». Саша смиренно смотрел вниз. А когда уходили барбудосы, покупал гречку, коньяк и чекушку — для стратегического запаса.
К тому времени, когда приезжали мы, остроумие уже возвращалось к Петрову, глаза блестели блоковской поволокой. Мы вместе смотрели телевизор, и поэт с Кузнечиком мечтали, как заработают миллион, прославятся и будут каждый день есть пельмени. Вдруг поэт замолкал и, покачиваясь, погружался в себя на целых две минуты. А после поднимал указательный палец и говорил что-нибудь значительное. Однажды он сказал:
— Зато я знаю место, где в этой квартире можно повеситься!
Ну а потом — такая у него была потребность, возникавшая только под воздействием алкоголя, — он вытаскивал свой мобильный телефон и, словно шаман, покачиваясь, тыкал пальцем в клавиши. Он с упоением звонил всем подряд: бывшим однокурсникам и рабочим склада. Ему нужно было выплеснуть на кого-нибудь свое отчаянное остроумие. Поэт не слушал собеседников, он был весь погружен в экстаз говорения.
Следующие двое суток он проводил так же. Только вечером второго дня — график! — ему приходилось ехать на работу в ночь — таскать коробки с сотовыми телефонами, в перерывах курить и пить кефир. Душу его согревала мысль, что за ночь он заработает пятьдесят долларов.
«Пятьдесят долларов!» — произносил поэт значительно и выдерживал особенную, очень долгую паузу. Мы сразу понимали, какая астрономическая сумма, эти пятьдесят долларов — долларов ведь, черт возьми, не рублей. И потому испытывали к Саше почтение. Он тоже собой гордился. Но время от времени, выпивая, он впадал в поэтический бред и заявлял: «Долой капитализм! Долой буржуев! Пойду опять в дворники!». «А как же пятьдесят долларов, Саша?». «Да плевать мне на пятьдесят долларов. Я пострадать должен».
Но в дворники все-таки не шел. Страдал на складе. И продолжал отращивать бороду.
Деньги занимают серьезное место в жизни бедных людей. 98% жизненной энергии тех, у кого их нет, отнимают прожекты о том, что бы они сделали, будь у них деньги, и огорчения по поводу того, что денег нет и не предвидится. Кузнечик тоже огорчался, но только днем. Ночью, лежа на продавленном диване и слушая, как я дышу, он понимал, что деньги не стоят сожалений. Ничто их не стоит. Даже пробирка со стиральным порошком. Лишь ток нашей крови имеет значение — в ночные часы у нас была одна кровеносная система на двоих.
Борщ из консервированных лягушачьих глаз
Однажды вечером пошел дождь вперемешку со снегом, и на проспекте, что тянулся к горизонту от железнодорожной станции, грузовик въехал в фонарный столб. Прохожие заинтересовались происшествием, собрались у покосившегося фонарного столба и начали обсуждать сложившуюся непростую ситуацию. «Без фонарей ведь останемся» — так началось обсуждение, а через четверть часа закончилось так: «Вот пришлют нам из Америки стиральный порошок — и потравят всех, как мышей». Дерзкие настроения охватили прохожих, и они грозились оторвать ноги водителю грузовика, будто это именно он и вез из далекой Америки стиральный порошок. Но тут подоспели блюстители порядка, заставили водителя дунуть в трубочку, а прохожим сказали: «Расходитесь, граждане. Если надо будет, сами все что нужно оторвем».
Дерзкие поступки меняют мир — хотя и не сразу, их последствия накапливаются постепенно. Переступив порог нашей съемной квартиры, я решила, что мне тоже нужно совершить дерзкий поступок. Сварить борщ — это очень дерзкий поступок. Ведь о борще я знала только одно: он состоит из множества ингредиентов.
Кузнечик и поэт неожиданно тепло отнеслись к этой затее — и вытащили из холодильника множество разнообразных фрагментов еды: огрызок яблока, что не доел поэт в прошлое воскресенье, банку консервированного горошка и тушенку, полморковки, одну целую луковицу и одну со следами зубов Кузнечика, кусок засохшего сыра и капустную кочерыжку.
Меня они поучали, что резать лук и капустную кочерыжку нужно кольцами. Но насчет морковки мнения разошлись: поэт предлагал этот овощ измельчить на терке, а Кузнечик — порезать кубиками.
— А может, кольцами? — уточнила я. Всем понятно: лучше, если в борще будут плавать кусочки овощей родственной формы. Ведь даже консервированный горошек, безвкусный как брокколи, — и тот был кругл, как лягушачьи глаза.
— Вот есть же в математике константы, — объяснял поэт. — И то, что морковь надо теркой крошить, — это такая же константа.
— Я в кулинарный техникум собирался поступать, и точно знаю, что эта константа только у тебя в голове, — отвечал Денис.
— Но не поступил же! — Саша хлопал себя по коленке и всем своим видом выражал одну-единственную мысль: «Ага, подловил я тебя!».
Дождаться согласия двух спорящих людей — все равно что найти квадратуру круга: невозможно. Легче не ждать — и я бросила половинку моркови в кастрюлю целиком. Все сразу успокоились и принялись обсуждать другой вопрос — вопрос отсутствия свеклы.
Ингредиенты в борще — это все равно что тонкая настройка во вселенной. Почему борщ красен? Из-за свеклы. Почему эта вселенная такова? Потому что ее фундаментальные константы равны строго определенным значениям, и никаким другим — так уж она настроена, эта вселенная. Будь у нас свинина вместо тушенки — и вкус борща изменился бы до неузнаваемости. Будь постоянная Планка или скорость света другой — и космос был бы безлюден и совсем не похож на самого себя.
Почему так изумительно точна, так удобна для зарождения жизни эта тонкая настройка констант? Люди не мучились бы этим вопросом, знай они, что их вселенная настроена так не по чьему-то идеальному умыслу, она — лишь продукт случайной вероятности, ведь на самом деле вселенных множество — мне ли не знать об этом, — и каждая настроена по-своему: в каждой своя постоянная Планка, своя константа гравитационного взаимодействия, и у нейтрино своя масса. Любой математически непротиворечивый сплав физических законов — это новое измерение. Как любой теоретически совместимый набор ингредиентов — это новый вид борща. Так что, чертов борщ, как и вселенная, — это масштабный эксперимент.
Ежесекундно кто-нибудь экспериментировал, проверяя это измерение на прочность. Атомы мира впитывали энергию каждого эксперимента. И со дня на день масса этой энергии могла стать критической. Но мир все еще стоял на месте: здесь по-прежнему работали фондовые биржи, а люди ездили в метро. Мой эксперимент был безобидным — я просто бросила в кастрюлю огрызок яблока и кусок сыра, консервированные лягушачьи глаза и пучок сухой полыни, что был повешен в углу кухни хозяйской рукой еще в те незапамятные времена, когда в городе Железнодорожном стояло лето. В конце концов, это мой первородный бульон, особенный, — правда, без одной константы, без свеклы. Авось, что-нибудь да получится.
Ночью при свете настольной лампы я рассматривала глаз динозавра. А ведь когда-то в детстве я принимала его за бога в спичечном коробке. Камень был теплым от моей ладони. Я помнила на ощупь все его шероховатости, а узкая, как зрачок рептилии, трещинка на нем порой казалась мне разъемом для подключения к неведомому устройству, которое люди еще не придумали. Ущелья в скалах и русла пересохших рек, возможно, были такими же разъемами — шероховатости этой планеты ничтожно малы в масштабах мироздания. Но это был всего лишь камень. Наверное, все чудеса закончились. Боги не обитают в спичечных коробках. А древний австралопитек Демокрит был не прав — и атомов не существует.
До конца недели мы с Кузнечиком и поэтом ели гороховый суп с тушенкой и называли его борщом.
Квантовый индетерминизм
Главред ждал, что я с минуты на минуту сдам ему статью. Но я про статью забыла. «Индийский, Тихий, Атлантический, Северный Ледовитый», — повторяла я про себя. Всемирный мозг показал мне множество фотографий — и на всех были океаны. Волны, как свет, созданы из частиц. И все же невозможно было угадать, в какой момент эти частицы проявят свойства волны, а в какой — корпускулы. Элементарные частицы непрогнозируемы. Лишь в макромасштабах создается иллюзия предсказуемости. Но даже если весь этот масштабный эксперимент — случайность, и никто не задумывал Жуков с надкрыльями цвета речного ила, долгую зиму в городе Железнодорожном, Луну в 384 467 километрах от Земли и Кузнечика, который и не представлял, каково это — лететь вдоль береговой линии Океана, кто-то же должен был задумать генератор случайности. Задумать генератор — и устраниться: иначе зачем создавать миры, которые функционируют сами по себе? В темном кинотеатре не только никто не монтировал фильм, в нем уже и самого зрителя не было.
Но люди, биологический материал с квантами сознания, не могли смириться с тем, что промысла не существует, и начали менять этот мир сами — они придумали трансатлантические лайнеры, ледоколы в арктических льдах, сваи, вбитые в вечную мерзлоту. Вот-вот они придумают и искусственный разум — все ради того, чтобы догнать творца где-нибудь там, за далекими горизонтами, и поговорить с ним на равных. Но от творца осталась только тень в мертвых деревьях. И еще кое-что — квантовый индетерминизм, равный случайности, а значит, равный безграничным возможностям.
Из множества возможных измерений я выбрала то, в котором был Кузнечик — тот самый, что когда-то, стоя у замерзшего окна в финском доме на Юршоре и делая для отца вид, что читает учебник математики, тоже выбрал из множества возможных вариантов один — бежать на Таймыр, к нганасанам. Конечно, он был не дурак, мой Кузнечик, — он рассмотрел перед этим пять или шесть различных вариантов судьбы — можно было стать шахтером и время от времени встречать в забое древних подземных духов, а можно — археологом, как Индиана Джонс, или лететь над южным морем в дирижабле, или ловить акул, а не просто налимов, или храбро сражаться с индейцами. Но на Юршоре индейцев не было. Были только ненцы. А ненцы — смирные, ездят на оленьих упряжках и носят замызганные малицы. Чего с ними сражаться?
За два дня до начала весны Кузнечик собрал тормозок из колбасы и черного хлеба, и на ночь спрятал его под кроватью. А утром оделся, взял ранец — будто в школу отправляется — и ушел из дома. Только в ранце не учебники были, а тормозок, компас, топор и веревка.