достал из-за пазухи бутылку с остатками портвейна и выпил.
После мы пошли вглубь рощи. Никто не решался прервать молчание. Мы бродили среди елок долго. Под нашими ногами на двадцать семь с лишним тысяч квадратных верст раскинулась Тульская губерния. Ее хвоя и серенькое небо, подзолистые почвы и поля, засеянные озимой рожью, люди в шубах и печи в избах, волки в дремучих лесах — все было соткано из тихих атомов, они роились, как братство муравьев.
Чтобы согреться, мы разожгли в роще костер, чуток подсушились и поплелись обратно, через поля, к автобусной остановке. Купили ведро яблок у баб и сели в автобус. Дорога до общаги была долгой, нудной, головы болели с похмелья.
А в общаге я обнаружила, что из кармана плаща Элиота исчез глаз динозавра. В панике я бросилась к двери, собираясь в одиночку снова проделать путешествие, из которого мы только что вернулись, — пройти по собственному следу и отыскать пропавший камень. Но на пороге комнаты споткнулась и растянулась на полу. В бок впилось что-то твердое. Это и был самый ценный предмет во всем измерении — мой глаз динозавра. Он скользнул за подкладку плаща и теперь дал мне знать, что он все еще со мной, прямо у меня под боком. Синяк останется — выудив камень на свет божий, поняла я и засмеялась от счастья. Больше я решила никогда не бухать. Ясно же, как день, что алкоголем это коварное измерение пытается усыпить мою бдительность.
Фонарик
Вечером во всем квартале отключили свет. В комнате 518 морпех стряхнул с ног тапочки и лег спать. Мы с Денисом взяли фонарик и втроем — я, он и фонарик — тоже улеглись на кровать и полностью укрылись одеялом.
— Расскажи мне про Север, — попросила я.
— Разве ты не знаешь про Север? Он за 67-й параллелью.
— Что чувствуют люди, когда живут возле Северного Ледовитого океана? И не встречаются ли там жуки с такими тусклыми надкрыльями, по цвету похожими на ил?
— Люди на Севере чувствуют тоску, — задумчиво ответил Денис. — А жуков не видел.
— А как избавиться от этой тоски?
— Иногда мне кажется, что избавиться от нее нельзя, даже если ты полвека проживешь на другом континента. Ты ведь уже заражен бациллой Севера.
— Я спасу тебя от бацилл, вот увидишь.
В глазах у Дениса вдруг промелькнул странный блеск, и он спросил:
— Помнишь, ты мне сказала, что знаешь, как я хотел на Таймыр уйти? Откуда ты об этом узнала?
Самое время было все ему рассказать, но я струсила и соврала:
— Во сне видела.
— И что еще в твоих снах было?
— Город в снегах. Тем вечная зима. Но что это за город — я так до сих пор и не пойму.
— Странные же сны тебе снятся, — усмехнулся Денис. — Ты случайно не дочь шамана?
— Нет, я дочь алкоголика.
За окном между тучами виднелся бледный бок луны. Дул ветер. Мы смотрели друг на друга. А в это самое время стая бородатых маклаудов вылезала из разлома в земной коре у театра на Дубровке, надевала на головы черные маски. Маклауды взяли в руки автоматы Калашникова и вошли в театр, где шло триста третье представление спектакля «Норд-Ост». Кто знает, что за существа были эти маклауды, — быть может, гоминиды с признаками шимпанзе, гориллы и человека, что спали шесть миллионов лет в глубоких слоях почвы? Луна все заглядывала в окно, ветер все раскачивал шпиль Останкинской башни, и мы все лежали с фонариком под одеялом и смотрели друг на друга. Пока не села батарейка и фонарик не погас.
Секс с трупом
В далеком городе Женеве начали строить Большой адронный коллайдер, чтобы поймать бозон Хигса, — ведь все верили, что именно бозон придает инертную массу элементарным частицам в этом измерении. А мы всем курсом вышли в институтский двор и сфотографировались между кустом бузины и памятником Герцену. А потом ушли из института навсегда. На кадре остался двор, желтые стены трехэтажного особняка, я в синей кофточке в цветочек. Теперь я имела право говорить всем, что я писатель, ведь так было написано у меня в дипломе. Но Денис брезгливо поморщился, когда услышал это соображение, и ответил:
— Ты можешь говорить кому угодно и что угодно, если, конечно, тебе не будет от этого стыдно.
Что это значило — стыдно? И тогда Денис объяснил мне: писатели вымерли миллион лет до нашей эры, а труп их литературы, никому не нужный, разлагался и вонял. Кто-то еще ставил трупу градусник и разжимал ему челюсти, чтоб вложить в рот аспирин. Похороните уже наконец, будьте человечны.
Я посмотрела на фотографию еще раз. Теперь синяя кофточка в цветочек показалась мне опознавательным знаком моей принадлежности к вымершему миру. А вдруг меня вычислят по ней? И я наконец почувствовала то, что должна была, — стыд. Занимаешься сексом в лифте. И вдруг двери распахиваются — и группа шокированных китайцев (людей, которые никогда не были и не будут похожи на тебя) уставилась, глаза вот-вот выпрыгнут из орбит. Потом кто-то достает фотоаппарат. Наглый узкоглазый желтый карлик — через десять лет он пришлет эту фотографию тебе по почте — в конверте, заказным письмом. Ты вскроешь конверт — и тебя захлестнут острый стыд и воспоминание о невыносимом удовольствии. Ты в синей кофточке в цветочек, в обнимку с окоченевшим трупом литературы. И кто ты после этого? Да чем угодно быть лучше — хоть бозоном Хиггса, — лишь бы только не писателем.
