— Дорогой, миленький дедушка Ленин, — тихонько шептала я, — верни меня в Империю зла и скажи, пожалуйста, куда делись Жуки с надкрыльями цвета речного ила. Как пионер тебя прошу.
С дерева мне за шиворот падал снег, а дедушка Ленин молчал.
В «Теплом доме»
Отряхнувшись от снега, я вошла. На стене висела табличка «Журнал „Теплый дом“». А прямо передо мной сидел главный редактор, похожий на пятидесятилетнего бухгалтера, в подтяжках и нарукавниках. Глаза у него были маленькие, как вишневые косточки. Похожий на бухгалтера главред ел суп из эмалированной кастрюльки. Увидев меня, он убрал кастрюльку и поздоровался.
В кабинете главреда была гулкая пустота: голое окно, голые стены, пустой стол, сам редактор и его кастрюлька с супом. Для порядка он задал мне пару вопросов:
— Фамилия у тебя есть?
— Есть.
Он кивнул, а потом вдруг спохватился:
— А фамилия не еврейская?
— Кажется, нет.
Он еще раз кивнул — удовлетворенно. Это означало, что завтра мне можно было приступать к работе.
Назначили его на должность главреда неделю назад с условием, что он вдвое увеличит продажи тиража — и давалось ему на это всего три месяца: строительной фирме, которая журнал открыла, надоели убытки на содержание редакции. Главредом он был впервые за свои пятьдесят лет — до этого тридцать лет он служил бухгалтером в районной газете, зарплату сотрудникам выдавал, — и потому понятия не имел, что нужно делать для увеличения читательского спроса.
В редакции сидели две девочки-журналистки и верстальщик. Сюда поздним вечером кто-то (может быть, гном) приносил газеты с объявлениями и тонны рекламных проспектов разных дизайн-студий. В этой макулатуре, когда писать было не о чем, рылись девочки-журналистки. Они искали контакты дизайнеров, о проектах которых можно было бы сварганить материальчик. Все остальное время девочки-журналистки красили тушью глаза или помадой губы. От них я узнала новые интересные словосочетания — «целевая аудитория» и «едрить твою мать».
Писали все мы наредкость скучно. Никто из нас понятия не имел, кто целевая аудитория журнала и чем ее заинтересовать. И еще — никто не уважал главреда. Он сидел в своем пустом кабинете перед эмалированной кастрюлькой с супом и решетил глазами — вишневыми косточками — стену перед собой. Целыми днями. А срок в три месяца неумолимо таял. Два месяца, месяц, четырнадцать дней до провала… Журнал никто не покупал. В последний месяц главред понял, что надежда на то, что девочки-журналистки сами будут придумывать убойные темы и увеличивать спрос, не оправдалась. И начал раз в день выползать из своего кабинета и унылым голосом давать установки. В среду, например: наша целевая аудитория — это женщины за сорок, богатые, живущие в собственном коттедже. В четверг возраст нашей постоянной читательницы уменьшался на десять лет, а главной фишкой становилось то, что она ездит на белом «лексусе». В пятницу она вновь старела, и у нее, кроме коттеджа и «лексуса», появлялся еще дом в Таиланде, который она хотела оригинально обставить, черпая идеи из нашего журнала. Откуда он брал соображения по поводу загадочной дамы, которая была преданной поклонницей издания «Теплый дом»? Наверное, на дне его кастрюльки сидела муза и подсказывала.
Мы кивали и, едва главред скрывался за дверью своего кабинета, хихикали. Никто из нас не понимал глубины отчаянья этого человека, спускавшего в унитаз вот прямо сейчас, сию минуту, единственный шанс в своей жизни. Когда наступит час икс, мы, молодые, беззаботные, просто выйдем за дверь, чтобы никогда в жизни не вспомнить этого неудачника. А он пойдет домой, ляжет на диван, будет страдать ровно месяц, а потом вновь устроится бухгалтером в газету «Тайная жизнь Южного Бутово».
Город Железнодорожный
Все, что я помню о том времени и городе Железнодорожном, — зима. Годы бесконечной зимы. Мы вставали затемно и шли по заснеженным улицам в сторону вокзала. Путь от съемной квартиры до станции — ежедневная двадцатиминутная повинность. Мы шли коротким маршрутом — по диагонали пересекая городок от окраины до вокзала. И с нами вместе шли — мимо темных домов и помоек — все остальные молчаливые жители Железнодорожного — Железки, как говорили в народе.
Хрустел снег, люди шли, фонари не горели, деревья стояли неподвижные и прямые, как курсанты Кремлевского полка. Денис держал меня за руку, было холодно и хотелось спать. И так изо дня в день, из года в год.
Мы садились в электричку — точнее, пробивались, пихая локтями людей, которые упрямо стремились быстрее нас влезть в вагон и занять место, — и ехали работать в Город на холмах в междуречье Оки и Волги.
Днем Железка пустела, в ней оставались только пенсионеры, врачи местной поликлиники и дворники-таджики.
По будням Денис вставал за час до восхода. Он включал свет в кухне, ставил на плиту чайник, доставал сигареты и курил, глядя на экран монитора. Он сочинял текст, который начинался строчкой: «Из всех людей, которых я знал, Масакра лучше всех попрошайничал». Дальше этой строчки он не мог продвинуться несколько месяцев. Чайник посвистывал и выплевывал из носика густой кипяток.
