Музей, большой, как орбитальная станция, и пыльный, как египетская пирамида, встретил меня зловещей тишиной. Среди древних орудий из истлевших костей, здесь ходили люди и молчали от страха. Если кто-нибудь случайно издавал громкий звук, все оборачивались на него и негодовали: так можно было потревожить обезьяноподобных предков, чьи фигуры стояли у стен и следили за всем остекленевшим взглядом. Все эти австралопитеки, архантропы и неандертальцы назывались экспонатами. Пыль с них никто не сдувал: дотрагиваться до древних чудовищ боялись, чтобы те не очнулись.
До меня и прежде доходили слухи, что люди этого измерения произошли от человекоподобных обезьян. Но, только увидев их предков, я поняла, почему люди бояться собственных корней. Гены древних прадедов в любой момент могли проснуться — и тогда польются реки крови, как в палеолите, когда человекоподобные шли племя на племя, ели вражеских воинов и их младенцев, а из костей побежденных делали наконечники для стрел.
Труп мамонта, выдолбленный из вечной мерзлоты и помещенный за стекло, не помог мне составить суждение о тепловых свойствах его шкуры. Шкура трупа истлела, некогда густой и теплый мех разложился на элементарные частицы двадцать тысяч лет назад.
Я вышла из музея и продолжила жить по собственному расписанию: вместо лекций — институтская библиотека, и никаких талонов на обед в столовой.
Кузнечик тоже жил по расписанию. Он больше не чистил тротуары от снега. Вместо этого он три раза в неделю работал ночным продавцом в продуктовом магазине.
По расписанию шла и ночная жизнь в магазине. Ровно в одиннадцать вечера приходил бородач за пачкой пельменей. В час ночи Толик по прозвищу Суповой набор, наведывался за чекушкой. А во втором часу из подземного перехода выползала старуха. На груди у нее висела картонка, на которой было написано: «На убийство Чубайса». Эту надпись внук для нее придумал — и старуха была за это ему очень благодарна. Раньше, когда она сидела в переходе с другой картонкой, люди бросали ей гораздо меньше мелочи. А теперь даже иногда бумажные деньги давали. Старуха покупала полбуханки черного и кусочек сыру. «Спасибо богу и внучеку», — говорила она и уходила.
Денис возвращался в общагу под утро, садился на пол у батареи и думал о далеком северном поселке, где прошло его детство, о родителях, которые хотели только одного — чтобы стал он приличным человеком. Думал о том, что он все-таки мудак, раз приличным человеком становиться не хочет, и этого не искоренить. Люди одинаково плохо относятся к мудакам и к тем, кого они считают лучше себя. Так думал Денис, сидя у батареи и засыпая.
А потом стучал в стену поэт Петров — это означало, что Кузнечику с морпехом пора просыпаться и идти на лекции. Поэт стучал ровно восемь раз, а потом включал радиоприемник и отправлялся на общую кухню, чтобы поставить на плиту чайник.
Писатель из Тульской губернии
Саша Петров был созерцатель жизни. И даже когда дагестанец Раджабов по кличке Салоед на лекциях тыкал ему в спину огрызком карандаша и шептал: «Что, Петров, такой грустный? Пися не стоит?» — он не считал нужным огорчаться: шариковой ручкой поэт писал стихи на полях газеты, которую бесплатно дали ему в метро.
Петров и Кузнечик были основателями традиции — выпив по два литра пива, они шли на железнодорожные пути и там, на насыпи, сняв штаны, становились задом к проезжающим электричкам.
Рано или поздно это должно было случиться. Однажды электричка остановилась по техническим причинам. Добропорядочные граждане, ехавшие на дачу, взирали на их голые задницы из окон вагона. Кузнечик и поэт в замешательстве еще немного постояли со спущенными штанами, а потом быстренько штаны натянули и, стараясь не спешить, с чувством собственного достоинства, пошли по насыпи вверх. Придумал все это, разумеется, Кузнечик. Поэт лишь по-буддийски отрешенно кивнул, согласившись поучаствовать.
Денис получил зарплату — ведь он все еще работал ночным продавцом в продуктовом магазине. Приехал в общагу и сказал: «Пойдем бухать, Петров». Поэт засомневался. Почесал голову и ответил: «Ну понимаешь, тут такое дело…». Источником сомнений была начальница с мощными руками: поэт обещал ей, что тем вечером выйдет на работу.
— Еще один бомжатник надо расчистить? — догадался Денис.
Поэт помялся и, не дав определенного ответа, все же пошел в магазин за коньяком и портвейном, продолжая сомневаться. Сомневаться он не переставал ни на секунду в течение всего времени, пока они шли в магазин. Но отказаться от коньяка и портвейна поэт не мог — ведь алкоголь делал его смелым и остроумным.
Когда Кузнечик с поэтом пришли за мной, я зашивала очередную дыру в кармане плаща Элиота. Охотилось, что ли, это измерение за содержимым моих карманов? Только одна ценная вещь и была у меня — глаз динозавра. Но за ним я следила с особенным вниманием.
— Пойдем бухать, Светочка! — весело воскликнул Денис.
Я уже знала, что бухать интересно каждому человеку в этом мире. Стоило попробовать и мне — чтобы лучше понять людей.
Мы бухнули, а потом Денис вдруг сказал:
— Поехали!
