Возле школы пацаны бегали с рогатками — играли в мамонтов и неандертальцев. Денис бросил ранец и тоже побежал играть. Уход на Таймыр — дело решенное, этого не отменить, а потому можно и побегать с пацанами напоследок. Рогатки у него не было — и пацаны приняли его мамонтом.
Кузнечик притаился за углом школы. Охотники бегали где-то далеко, запуская камни в других мамонтов. Одна, вторая, третья вечность прошли — уже четвертую минуту Кузнечик скучал в ожидании неандертальцев, а потом не вытерпел и выглянул из-за угла. Один из охотников тут же выпустил в него камушек из рогатки. Он мог бы увернуться, но в голове будто голос зашептал: «Смотри, смотри на камушек!». И камушек попал Кузнечику в глаз.
Пацаны вели его домой, а по лицу у него текла кровь и капала на куртку. Кузнечик не видел ни пацанов, ни дороги, только удивлялся, что боли нет, и немножко боялся, что отец будет его ругать за испачканную куртку.
Больно стало, только когда его привели домой. Мать на работе была. А отец, увидев кровь на лице сына, вдруг начал плакать и бить кулаком в стену.
Его возили в глазную клинику в далекий город у Финского залива. И доктора поставили ему диагноз — афакия. Операция не поможет восстановить хрусталик глаза — сказали тогда врачи. Значит, это было навсегда, и придется с этим жить. Радужную оболочку раненого глаза врачи удалили — остался один сплошной черный зрачок. Так и стал он жить с глазами разного цвета и видеть мир не таким, каким его видели другие.
— Э-их, сколько раз ведь я тебе говорил: не балуй, не будь выскочкой, — вздыхал отец. — Вот, теперь допрыгался. Тяжело тебе будет, учись тянуть лямку, как я.
Когда отец заводил эти разговоры, начинало казаться, будто травма эта досталась ему в наследство — как печать неудачливой отцовой судьбы. Кузнечик поправлял непривычные очки и презрительно смотрел в окно, на тундру. Он не верил в судьбу. И делал правильно — ведь играть в неандертальцев и мамонтов он решил сам, как и бежать на Таймыр.
— Эх, уволить бы тебя! — это главред стоял над душой и отчитывал меня уже пять минут.
— Сейчас напишу, — опомнилась я и, проявив сознательность, сочинила статью для главреда за четверть часа до конца рабочего дня.
Кадры во всемирном мозге
За одну ночь Арктический циклон накрыл территорию бывшей Империи от города на Финском заливе до Уральских гор. В ту ночь рычал ветер, гнулись деревья, рвались линии электропередач — и в этом хаосе, как в первородном бульоне, зарождалось что-то, я предчувствовала. Буря стихла к утру — и, включив компьютер, я увидела, что родилось именно то, чего мне так не хватало в моих поисках Океана. Это был еще один сайт — еще один кластер всемирного мозга. От всех других он отличался тем, что хранились здесь не тексты, а видеоролики. Миллиарды кадров обо всем земном шаре.
Не знаю, один или двое суток прошло, пока я искала среди кадров те, на которых был мой Океан. Я просмотрела сотни видео про все четыре океана, но так и не узнала свой. Тогда я стала искать не океаны, а моря. Но и моря были чужими — южными и северными, бурными, как взволнованные психопаты, и тихими, как вода в стакане. Ни одно из них не было моим Океаном.
В этом измерении каждую секунду возникало что-то новое — в любое мгновение могут начаться тектонические сдвиги в земной коре, и огромное освободившееся пространство на планете внезапно заполнят воды Океана.
Но только я решила прервать свои поиски на шесть часов, нужных моему мозгу для сна, как включился еще один видеоролик. На нем бородатые маклауды размахивали автоматами, быстро говорили на языке птиц гагар, а потом перерезали горло пленнику с мешком на голове. Один из воинов вонзил нож в грудь мертвеца, вырезал его сердце и съел сырым и свежим.
Океана не было, а маклауды были. Это измерение пустило их, а моему другу не дало разлить по планете свои холодные ласковые волны. Весь этот мир пора было исправить, перекроить на атомном уровне.
Мне оставалось только верить, что, может быть, я узнаю Океан, если доберусь до его берегов. Ведь кадры видео не могли передать ласку и холод его волн, как не могли они передать запах и вкус крови на зубах маклауда, пожиравшего сердце.
Тест Тьюринга
В четверг я проснулась раньше обычного. Сквозь стеклянную дверь балкона увидела темное небо, а на нем тусклый серп луны — предрассветная луна лениво светила между Проционом, Альдебараном и Бетельгейзе. На кухне перед монитором сидел Кузнечик и потирал щетину на подбородке. В соседней комнате спал поэт Петров. Во дворе выл пес — заунывно, как все псы зимним утром. В небе над Персидским заливом летали американские истребители. На юге бывшей Империи шла война с бородатыми маклаудами. А где-то на чердаке — ведь наша съемная квартира была под самым чердаком — мерно постукивало что-то. Словно домовой повесил на слуховое окно подкову — и теперь ветер стучал ею, играясь. Я смотрела на Процион и на Бетельгейзе, на свои ноги, совсем исхудавшие в этом измерении, а подкова все стучала. И чем дольше я прислушивалась к стуку, тем отчетливей понимала: это что-то стучит для меня. Тире, точка. Точка. Тире, три точки… Что-то невидимое стучало мне: «Не бойся!».
