За кофе им было весело — у верстальщика даже остался коричневый след на рубашке: наверняка, это он, прыснув со смеху, орошил себя робустой, сваренной с молоком. Говорили они обо мне — понятное дело. Почему мои слова вызывали у людей то смех, то недоумение, — я точно не знала, но было это уже привычно, и задумываться не стоило.
— Ты часом фильм про терминатора вчера не пересматривала? — спросили они меня, когда вернулись.
Так вот что их тревожило: что безжалостные умные роботы начнут убивать людей. Но эту тревогу не требовалось успокаивать — люди и сами с ней прекрасно справлялись. У каждого среднестатистического обитателя этого измерения был для самоуспокоения очень простой, но железобетонный аргумент: разум дан только людям, и пока машина не напишет музыку или роман, руководствуясь чувствами, а не случайно комбинируя символы, ни о каком искусственном интеллекте не может быть и речи. А так как машина никогда не сможет руководствоваться чувствами, то и бояться нечего. Ничто не может отнять у человечества особенный статус единственного на планете мыслящего вида.
Много всяких доводов приводили люди в пользу того, что искусственный разум никогда не появится. А нейронные связи? Их миллиарды в человеческом мозге… Как воспроизвести это? Невозможно! А спонтанность? Машины предсказуемы, они вычисляют по заданному алгоритму. А вот люди полны неожиданностей. Они действуют, не подчиняясь каким-то там законам и математическим формулам.
Люди отметали мысль, что, возможно, разум не дан им в свободное пользование, что человеческий мозг, каждым нейроном и каждым синапсом, тоже подчиняется законам природы — просто законы эти пока не открыты. Но это не значило, что законов нет: отсутствие доказательств — не доказательство отсутствия. И тогда — люди тоже имитируют, вся разница в том, что они сами этого не понимают.
Настанет день, когда машина в первый раз пройдет тест Тьюринга, но все постараются преуменьшить этот результат, сказать, что он сфальсифицирован программистами. Когда машины начнут проходить тест Тьюринга повсеместно, люди найдут изъяны уже в самом тесте и скажут, что он недостаточно корректен для выявления интеллекта у машин, а потому на него нельзя ориентироваться — ведь не ориентируемся же мы, объясняя мироздание, на морально устаревшие мифы Древней Греции.
Куда спокойнее было надеяться, что машины ни на что подобное не способны, что они навсегда останутся в «китайской комнате».
Имитация смыслов
В тот день приехал экскаватор и вырыл глубокую, как вулканический кратер, воронку посреди двора. Экскаватор хотел добраться до трубы теплосети, что пролегала подо льдом, в почве. В жерло вулканического кратера весь день сыпался снег и к вечеру прикрыл мерзлые комья разрытой земли, но так и не сравнял кратер с поверхностью планеты. Я весь день сидела на подоконнике в нашей съемной квартире и наблюдала за кратером — в тот день у меня поднялась температура, и главред разрешил мне не приходить на работу.
В трещинке между досками паркета застрял клочок бумаги. Это все поэт Петров — догадалась я. Написал стихотворение на полях газеты, а потом изорвал его в клочья — с поэтами такое случается. Вполне возможно, поэт даже попрыгал на останках стихотворения. Тапочками по не в чем неповинной бумаге. А после опомнился, взял совок и веник… Но не все следы замел.
Я вытащила бумажный клочок из трещинки, расправила и увидела китайский иероглиф. Тут-то все и случилось.
Трещинка в паркете начала расширяться. Доля секунды — и под ногами образовалась огромная воронка, а в ней — чернота, ведущая, видимо, к центру земли. В нее я и провалилась. В изумлении мой мозг извлек из своих глубин ненужные формулы равномерно ускоренного падения, страшную догадку о том, что меня выбрасывает из этого измерения без Кузнечика, и нехорошее словосочетание, которое часто употребляли в редакции. Мозг извлек из своих глубин все это и наконец понял, что и то, и другое, и третье — все бесполезно.
Приземлилась я на что-то твердое. В наглухо запечатанной каморке. Ни дверей. Ни окон. Свет здесь был так ярок, словно в лицо били лучи ксеноновых фар. Из-за яркости этого света невозможно было понять, из чего сделаны стены, пол, потолок, и какого они цвета. Что я заметила — так это корзины, ими каморка была заставлена.
— Ты же не знаешь китайского языка, верно? — произнес кто-то у меня за спиной.
Я обернулась и увидела человека. Яркий свет искажал формы в пространстве так сильно, что даже человек казался двумерным. А уж о том, чтобы разобрать черты его лица, и речи не шло.
— Да, не знаю.
— Мы попробуем это исправить, — и двумерный человек кивнул на корзины.
Корзины были до краев заполнены обрывками бумаги. На каждом — по иероглифу. Двумерный велел мне вытаскивать из корзин мятые бумажки — каждый замысловатой геометрической формы, как кляксы в тестах Роршаха, — и складывать их на полу. Это было трудно — находить нужные символы: свет, мешал чертов яркий свет, искривляющий контуры каждого иероглифа. Через какое-то время Двумерный поднял вверх указательный палец, что означало «достаточно».
— Ты сложила следующее выражение на китайском языке: «Я самоуверенная выскочка». — Он выдержал паузу, как будто играл в шекспировской драме, а потом спросил: — Теперь ты знаешь китайский?
— Нет, не знаю.
— Но ты же сложила целое выражение на китайском языке!? — притворно удивился он.
— Это потому, что вы мне помогали.
— Вот видишь! Твоими действиями руководили извне. Но если сейчас в эту комнату зайдут китайцы и увидят, как ты сложила иероглифы, они поверят, что ты знаешь китайский. Но все дело в том, что ты его по-прежнему не знаешь, это всего лишь имитация.
Я смотрела на него настороженно. А он подытожил:
— Поздравляю! Ты только что прошла тест Тьюринга на знание китайского языка! Теперь тебе стало хоть что-то понятно? Машины занимаются тем же, чем ты только что. Они выполняют операции, но не понимают смыслов. Да и откуда, скажите пожалуйста, они вообще могут что-то узнать о смыслах?! Весь их мир — замкнутая система, как эта комната, — Двумерный постучал костяшками пальцев по одной из вертикальных плоскостей каморки. — Смыслы не проходят сквозь стены.
— Так выпустите их из китайской комнаты.
Чего же проще? Если информации, хранящейся во всемирном мозге, машинам недостаточно, чтобы понять смыслы, нужно изготовить для них миллиарды сенсоров, каждый размером с атом. Это будут их, машинные, органы чувств — пусть, как стайки насекомых, эти сенсоры разбегутся по планете, исследуют каждый ее уголок — и дадут машинам информацию, которой им недостает, чтобы понимать смыслы.
Но Двумерный покачал головой, удивляясь моей безнадежной тупости, и исчез.
Да пусть удивляется — мне был неинтересен Двумерный и все его слова. Как знать, может именно искусственный разум поможет мне найти Океан? Надо просто дождаться, когда в этом измерении появятся умные машины.
Но нужно было найти выход. Воронка, в которую меня засосало, должна была быть где-то сверху… Я подпрыгнула — но полетела не вверх, а вниз и с грохотом ударилась о паркет в нашей съемной квартире. Китайская комната приснилась мне, пока я падала с подоконника.
Значит, я еще увижу Кузнечика — большего счастья мне и не надо было.
Валенки поэта Петрова
Денис вернулся поздним вечером. Под снегопадом его пальто мышиного цвета отсырело и стало темным, как шерсть крота.
— Запомни этот день. Сегодня я наконец опустился ниже плинтуса, — объявил он и достал из кармана комок газеты. — Смотри, что я сочинил.
«Что предсказала мертвая Ванга слесарю из Хамовников? Узнайте в следующем номере „Изюминки“», — прочитала я, расправив газету.
— А что предсказала-то?
— Да откуда я знаю, — с раздражением отмахнулся он.
Растаявший снег стекал в лужицу на пол с пальто и очков Кузнечика.
— Тебе надо сушить ботинки на батарее, — посоветовала я.
Кузнечик встал напротив кухни, стянул ботинок и прицелился им в радиатор центрального отопления. Снаряд ударился о подоконник и брякнулся на пол. Тогда Кузнечик стянул второй ботинок и прицелился точнее — и чудо случилось: ботинок вылетел в открытую форточку.
— А у меня есть другие ботинки? — озадаченно спросил Денис.
— У меня есть валенки, я тебе одолжу, — произнес поэт Петров. Он только что встал с раскладушки и шел в туалет.
— Нет, сегодняшний день можешь забыть. Ты лучше запомни завтрашний, — сказал мне Кузнечик. — Завтра я буду не просто мудаком, а мудаком в валенках.
Зачем мне запоминать это? А что если прямо сию секунду за пятьсот световых лет отсюда коллапсирует Бетельгейзе? Она станет сверхновой — и в небе этой планеты зажжется второе солнце. Второе солнце — вот это стоило бы запомнить. Как в тот день, когда погибли Жуки.
Всю ночь я не могла заснуть — выходила на балкон и всматривалась в вулканическую воронку, припорошенную снегом, словно под этим снегом был спрятан ответ на вопрос, который меня так мучил: зачем поэту валенки? И только под утро меня осенило — не за чем. Валенки ему вообще не нужны. Таков был единственно правильный ответ на этот вопрос. Но мне не полегчало — напротив, еще непонятнее стало, почему же все-таки валенки у поэта есть. Можно ли их вообще понять — этих людей и поэтов?
Больше всего меня огорчало то, что валенки были из настоящего войлока, но уж слишком велики мне.
Кузнечик тоже не спал — ворочался и вздыхал. Может, вспоминал, как ходил каждый день в таких же валенках из войлока в школу, мимо газетного киоска, единственного на Юршоре. В витрине того киоска был выставлен журнал про путешествия. Шел месяц за месяцем, журнал никто не покупал. Денис проходил мимо и смотрел.
Он о многом мечтал в те времена — об альбоме для марок, который продавался в том же киоске за десять рублей, о путешествиях в Арктику на атомном ледоколе, об охоте на белого медведя, о трехдневной рыбалке на налима на озере в дне пути от Юршора и о журнале про путешествия. Но в семье царил принцип строгой экономии, и этот принцип гласил: сдавай бутылки из-