— Куда? — спросили мы с поэтом.
— В Ясную Поляну.
— Ну, дело в том, что… — философски начал поэт Петров, растягивая слова и ища взглядом продолжение фразы на потолке. Но оно там не появилось — и он сдался.
— С начальницей поступаешь просто, — подсказал продолжение Денис. — Звонишь ей и говоришь: Марья Иванна, я еду в Ясную Поляну, навестить могилу великого писателя из Тульской губернии. Примите это как факт.
— Примите как факт… — повторил Саша. Но тут его снова одолело сомнение, и он еще раз повторил эти слова с другой, уже вопросительной интонацией: — Примите как факт? А если она не Марья Иванна?
— Да какая разница! Все равно пусть примет как факт. Все, поехали.
Но поехали мы только через полтора часа. Все эти полтора часа поэт Петров договаривался с начальницей — по мобильному телефону, в коридоре. Вернувшись, он посмотрел на нас мудрым и печальным взглядом, вздохнул и кивнул: едем.
— Что ты ей сказал? — поинтересовались мы.
— Марья Иванна, примите как факт.
Пьяный поэт Петров смело вышел на улицу, где горели фонари и блестел мокрый от тающего снега асфальт, и даже спел «Интернационал» — в знак протеста против эксплуатации начальниками РЭУ всех дворников этого мира.
На вокзал мы приехали в начале двенадцатого часа ночи. Прямых электричек до Тулы уже не было. Это могло бы остановить кого угодно в такую промозглую ночь, но только не Кузнечика. «Поедем на перекладных!» — крикнул он.
В последней электричке, на которой мы ехали до станции «Калуга-1», было пусто и холодно. Залезли мы туда без билетов — на вокзале тогда не было турникетов, сдерживающих заячий пассажиропоток. Саша Петров, утомленный собственным смелым поступком, сразу уснул. Денис смотрел в окно, он был счастливым и задумчивым.
Перед последней остановкой поэта пришлось разбудить. Он не сразу понял, куда его занесла судьба, а осознав, вздохнул и улыбнулся.
— Ты действительно ей так и сказал: Марья Иванна, примите как факт? — вдруг вспомнил Денис.
— Ну да…
Нас охватили конвульсии смеха. Петров долго крепился, но и он не выдержал. Мы сошли с электрички, как дебилы, зажимая рты, с трясущимися от смеха плечами, и все повторяли фразу «Марья Иванна, примите как факт». Успокоиться не могли долго. Уже встретили группу строго посмотревших на нас путейцев, уже женщина в малиновом пальто шарахнулась от нас на другую сторону тротуара, уже к нам, хохочущим, подошел блюститель порядка и попросил предъявить документы.
— Куда едем? — уточнил он, делая вид, что очень заинтересован нашими студенческими билетами.
— В Ясную Поляну, взглянуть на могилу великого писателя из Тульской губернии, — честно ответил Денис.
— Зачем? — не понял блюститель.
— Потому что я всегда хотел выпить с настоящим писателем, — ответил Денис.
— А разве этот писатель еще не умер?
— Я выпью на его могиле.
— Понятно, — зевнул блюститель и вернул документы. Потом объяснил нам, что в 4. 15 здесь остановится поезд, на нем можно будет доехать до Тулы. Другой возможности выбраться отсюда до рассвета не было.
Он отошел — и мы с поэтом снова прыснули со смеху. Кузнечик улыбнулся и закурил.
До четырех утра была уйма времени. Мы мерили шагами аллею какого-то сквера с голыми деревьями. Под ногами были лужи. Вдалеке горел фонарь — один на весь мир. Саша Петров вдруг начал читать стихотворение — тоном таким же будничным и невыразительным, каким дворники ворчат, убирая бомжатник: этот город полон психов, крыс и говна, и все равно душа, неустанно поспешая во тьму, промелькнет над мостами в петроградском дыму…
Потом мы сидели на корточках в том же сквере, а Денис спрашивал Сашу Петрова, любит ли он великого писателя из Тульской губернии. А тот пожимал плечами и отвечал:
— Ну, он — великий поэт…
— Не поэт, — возвращали мы Петрова на землю из пьяных космических туманностей.
— Это совершенно не важно, — кивал он.
— Но ты не ответил, любишь ты его или нет, — настаивал Денис.
— Если я отвечу на этот вопрос, — говорил мудрый Саша, — то следующим твоим вопросом будет: а за что? А я не знаю, как на него ответить, поэтому не отвечаю на первый.
Денис засмеялся: «Ты меня раскусил, Петров».
В Тулу мы приехали с жидким, сереньким рассветом. На автобусе добрались до усадьбы. У дороги бабы в платках продавали в ведрах мелкие желтые яблоки.
Ясная Поляна, дом, хозяйственные постройки и поле были серыми и промозглыми. Всюду стоял мутный туман, и кое-где на черной земле лежали островки грязного снега.
Мы шли сквозь поле в промокшей одежде и вяло комментировали:
— А вот и поле, в котором барин девок портил…
По полю нам навстречу шел дедок в кепке тракториста. У него мы и спросили, где могила.
Могила была холмиком на краю оврага. Поэт Петров и я сели на корточки рядом с ней и наблюдали за юркой полевкой, которая сновала в сухой траве у оврага. А Денис