Я вскочила с дивана и бросилась искать швабру. Нужно было срочно ответить, что я ничего не испугаюсь — пусть это невидимое знает: я все слышу. «Я здесь!» — долбила я шваброй в потолок.
Денис пришел с кухни. Саша просунул недоуменное лицо в проем двери.
— Зачем ты стучишь в потолок? — спросили они.
— Простите, — проговорила я и поставила швабру в угол.
Когда поэт Петров снова улегся на свою раскладушку, Денис подозвал меня и сообщил:
— Света, в четыре часа утра люди не должны стучать шваброй в потолок, — за стеклами очков презрительно блестели глаза. — Тебе не шесть лет. Объясни свой поступок.
Нет, не буду ему сейчас ничего объяснять — поняла я. И, сделав вид, что осознала свою вину, ответила:
— Кажется, я хотела прихлопнуть таракана.
— Таракана на потолке?
— Сама не знаю, как он там оказался.
Денис недоверчиво вздохнул: таракан был не лучшей моей придумкой, ведь почти все тараканы к тому времени в этом измерении вымерли. Поговаривали, что из-за внутренних войн между прусаками и черными. А может, из-за мобильных телефонов. Страннее всего было то, что люди без тараканов не чувствовали себя в безопасности — порой каждого терзало смутное сомнение: не вымрет ли следующим после тараканов само человечество? «Это все интернет ваш, мобильники ваши, печки ваши микроволновые — кругом электромагнетизм, грабежи и смертоубийство!» — ругались повидавшие многое на своем веку пенсионеры.
Обманывать честного, доверчивого Кузнечика — это было нехорошо. Я подкралась к нему, заглянула в монитор и с удивлением обнаружила, что он больше не перекраивал на все лады единственную строчку в своем романе. Он читал. Я притаилась за его спиной и вместе с ним прочла странную статью «Вычислительные машины и разум», написанную кем-то по имени Алан Тьюринг. Солнце уже взошло, когда мы закончили читать, и Кузнечик вдруг опомнился:
— Ты знаешь, что мы опоздали на электричку?
Мы забегали, как прусаки, по квартире. Натягивали джинсы и свитера. Снова разбудили поэта Петрова — а ему ведь нужно было отоспаться: поэту предстояла еще одна нелегкая ночная смена на складе. Он сядет между коробок с мобильными телефонами и будет всю ночь проклинать Мартина Купера, создателя первых мобильников.
Через пять минут мы уже бежали на вокзал мимо помоек и дворников-таджиков, мимо просыпающихся домов. На бегу Кузнечик сказал:
— Не хочу идти на работу.
Я сочувствовала Кузнечику, но не знала, как свое сочувствие выразить, а потому выражать не стала выражать.
— Кто такой Тьюринг? — спросила я.
— Человек, предсказавший искусственный разум.
— Искусственный разум — тот самый, что научится думать?
— Ты не поняла. Он научится имитировать этот процесс.
— А в чем разница между способностью думать и ее имитацией, если их нельзя отличить друг от друга? — поинтересовалась я, тяжело дыша: наш бег не прерывался ни на мгновенье. — В том-то и дело, — дыша так же тяжело, как и я, отвечал Кузнечик и бежал дальше. — Если что-то выглядит как черепаха, ползает, как черепаха, и несет черепашьи яйца, то это скорее всего черепаха. Важно не то, каков процесс мыслительной деятельности, важно, каков результат.
— И все люди тоже так считают? Люди не чувствуют эту разницу?
— Люди воображают, что могут много всего почувствовать. Так что, людей никто не спрашивает.
Этот Тьюринг придумал интересную штуку. Допустим, сказал он, вы окажетесь в комнате, где за ширмой будет находиться кто-то — человек или невероятно мощный компьютер, умеющий имитировать человеческое мышление. Вы будете задавать ему вопросы, а по ответам — судить, человек за ширмой или компьютер.
Все это казалось слишком странным, потому что тест Тьюринга показывал, насколько машина похожа на человека. Но зачем машине вообще имитировать человеческое сознание? Люди в этом измерении не признают иной формы разума?
Мы добежали до перрона. А когда раздался гудок прибывающей электрички, Денис вдруг произнес:
— Если бы ты знала, как достало меня все это. Я до чертиков хочу крутую тачку, а в ней колонки с громкой музыкой.
За всю дорогу до Города на холмах в междуречье Оки и Волги он не проронил больше ни слова.
Главред, уже привыкший жить на волосок от отставки и каждый день чудом избегать ее, пригрозил, что уволит меня, если я опоздаю еще хоть один раз. Но я знала, что не уволит. Из «Теплого дома» уходили сами. Только уходили — не приходил никто.
— Когда-нибудь вы всех уволите. И статьи для вас будет писать искусственный разум, — сообщила я главреду, чтобы вселить в него надежду. — Если, конечно, доживете до этого.
Главред взглянув на меня изумленными вишневыми косточками — он не знал, что и сделать. От безысходности подошел к кулеру и стал пить воду — стакан за стаканом. А потом швырнул пластиковый стакан в угол и скрылся в своем кабинете. Девочка-журналистка, оставшаяся без уволившейся подруги, и верстальщик переглянулись, обменялись улыбками и пошли пить кофе и обсуждать мою новость.