День за днем бомж сидел у вокзала, подбирал недокуренные прохожими бычки и жевал чебурек из ларька напротив — из того самого, на котором крупными буквами было написано: «Шаурма».
Как-то утром он поманил меня пальцем и важно сообщил:
— У меня тут миссия.
Может быть, он давно сошел с ума, и стоило просто пройти мимо. Но редко люди заинтересовывали меня так же сильно, как этот инопланетный бомж, и я спросила:
— Какая?
— Своя собственная, как и у тебя.
Я посмотрела на него внимательно. Да, глаза у него были абсолютно сумасшедшие — синие, как гидроксид меди (II), и озорные, как у таксы.
— Иди, выполняй миссию, — сказал он мне вдогонку. — Я за тобой присматриваю.
Картонная коробочка из-под чая
Когда Денис получил первую зарплату в газете, он был потрясен: денег в таком количестве он еще никогда в жизни не носил в кармане. На них можно было купить целый бампер от крутой тачки. Кузнечик почти ощущал его вес в своем кармане — зарплата была странным и непривычным грузом. Ходить с такой тяжестью в кармане нелегко — и Кузнечик отправился в магазин. Там он купил самую шикарную еду на свете — пачку замороженных креветок и бутылку мартини. Ему полегчало — на бампер теперь могло уже и не хватить, и призрак его испарился сам собой. Креветки мы варили в чайнике целый час — до состояния резины, — а мартини пили из алюминиевых кружек.
Я месяц за месяцем откладывала деньги в картонную коробку из-под чая — на трудное путешествие к Северному Ледовитому океану, на флисовые штаны и свитер из овечьей шерсти, на особый арктический пуховик, который должен был защитить меня от ветра и снега, на меховые варежки, носки-чуни и валенки из настоящего войлока. Денег нужно было много — может быть, мне придется даже купить собачью упряжку, а может, предстоит плыть на атомном ледоколе аж к Северному полюсу — кто знает. Коробку с деньгами я засовывала в карман шубы, что висела, забытая, на крюке в коридоре. Я не знала, кому принадлежала шуба: может быть, самому хозяину этой съемной квартиры, а может, его прапрабабке, сшившей ее костяной иглой из шкуры мамонта. Шуба была пыльной и почти лысой — ее много лет точили личинки моли.
Когда в коробке накопилось достаточно денег для покупки меховых варежек, я приехала в редакцию журнала «Теплый дом» на ранней утренней электричке, включила компьютер и стала изучать, что пишут про меховые варежки на сайтах всемирного мозга. К обеду я знала о варежках гораздо больше, чем сутра, а к вечеру мне начало казаться, что я знаю о них все.
В тот день накануне сдачи номера одна из девочек-журналисток решила уволиться. Главред сидел в своем кабинете и держал на коленках кастрюльку. Взгляд у него был отсутствующий и испуганный, словно перед ним была виселица. Все сроки, данные ему на увеличение читательского спроса, вышли — и с минуты на минуту он ждал, что раздастся телефонный звонок и голос шефа в трубке прикажет ему повеситься. Сдача номера — такого же неинтересного, как и все предыдущие, — была на носу, а крысы уже бежали с тонущего корабля.
Под вечер я заглянула в кабинет главреда. Он все еще ждал звонка и испуганно смотрел в пустоту перед собой.
— Ты тоже увольняться пришла? — губы у него обиженно дрогнули.
— Нет, — прошептала я, чтобы не пугать его громкими звуками. — Можно сегодня пораньше уйти?
Главред вздохнул с облегчением и разрешил мне уйти пораньше.
Я надела плащ Элиота и, поскальзываясь, побежала к метро — мне не терпелось добраться до магазина, который — я это давно заприметила — возник недалеко от большого парка. В этом магазине можно было купить и специальный пуховик, и меховые варежки, и много всяких вещей, которые пригодились бы за Северным полярным кругом. Только валенки из войлока здесь не продавались. Не беда. В тот день главное было купить варежки.
С новенькими меховыми варежками в кармане я ехала на метро, в толпе мокрых шуб и курток. Возле вокзала, где сидел бомж-инопланетянин со своим смартфоном, мы встретились с Кузнечиком и сели в электричку. Электричка повезла нас в город Железнодорожный. В вагоне пахло сырой кожей, пролитым пивом и пародонтитом из чужих ртов.
Люди плотно притирались друг к другу плечами и спинами. Зимнюю темноту за окнами вагона прорезали огни семафоров и гудки поездов. Через полчаса мы прибыли в Железку и быстро, чтобы сэкономить двадцать минут жизни, пошли в сторону нашей съемной квартиры.
— Как ты сегодня? — спрашивала я.
— Устал, очень устал, дорогая моя Светочка, — говорил Денис.
Так бы он разулся и станцевал на проспекте, закидывая босые пятки выше головы. Так бы он сел верхом на баллистическую ракету и улетел бы к такой-то бабушке под небеса. Но усталость мешала ему быть беззаботным. Усталость была главным врагом всех людей, что бок о бок с нами шли от вокзала в свои дома, к ужину и горячему чаю. Люди слабы — они любят погреться.
У нас, словно у чаек, на ужин всегда была мороженая рыба. Иногда мы ее варили в чайнике, а иногда ели так — нам было все равно, как есть эту чертову рыбу. Деньги заводились у нас в день зарплат — и мы тотчас спускали большую их часть на оплату съемного жилища и одно пирожное — для меня.
Поздней ночью я будила Кузнечика и звала его в ванную. Теплая вода лилась на плечи, пока мужское семя исторгалось в меня. После этого на несколько секунд жизнь становилась удивительно легкой. Мы шли в постель и лежали, обнявшись и думая о том, что мы совсем одни в этом мире.
Шорохи, скрипы, чужие шаги и звуки соседских телевизоров — все стихало к ночи. Оставался только мерный шум воды в трубах — он почему-то никогда не прекращался. Ночами наша чудесная съемная квартира, как самостоятельное тело, неслась вокруг Солнца — с каждой своей трещинкой в старом паркете, со стопками книг, разбросанных по углам, с раскладушкой, где спал поэт Петров, с перегоревшей лампочкой в коридоре, с холодильником, ворчавшим в потемках, как недовольный пес, и с пыльной шубой из шкуры мамонта, в кармане которой хранилась заветная коробочка из-под чая. Бесконечный бег по орбите не прекращался ни на одну ночь.
Поэт Петров
В тот день с неба посыпались тяжелые, как ранетки, хлопья снега и завалили территорию бывшей Империи от Киева до Уральских гор. Во дворе, под балконом нашей съемной квартиры, две старухи палками пытались снять с дерева жалобно мяукавшего кота. А на другом континенте, в Америке, в руках какого-то темнокожего старика вдруг появилась пробирка со стиральным порошком. И старик показал ее всему миру. Он ругался и жаловался, что маклауды хотят отравить всю Америку с помощью стирального порошка. Нужно отправить самолеты и солдат в Персидский залив и конфисковать весь тамошний стиральный порошок и нефть. Но самолеты и солдаты только разозлили бородатых маклаудов, спящих под землей, — и они полезли, как созревшие цикады, из всех щелей в почве, устроили себе гнездо где-то в Персидском заливе и объявили войну всем безбородым в этом измерении.
Тогда-то поэт Петров и начал отращивать бороду.
Меня природа лишила возможности приспособиться к изменившейся среде — но я и не огорчалась по поводу того, что щеки у меня, как и прежде, гладкие, и плащ все тот же — с плеча метрового Элиота. Я решила ничего менять в своей жизни — по выходным ходила к памятнику дедушке Ленину и иногда на железнодорожную станцию — посмотреть, как проносится поезд на Нижний.
Строго по расписанию поезд взвихрил снежную пыль на перроне и исчез за горизонтом.
— Этот поезд метафизичен, — вдруг услышала я за спиной голос поэта Петрова. Он стоял на перроне и ждал свою вечернюю электричку — совершенно случайно ждал он ее у меня за спиной.
— Почему?
— Никто не знает, откуда он прибыл и куда направляется.
— Прибыл оттуда, — кивнула я в сторону Города на холмах в междуречье Оки и Волги, — а направляется туда, — указала я на горизонт, за которым скрывался губернский город бывшей Империи.
— Нет доказательной базы, чтобы это утверждать наверняка. Он проносится перед нами мгновенье и исчезает в неизвестном направлении. Может быть, в это самое мгновение кто-то убивает машиниста. С чего мы должны верить, что поезд пойдет именно в заданном направлении?
Поэт загадочно кивнул, внимательно рассмотрел свои ботинки, а потом сел на электричку и уехал.
— Почему ты не отращиваешь бороду? — спросила я Кузнечика, когда вернулась в нашу съемную квартиру.
— Ты хочешь, чтобы у меня была борода?
Он недооценивал масштабы того, что зрело в этом измерении. Но как только я объяснила, Кузнечик рассмеялся.
— Борода никому не поможет.
— А что поможет?
Он задумчиво потер подбородок и предположил:
— Военные корабли и пехота.
С этим нельзя было поспорить: в этом измерении, самом странном из всех, в любую секунду могли материализоваться из атомов кислорода и армия, и флот, и космический корабль, готовый полететь к Марсу.
Поэт Петров вернулся со смены следующим утром, когда мы с Денисом надевали теплую одежду, чтобы отправиться в Город на холмах в междуречье Оки и Волги — ведь выходные закончились.
— Борода от маклаудов не спасет, — шепнула я поэту.
Петров кивнул с печальной улыбкой и пошел спать на раскладушке.
Саша Петров бодрствовал, когда другие спали, а спал, когда другие вкалывали в Городе на холмах в междуречье Оки и Волги. Но не потому, что был поэтом. Просто он работал ночным кладовщиком на складе мобильных телефонов, по графику ночь через двое суток. Поэт приходил со смены, ел еду — макароны с тушенкой и чай, разбавленный коньяком, — и укладывался высыпаться. Коньяк был его лекарством от грусти.
На рынке у железнодорожной станции Саша Петров пополнял запасы тушенки и бесплатных газет. Газетами, где была одна сплошная реклама, он разживался у мальчишки, который раздавал их возле рынка. Забирал все до единой. А вечером снова отправлялся слоняться по городу. В сквере на скамейках пили пиво подростки. В баре «Визит» на улице Новой гремела музыка и веселились так называемые поэтом Петровым барбудосы — местные бандиты. Иногда, подгуляв, барбудосы шли в народ — заходили в продуктовый магазин, который по склонности граждан бывшей Империи к алогичности назывался «Магазин-мелодия». Очередь из простых смертных перед ними расступалась. Продавщицы с каменными лицами отпускали им водку и сыр «Охотничий