под молока — и копи деньги на вещи, которые тебе нужны.
Через шесть месяцев Денис накопил на журнал. Ранним утром, в темноте полярной ночи, он пошел в школу, а на самом деле — покупать его. Больше всего ему понравилась статья про странного миллионера и авантюриста, который путешествовал в Мексику, плавал в южном море, кишащем акулами, и всегда следовал за своей звездой. Казалось, ничто не могло остановить его, почти как Индиану Джонса. Храбрый образ очаровал душу Кузнечика.
А может, не журнал и не валенки вспоминал Денис, а короткое полярное лето, в которое отец решил — впервые за все годы жизни на севере — навестить деда и бабку в далекой деревне. Всей семьей они сели на поезд и поехали в самый центр Империи.
Дом деда Кондратия и бабки Елены в деревне, «родовое гнездо», летом занимали многочисленные тетки со стороны отца. Приезжал и адвокат из Бугульмы — старший, любимый сын бабки Елены. За обедом он в одиночку выпивал бутылку водки. А бабка и рада была ему угодить: всегда она встречала его самой вкусной едой, какую только можно достать в деревне, и ставила на стол обязательную бутылку. Гордая и непреклонная, считавшая, что заслужила послушание детей каторжной колхозной работой, в которой провела всю жизнь, бабка Елена не терпела упреков от дочерей: мол, чего поишь, и так он у тебя алкоголик. «Зато аблокат, не чета вам всем!» — с вызовом отвечала она.
И всему этому разноголосому, шумному семейству очарованный Кузнечик твердил, что станет путешественником, как Индиана Джонс, ну и — попутно — миллионером. Его поднимали на смех. Тетки и адвокат из Бугульмы высмеивали выпестанную в снегах Юршора мечту. «Тройку по физике за четверть сначала исправь, тоже мне, миллионер», — сказал ему раздосадованный отец. И Кузнечик, еще не научившийся сносить удары судьбы, убегал в старую баню и слушал стрекот сверчка, что прятался в щели между деревянными досками.
Под утро Денис вдруг тронул меня за плечо и спросил: «Хочешь, я про леммингов тебе расскажу?». Тогда-то я и поняла, о чем он вспоминал всю ночь. Как осенью по рыжей и насквозь сырой сентябрьской тундре сновали лемминги. Их было особенное много в том году, когда Кузнечик сидел у речки и думал, что все-таки пойдет в кулинарный техникум. Зачем оканчивать школу? Не за чем совершенно. А что-нибудь интересное в жизни само собой как-нибудь появится и потом продолжится. Но что-нибудь все никак не появлялось — ему просто неоткуда было появиться: впереди на многие километры — до Ледовитого океана — тянулась сплошная тундра. Но все же стоило попробовать поступить в «кулинарку». А если это будет не то, он уж точно уйдет на Таймыр к кочевникам-нганасанам, станет охотником и женится на дочери шамана.
Отец, узнав о его намерении поступать в кулинарный техникум, негодовал: «Мужик другим кашу варить не должен. Опозорить меня перед людьми хочешь?».
Мать по ночам подкрадывалась к кровати Кузнечика и шептала ему, чтоб он отца послушался. Денису уже и самому все равно было, идти в «кулинарку» или не идти. И он пообещал матери, что кашу другим варить не будет. Разве только в самом крайнем случае — если прилетят марсиане и скажут: «Свари нам кашу, как нормального пацана просим!».
Еще два долгих года ему пришлось бродить по заснеженному поселку от финского дома к неказистой деревянной избе, где была школа, и обратно.
А на исходе второй зимы Денис сказал родителям:
— Я в Сыктывкар поеду, на археолога учиться.
За окном повалил дым из трубы котельной — значит, дело к утру. Глядя в потолок, я размышляла, изготавливал ли кто-нибудь когда-нибудь в этом измерении валенки из леммингов?
Девушка с виолончелью
На работе Денис, как и все остальные сотрудники газеты, ничего не делал. Он приходил утром, включал компьютер и зависал в интернете. А за полчаса до конца рабочего дня писал анонсы: «Погибнут ли пчелы вслед за тараканами? Узнайте в новом номере газеты „Изюминка“».
В одном кабинете с ним сидела женщина, на столе у которой повсюду были разбросаны склеившиеся комочки носовых платков. Женщина 365 дней в году страдала от насморка. Она отвечала за размещение рекламы и потому с утра до вечера говорила по телефону — гундосо и глухо, казалось, голос ее прорывается сквозь цистерну с водой. Иногда она жаловалась на сына, который играл в компьютерные игры и не учил уроки, а иногда — на мужа, который после того, как его уволили из таксопарка, второй месяц сидел у нее на шее. Но больше всего ее беспокоили слухи о падающих тиражах и грядущем сокращении штатов.
— Что ты думаешь по этому поводу? — тревожно спрашивала она у Дениса, глядя на него красными от недосыпания глазами.
Денис пожимал плечами. Что он, в самом деле, мог думать по этому поводу? Да пускай себе падают эти тиражи — не жалко.
В обед женщина с насморком заваривала кофе в кружку и читала форум про карьеру. Порой она вздыхала: ее огорчали тролли на форуме. А однажды даже заплакала.
— Вот, посмотри только! — она высморкалась в один из склеившихся комков.
Денис заглянул в ее монитор.
— Сосай, — писал ей тролль.
— Вы ведете себя неприлично!!!
— Неприлично сосай.
Рот Кузнечика предательски начала искривлять улыбка — и он нахмурил брови, чтобы женщина с насморком не подумала, будто он совсем не озабочен ее проблемой.
— Что мне ему ответить? — требовательно спросила она, всхлипывая.
— А зачем ему отвечать?
— Как это? Он должен поплатиться за все!
— Больше всего на свете он боится, что ему никто ничего не ответит.
Женщина успокоилась и занялась работой. А через час вдруг оторвалась от монитора и с тревогой спросила:
— А все-таки, как ты думаешь, кого сократят следующим?
В конце рабочего дня Денис надел пальто мышиного цвета и вышел. Из-под шин проезжающих автомобилей летели брызги, оставляя грязную кашицу снега на джинсах. Низко висело бурое небо. Он снова вспомнил стрекот сверчка в деревенской бане, а потом леммингов — пестрых грызунов размером с ладошку, что однажды пришли из тундры и заняли все подвалы и чердаки в далеком северном поселке Юршор. Денис развернулся и быстрым шагом отправился обратно. Не сняв пальто, он вошел в кабинет, на двери которого висела табличка «Директор», и сообщил, что уходит из газеты прямо сейчас.
— Мудак! — послышалось ему вдогонку.
Кузнечик давным-давно понял, что люди, которые с ним сталкиваются, все без исключений делятся на две категории: одни почему-то начинают верить, что он лучше всех, а другие — что мудак. И разницы между тем и другим — никакой. Мнению людей вообще доверять не стоило. Понял он это, когда сошел с поезда в Сыктывкаре с рыжим чемоданом — с тем самым, с которым отец когда-то приехал на Юршор, чтобы работать в шахте. Он посмотрел на людей, на моросящий дождь, на противное, грязное небо — и решил ничего и никого больше в этой жизни не бояться. Добрел до большого здания — здание было такого же грязного и противного цвета, как небо над головой, — и вошел внутрь. Внутри он сдал экзамены, после чего ему разрешили жить в общежитии университета.
Поселившись в комнате, из окна которой была видна алея из высоких деревьев — такие не росли в тундре, и смотреть на них было приятно, — Кузнечик достал из рыжего чемодана бритву и первым делом сбрил волосы на голове. Свобода — наконец-то она у него была. Наверное, это был дар за вечность, проведенную в снегах Юршора.
Через месяц Кузнечик превратился в такого человека, которого бы ни за что не узнали родители. Носил он черные джинсы с дырками на коленках, в ухо вставил серьгу, а на голове выращивал ирокез. Наркоман Масакра приходил к нему, чтобы просто посидеть молча, панк Пузо — чтобы поесть хлеба с мерзлой треской. А зачем приходила девушка с виолончелью — Кузнечик и сам не знал.
Когда виолончелистка распускала волосы, сжимала виолончель коленками и брала смычок, кровь по венам и артериям у него текла быстрее. Ей нравилась сырая рыба с солью, а ему — ее округлые колени, при ходьбе они колыхали длинную юбку из альпаки, словно ветер — паруса. Ему хотелось всю жизнь гладить ее темные волосы и есть с ней сырую рыбу с солью. Но через год она ушла к местному бандиту.
Когда это случилось, молчаливый наркоман Масакра сказал ему: «Ты разве не знал, что к женщинам нельзя привязываться? Ведь у них души нет».
Эту тайну открыла Масакре его бабка. У той тоже души не было, и потому она не боялась топить в реке помет своей кошки.
Масакра отвел его в квартиру панка Пузо. И Кузнечик узнал, что Пузо — не просто панк, а варщик. В стеклянном пузырьке из-под капель от насморка он варил желтую жидкость — и, пустив ее по венам, Кузнечик понял, что вся его жизнь теперь особенна только тем, что совсем загублена. Так и не стал он археологом.
Высохшие марсианские реки
Зимой в городе Железнодорожном никто не ходил друг к другу в гости. Вся энергия организмов, выживающих под теплыми свитерами и шубами, тратилась на то, чтобы как можно скорей преодолеть по трескучему морозу расстояние от дома до электрички. Люди ходили быстро, ели много жира, молчали.
Над Атлантикой падали самолеты. Бородатые маклауды завербовывали в свои ряды новобранцев через интернет. А в городе Железнодорожном была суббота.
Я достала из шубы мамонта заветную коробочку из-под чая, вынула из нее все свои сбережения и отдала Кузнечику. Теперь, когда он ушел из газеты, ему нужны были деньги на новые ботинки больше, чем мне на валенки из войлока.
Кузнечик сидел перед монитором и молчал вот уже пять часов.
— Ты доволен жизнью? — спросила я его.
— Да, — врал он, не отрываясь от монитора.
— Нет, ты вечно всем недоволен.
Кузнечик взглянул на меня. Его глаза под стеклами очков презрительно заблестели. Он не оценил моих денег в картонной коробочке из-под чая.
Петров, как все поэты, предчувствовал приближение шторма.
— Не ссорьтесь, — испуганно попросил он и ушел лежать на раскладушке, чтобы не пострадать при буре, которая надвигалась неумолимо.