— Когда же закончится все это? — Кузнечик отшвырнул от себя клавиатуру. — Чего ты хочешь от меня? Я не могу дать тебе больше.
— Я ничего от тебя не хочу.
— Вот этого не надо, не лги. Ты всю жизнь надеешься только на меня. Что я приду и решу все твои проблемы, приведу тебя в светлое будущее. Ты заставляешь меня страдать, напоминая о моей беспомощности. Вот ведь черт! И как ты умудряешься за секунду отравить все, — он встал, уронив табуретку. В коридоре надел валенки и пальто и хлопнул дверью.
Я осталась одна — сидеть на стуле. Он не взял телефон, а за окном уже надвигались сумерки. Что если с ним что-нибудь случится? Я уткнулась носом в оконное стекло, думая увидеть на пустой заснеженной улице его родную фигуру. Только бы он не покинул меня, как все остальные — бабуля Мартуля, гомункулы, отец и дед, женщина с волосами цвета солнца, Жуки, Океан и кот Тасик.
Нужно было сказать ему правду: что я не стою его боли. Той реальности, которая мне нужна, не существует в природе, это потерянное измерение, путь в которое завален метеоритами, смыт давно высохшими марсианскими реками. Нельзя стремиться привести меня в светлое будущее. Это пустые усилия. Только одно существо должно верить, что путь туда найдется. Я — это существо. Все остальные верить не обязаны.
Тогда-то я и услышала снова стук с чердака — тихий, настойчивый. Тире, точка. Точка. Тире, три точки… Опять невидимый кто-то посылал мне знаки с чердака. Я глубоко вдохнула и закрыла глаза, надеясь отравиться кислородом. Сейчас я обернусь — и увижу Большую комнату, а в ней кота Тасика, мать и деда, отца и бабулю Мартулю, гомункулов, Жуков с надкрыльями цвета речного ила, Кузнечика и даже бобров и большую хищную рыбу — все они в ряд сидят на жаркой перине, а у их ног плещется холодный и ласковый Океан. Но, открыв глаза, я увидела старый паркет и стопки книг по углам съемной квартиры.
Поздним вечером, когда поэт Петров уехал работать на складе, Денис вернулся. Мы с ним допили остатки конька, оставленного поэтом на кухне, и пошли по проспекту — посмотреть, что же там все-таки, за горизонтом. Вышли за город, через кварталы долгостроя и большой пустырь, туда, где чернело озеро. Стояла ночь, во дворах за заборами на нас лаяли собаки, у обочины дороги, за которой начиналось кладбище и стояла церковь, барбудосы съехались на разборку, фары их машин освещали нам тропинку. Было пьяно и беспросветно хорошо. Хотелось снять шапку и побежать. Но я этого не делала, потому что Денис все еще обижался на меня.
Вдруг он остановился и сказал:
— Света, что ты будешь делать в этом мире, если меня не будет? Ты же, как шестилетний ребенок, не приспособлена ни к чему. Чего ты от меня хочешь? Что я должен сделать, чтобы тебе было хорошо? Когда ты перестанешь мучить меня? Зачем ты вообще со мной, ведь я же мудак?
Кузнечик смотрел на меня испытывающе, как будто я вот-вот скажу ему что-то важное. А что я могла ему сказать по-настоящему важного? Только правду: «Никогда. Я всегда буду мучить тебя, любовь моя. Но я постараюсь искупить все это. Я возьму тебя с собой, когда придет время».
Не это он хотел услышать. Мой мозг заработал на полную мощность. Что обычно говорят в таких ситуациях? Что-то примиряющее — о терпении, о сострадании к ближнему, о любви до гроба.
— Давай умрем вместе, ` наобум предложила я.
Кузнечик снял очки и ладонью вытер глаза, отгоняя страшную догадку, что он не досмотрел, и я все-таки успела сойти с ума.
— Пойдем обратно, — вздохнул он, и в его голосе я услышала смирение: черт с тобой, будь сукой, если тебе угодно.
На обратном пути мы свернули к безлюдной автобусной остановке, сидели и целовались.
Воскресенье свалилось как снежный ком на голову. Яркий дневной свет проникал сквозь веки. Я открыла глаза и с удивлением обнаружила, что за окном летят быстрые белые стрелы, легкие, как гусиные перья. В каждую трещинку паркета забилось по солнечному лучу. Тихо роились пылинки, и блестела паутинка в углу потолка. Только в этом измерении бывали такие дни — полные света и воздуха. Денис давно встал и сидел за компьютером.
В ванной я достала припрятанную в тазу с грязным бельем книгу, открыла кран и залезла с книгой в ванну. Но тут распахнулась дверь и на пороге возник Денис. Он с укором посмотрел на книжку — не успела я ее припрятать. Ведь говорил же он мне, что чтение в ванне — табу, от этого сыреют страницы. С виноватой улыбкой я спрятала книгу обратно в таз с грязным бельем и принялась намыливать голову.
— Света, что с тобой творится? В кого ты превращаешься?
Я не понимала, о чем он. Я — та же самая Света, что следила, как он запускает с балкона бумажные самолетики. Если бы я не пришла к нему, его будущее было бы совсем другим — он остался бы один в этом зимнем городе. