— Из тундры, профессор.
— Н-да… — пробормотал Минералов, отбирая мел у Кузнечика. — Несомненно, это классическая русская изба из пяти стен. Но существуют и другие схемы в архитектуре, и я как раз собирался развить эту мысль, но вы мне помешали.
А вечером в комнате общежитие сидела на кровати все такая же заплаканная Сонька — сидела, прижав коленки к животу и обхватив их руками.
— Ты какая-то деревянная. Не можешь, что ли, ко мне сочувствие проявить? — Сонька смотрела на меня глазами, полными страдания — безысходного и неисчерпаемого.
За что она меня упрекала? Я не умею перестраивать атомную структуру живых существ — я Раджабова в свинью не превращала.
— Хотя бы кофе мне сделай, — всхлипнула Сонька.
Я взяла чайник и пошла на общую кухню, чтобы вскипятить воду и сделать для Соньки кофе.
Вино из морошки
Мы часто сидели вчетвером в комнате, пахнущей рыбьей чешуей: я, Денис, морпех и поэт Петров. Ели картофельное пюре из кастрюли и иногда пили вино из морошки, которое присылала морпеху из далекого Архангельска мать.
Однажды, кода мы вот так сидели, в комнату зашел ректор. Он любил неожиданно появиться в общежитии, заглянуть в комнаты, где жили его крепостные студенты, — ректор называл это «прийти с инспекцией». Он принюхался, как лисица, к запаху морошки из откупоренной бутылки и спросил:
— По какому случаю пьете, господа?
— А мы без случая, Сергей Николаевич. — ответили мы. — Ведь это же вино из морошки, из далекого Архангельска. Его и не по случаю можно.
— Ну, если из морошки…
Ректор был любопытен — и ему тотчас стало интересно узнать, какое оно на вкус, вино из морошки. Мы налили ему полстакана таинственного розового напитка, он сел пятым за наш стол и потер ладони.
— Ну, дорогие мои… — сказал ректор, выпил вина и вытер усы. А потом поделился впечатлениями: — Кислинка какая занимательная!..
— Как вы точно подметили, Сергей Николаевич, — льстили мы ректору и улыбались: мы были рады, что ему понравилась и наша лесть, и наше вино.
Ректор взял чайную ложку — других не было, — и закусил вино из морошки картофельным пюре прямо из кастрюли. Он был широкой души человек и из кастрюли есть не стеснялся.
Религия мудаков
Это случилось в Черный вторник — в тот самый день, когда на рынке у метро «Тимирязевская» наблюдались парадоксальные явления. Там бегали толпы охваченных паникой людей и мешками скупали сахар, соль и гречку. Зефир стоил дешевле сахара, а бутылка минералки дороже килограмма бананов. Продавцы тоже были в панике — потому и повышали цены наобум, на что придется. Люди не знали, насколько обесценятся их сбережения, — и вели себя предусмотрительно.
В тот день в комнату, где сидел морпех, Кузнечик и я, пришел поэт Саша Петров.
— Нужны дворники! — заговорщицки сообщил он.
Дворники нужны были РЭУ на улице Яблочкова. Петров узнал это от пьяного слесаря, который чинил трубу в подвале общаги. Быть дворником Саша Петров мечтал с детства. Кузнечик тоже захотел стать дворником, ведь дворники получали зарплату. Морпех посмотрел на нас взглядом, который ничего не выражал, и продолжил жевать бутерброд.
Саша и Денис пошли трудоустраиваться.
По утрам Кузнечик и поэт чистили тротуар от снега и были довольны жизнью. Пока однажды женщина с мощными руками — такими, какие и положены были ей по статусу, — не сказала им:
— Надо убраться в подвале.
Женщина была начальницей РЭУ. Она дала им две простыни, два ведра, две лопаты и ключ от подвала. Зачем нужны были простыни, лопаты и ведра, Кузнечик и поэт поняли только на месте.
— Пойдем отсюда! — взмолился Денис. Он стоял на пороге подвала и зажимал нос рукой.
— Но тогда нас уволят, — грустно сказал Саша. Он и сам в этот момент решил, что у дворника слишком маленькая зарплата и что есть другие, не менее почетные рабочие специальности. Но Саша был поэт с пугливой душой, он боялся начальницу РЭУ с мощными руками — и поэтому осторожно ступил вглубь подвала.
Тогда Кузнечик тоже ступил вглубь подвала. Может быть, он понял, что это его шанс перестать быть лучше всех, а может, из чувства долга.
Они взяли лопаты и ведра, обмотались простынями и принялись соскребать с пола и стен двадцатисантиметровый слой органических отходов — продуктов жизнедеятельности двух бомжей. Колян с Коляном жили в подвале много лет, а потом выпили трехлитровую банку метилового спирта и умерли. Поэт и Кузнечик лопатами сгребали в ведро органику и относили ее на помойку. Органика пахла так, словно из подвала забыли вынести трупы, и Коляны все еще покоились где-то в самых глубоких ее слоях. Но докапываться до них Кузнечик не стал. Он терпел бесконечно долгое количество времени — двадцать две с половиной минуты, — а потом согнулся в три погибели и расстался с треской, которую съел на завтрак.
— Прости, Саша, — пробормотал Кузнечик и, бросив лопату и простыню, убежал. Он решил остаться лучше всех, в ту страшную минуту это было меньшим из зол.
Морпех чистил картошку. Я лепила из хлебного мякиша голубя. На подоконнике стоял стакан с вином из морошки. Денис пришел в комнату, выпил вино залпом и сел возле батареи на полу. Он сидел и разглядывал свои ботинки, испачканные органикой, а потом сказал:
— От меня плохо пахнет, но это ничего, правда?
— Правда, Кузнечик, — ответила я.
— Мне всегда и все объясняли, как жить, какие книги читать, кем быть, что делать и что не делать. Чувак, говорили мне, ты ешь неправильно и к деньгам тоже относишься неправильно. Хотели открыть мне глаза, как будто я такой беспросветный мудак, — стоит только научить меня, и я перестану быть мудаком. Я не знаю, как другие, но про себя я вдруг понял одну вещь: мне участок моей души, отвечающий за моего внутреннего мудака, дорог. Просто в какой-то момент я понял, что эти все гуры, которые меня постоянно чему-то учили, мне до скрипа в ушах скучны и неинтересны. Скучно их правильное питание, скучно их умение распоряжаться деньгами, скучны их отношения с людьми. Мало того, что все это скучно, так они же еще и врут. Нет никаких окончательных правд. Никто не знает на самом деле, как мне нужно питаться и как жить. Я не хочу чужого опыта. Я хочу права на ошибку. Права оставаться мудаком.
Сильно же впечатлило Кузнечика разгребание лопатой органики Коляна с Коляном. Но иногда правда жизни скрывается там, где никто и не подумает ее откапывать.
— Давай вместе быть мудаками! Что нужно для этого делать? — сказала я.
— Не бояться опуститься на самое дно. Последовательно и честно быть мудаком — это так же трудно, как быть буддистом, — научил меня Денис.
Для меня не было никакой разницы: мудак он или буддист — и я ответила:
— Не волнуйся, мы обязательно опустимся ниже плинтуса.
Мы посмотрели на морпеха и спросили:
— Морпех, мы только что придумали религию мудаков. Ты с нами?
Тот пожал плечами, надкусил сырую картофелину и принялся жевать.
— Ему это не нужно, он и так почти в нирване, — улыбнулся Денис.
Я съела хлебный мякиш, из которого так и не получился голубь. А потом спросила:
— Это родители учили тебя правильно питаться и не быть мудаком?
Денис усмехнулся. А потом поставил пустой стакан на пол и ответил:
— Как же мало ты знаешь об этой жизни.
Возможно, мы с Кузнечиком и были родом из одной Империи, большой настолько, что жизнь в различных ее концах текла совсем разная, — но это было неважно. Мы были из разных измерений — и только это имело значение.
Кузнечик вырос в заполярном поселке Юршор, где стояли занесенные снегом сборно-щитовые бараки. Бараки были покрыты толью, смотрели на тундру маленькими оконцами и назывались финскими домами. Почему финскими — никто не знал. Быть может, из-за того, что до войны в них жили финны, выселенные на Север из центральной части Империи. А может быть, совсем по другой причине. Но финнов, как и немцев, татар, чувашей, казахов и другого люда, на Юршоре было достаточно — все они приехали на Север за длинным рублем, добывать уголь. Внутри финских домов стояли железные печки, а нужники — деревянные, с дырами, прорубленными в вечной мерзлоте, — были на улице. В комнате его родителей был горбатый пол — дом стоял на деревянных сваях, вбитых в ту самую вечную мерзлоту. А за стеной жил сосед-немец, горький пьяница. Он грозился убить мать Кузнечика — ведь она в самый разгар ночных пьянок шла к немцу и читала ему мораль. А немец, встречая маленького Дениса, всякий раз рылся в карманах, выуживал карамельку и протягивал ему. Лицо немца, серое и поношенное, как подошва, расплывалось в улыбке.
Шкура мамонта
Дама из деканата пятый день не выдавала мне талоны на обед в институтской столовой. Ведь только когда начинались лекции, студенты отходили от старенького компьютера в библиотеке и мне удавалось наконец воспользоваться интернетом. Жужжал кулер в системном блоке, в мышеловке скреблась крыса, а я прогуливала лекции и спрашивала у всемирного мозга, что нового в этом измерении. У озера Чад, в Западной Африке, — сообщал он мне, — раскопали череп гоминида с признаками шимпанзе, гориллы и человека — черепу шесть миллионов лет, не меньше. Удостоверившись, что жизнь в моем новом мире течет все так же стремительно, что количество новостей каждые сутки растет в геометрической прогрессии, — я задавала свой главный вопрос: как мне выжить на Северном полюсе?
Из всего, что говорил мне всемирный мозг, я сделала вывод: чтобы выжить посреди Ледовитого океана в точке с необычными географическими координатами 90° 00′ 00″ северной широты, нужна очень теплая одежда. Теплее, чем шкура мамонта.
Шкура мамонта спасала древних людей этого измерения от морозов. Нельзя было составить правильное представление о морозостойкости одежды современных людей, не увидев эту легендарную шкуру. Я спросила у всемирного мозга, где на нее можно взглянуть, — и мозг посоветовал мне отправиться в одно из самых странных мест на этой планете, в Дарвиновский музей. Там на две недели выставили на всеобщее обозрение тушу древнего животного, найденного в вечной мерзлоте якутской почвы.