Вечная зима
— Я не хочу сочинять тексты, — сказал Денис, как только мы вышли из института.
— А чего ты хочешь? — спросила я.
Он выпустил колечко дыма, растоптал окурок и сказал:
— Я хочу ехать на крутой тачке, и чтобы в колонках играла громкая музыка.
Потом прибавил:
— Но я борюсь с этим желанием.
— А зачем с ним нужно бороться?
— Потому что от твоих желаний в жизни зависит то, кем ты будешь умирать.
— А если я хочу лететь со скоростью света, а если и придется умереть, то на звезде Бетельгейзе, что тогда?
— У желаний есть срок годности, — усмехнулся Денис.
— У моих нет такого срока.
— Ну, тогда ты рискуешь умереть не на звезде Бетельгейзе, а в психиатрической клинике.
— А ты — человеком на крутой тачке с громкой музыкой в колонках. И почему это плохо? Это же не то же, что в психиатрической клинике?
— Это примерно одинаково.
— Если б можно было посмотреть, что написано на наших надгробиях, мы бы сразу жили так, как гласит надпись, и не мучились.
— Какая ты придумщица! — с иронией сказал Денис.
Лучше бы люди думали не о смерти, а о Бетельгейзе — их жизнь наладилась бы сама собой.
Саша Петров первым обнаружил, что в тридцати километрах от Города на холмах в междуречье Оки и Волги возникло странное поселение. Там он нашел съемную квартиру — по своей изумительной непрактичности двухкомнатную — и жил в ней пару недель, прежде чем мы переехали к нему. Естественно, как это всегда бывает, мы сказали Саше: поживем у тебя первое время. И, естественно, остались навсегда.
Мы приехали в этот городок в предрассветных сумерках, на первой электричке. Все вокруг спало. От железнодорожной станции устремлялся к горизонту заснеженный проспект. Окна двухэтажных домов были как серые глаза, приоткрывшиеся поутру, но еще полные сна, — никто из обитателей домов не включал свет в это субботнее утро. Может быть, они экономили электричество в выходной день, а может, им, как летучим мышам, вовсе не нужен был свет, чтобы ориентироваться в пространстве комнат.
Я сразу узнала городок, в котором увидела Кузнечика в первый раз. Поселение выросло у железной дороги, что тянулась посреди степей и лесов в губернский город бывшей Империи, в Нижний Новгород. Медленно падали строго вниз снежные хлопья. Дворники-таджики расчищали совковыми лопатами дорожки. Вечная зима царила в городе Железнодорожном.
А над островом Манхэттен, совсем на другом континенте, из туч возникли маклауды на самолетах и врезались в две башни. Самолеты превратились в пепел, башни — в руины. Маклауды не боялись смерти, они к ней привыкли — ведь, умирая, они зарывались в землю еще на шесть миллионов лет.
Бездонный карман
В институте меня научили отличать синекдоху от метонимии, а вот искать работу и работать на ней — не научили. Работу взрослым людям не выдавали бонусом к совершеннолетию. Это было поразительное открытие. Шли недели. Я слонялась по улицам. В голову приходили блестящие идеи, которые сразу решали все проблемы, — был бы у меня, например, бездонный карман, а в нем были бы всегда деньги. Карман у меня и вправду был бездонный — в нем сами собой возникали прорехи, а вещи исчезали, как в черной дыре. Даже глаз динозавра мне приходилось сжимать в ладони, чтобы тот не исчез в кармане, не отправился вслед за всеми остальными предметами к горизонту событий. Но денег в этом кармане не было.
В городе Железнодорожном не было ни кинотеатра, ни Макдональдса. На улице Новая, в здании из светло-серого кирпича, располагался краеведческий музей, в который никто не ходил. На пешеходной Школьной улице стояли трехэтажные дома, на скамейках сидели старухи, бродили женщины с колясками, а в колясках спали розовые младенцы. Возле вокзала был рынок, где таджики-гастарбайтеры продавали помидоры и вышедшую из моды одежду. Толпилась на пятачке перед станцией человеческая очередь, ожидавшая маршрутку. А от станции тянулся заснеженный проспект, как луч, уходящий в бесконечность. На нем точками гнездились дома, сквер за оградой и старая котельная. А что было дальше, там, у горизонта, — никто не знал.
Вот уже и Кузнечик бросил свой ночной магазин и нашел работу в настоящей газете. Вот уже даже поэт Петров стал трудиться по ночам на складе. А мне по-прежнему идти было некуда — и я шла просто так, никуда и не стремясь попасть. В сквере я садилась на лавку и смотрела на памятник дедушке Ленину. У бронзового Ленина была большая умная голова и складки на брюках, которые, все казалось мне, шевелил ветер. Ленин держал в руках книгу и уже занес одну ногу вперед, чтобы сойти с пьедестала.