой минуты они будут вечно отдыхать под земными дождями. Локомотив снова издал гудок. И гудок прозвучал как обещание, что на Марсе меня встретят как свою, даже если я долечу туда вечность спустя.
Потом бабуля Мартуля сходила в буфет и принесла мне оттуда пирожок с капустой. Напротив, на скамейке, сидела старуха и внимательно смотрела, как я ем пирожок. У старухи, как у жабы, глаза сидели на висках, а вместо рта была недовольная кривая линия.
— Вкусно? — спросила старуха.
Я не ответила, так как не вполне была уверена, что старуха с жабьим лицом — тоже человек.
— А чего ты такая жадная, что с бабушкой не делишься? — продолжала старуха-жаба.
Я протянула пирожок бабуле Мартуле. Та погладила меня по голове и не взяла.
— А с другой бабушкой не поделишься? — снова заговорила старуха-жаба, намекая на себя.
Я представила, как она кусает мой пирожок, — и мне сразу расхотелось его доедать.
— Ах ты, жадина! — упрекнула она.
Тут бабуля Мартуля одной рукой взяла чемодан, а другой меня и сказала:
— Пойдем смотреть расписание.
Но расписание мы смотреть не пошли, а просто пересели в другой конец зала ожидания.
— Ну что за дура! К ребенку пристает! — возмущенно шептала бабуля Мартуля. — А ты кушай, ведь пирожок пять копеек стоит.
Потом она несла меня по платформе. Веки у меня слипались, но я все же запомнила, как медленно из темноты приближался яркий глаз поезда. Большой, длинный поезд остановился у платформы и задышал мне в лицо горячим запахом машинного масла и мазута.
Мы сели в поезд, и я заснула окончательно.
В деревне мы жили в большом старом доме, по которому медленно ходило человеческое Существо с костлявыми руками и седыми волосами. Когда Существо переставляло худые ноги, что-то поскрипывало — но я не могла понять, что именно: кости существа или доски пола. Все вещи в доме были древние и покрытые слоем пыли, густой и серой, как прах. Я думала, их нашли палеонтологи, когда откопали кости Существа. Само Существо и его вещи палеонтологи разместили в этом доме — и теперь Существо ходило по дому, скрипя то ли костями, то ли досками пола.