На балконе кто-то стучал в непроглядной тьме. Это ветер громыхал рейками, которые были свалены на балкон хозяином нашей съемной квартиры после ремонта, случившегося века назад. Они лежали там до нашего въезда в это жилище и пролежали еще тысячелетие после того, как мы покинули Железку.
Я открывала глаза, когда Денис заканчивал перекраивать на все лады единственную строчку в своем романе. Сквозь окно в комнату глядело черное небо, по которому из трубы котельной бежал дым. К утру в квартире становилось холодно, мерзли уши и кончик носа — в щели окон дуло, хоть они и были заткнуты поролоном.
Вот сейчас Кузнечик вспоминает, как убегал в тундру на речку. Там он ловил налимов на донки. Речка была бурная, с перекатами, но неглубокая, на перекатах мелко — по колено. Все называли речку просто — «речка». Позднее Кузнечик узнал, что она называлась Изьюорш.
Я смотрела в дверной проем, прямо на Дениса. Он сидел, глядя в монитор, и потирал щетину на подбородке. Как я его любила в эти минуты, моего безнадежного мудака, моего длинноногого Кузнечика.
А он думал об отце, что приехал на Север из далекой деревни в центре Империи, чтоб шахтером быть. Но недолго пробыл отец шахтером — травму получил. А ведь говорили ему мужики: свистеть в шахте — плохая примета, на свист кровля идет. Отец, как вспоминал про это, огорчался: «Э-их, глупости все. Неучи придумали это. А вот государство — оно во всем виновато». Остался отец на шахте плотником. Не сбылись его мечты о длинном рубле.
Север Империи — тоскливое место. Но отец боялся отсюда уезжать. Инвалидом он стал по зрению — а кому инвалид со всем его семейством в других городах нужен? Хотя на инвалида он был не похож — здоровый, усатый, только глаз косил в сторону. Отец Кузнечика молча, про себя, знал себе цену, но доказывать ее делами не умел.
Свистел ветер и стучался в окошко — так же, как в те незапамятные времена, когда под полом была вечная мерзлота, а за стеной сосед-немец готовился уйти в тяжелый двухнедельный запой, мрачно смотрел на алюминиевую кружку со спиртом и рычал русскую песню.
В одной из квартир открывали кран — знак того, что через полчаса вся Железка двинется в сторону станции, преодолевая морозную тьму. Денис выключал компьютер и снова ставил чайник — уже для того, чтобы я поднялась, насыпала ему из банки кофе в кружку и нарезала булку. Его надо было кормить бутербродами по утрам.
По субботам Кузнечик просыпался, тряс меня за плечо и приказывал:
— Найди мои очки!
Как будто это я накануне вечером специально их от него спрятала. Он становился капризным без очков.
Очки были на их обычном месте — в тапке, который прятался под диваном. Кузнечик надевал их, надевал штаны и футболку, и тут я предлагала:
— Пойдем греться в ванной?
— Пойдем! — и он стягивал только что надетые штаны.
Если бы за скорость стягивания штанов давали значок ГТО, он получил бы золотой.
Осуществить наш замысел мешал шорох за дверью в другую комнату. Там по ночам на раскладушке спал Саша Петров — особенный поэт, который писал стихи на полях газет шариковой ручкой, закусывал коньяк селедкой и носил коричневые тапочки. Тапочки разносили по квартире запах пролитого на них коньяка. Саша ходил по съемной квартире и смотрел на свои тапочки ласково и задумчиво — словно сквозь их ткань, сквозь этажи и почву пытался высмотреть загадочное ядро планеты. Из своей комнаты он выползал, предварительно покашляв. Так он оповещал нас о предстоящем ему походе в туалет. Денис, как настоящий кузнечик, прыгал под одеяло и претворялся молекулой, растворившейся в складках постели, безобидной и не имеющей секунду назад непотребных помыслов.
Посетив туалет, Саша шел спать на раскладушке дальше. А мы бежали в ванную.
Инопланетянин
Где-то в безграничном космосе должна существовать жизнь — отличная от земной, зародившаяся, возможно, из атомов азота и кремния. Эволюция — процесс со множеством ошибок в коде генома, и непременно среди представителей иной формы жизни появлялись сумасшедшие особи. Их держали в инопланетном дурдоме. Но в результате случайного отключения системы безопасности одному безумному инопланетянину удалось вырваться на свободу, и он убежал на землю. Там он сел возле одного из девяти вокзалов, что были в Городе на холмах в междуречье Оки и Волги, и стал бомжом. Каждый день, приезжая в этот город на утренней электричке, я видела его. Как у всех бомжей, у него было одутловатое бордовое лицо, дырявая красная шапка, крысиная интуиция и смартфон.
— Привет, сестричка! — говорил бомж каждое утро, когда я проходила мимо.
И однажды, когда Дениса не было рядом, я ответила бомжу:
— Здравствуй, дяденька!
Бомж растянул рот, как будто готовился произнести букву «с», — наверное, он так улыбался, ведь кожа у него на лице была, как картон, — а картонным лицом неудобно улыбаться по-человечески.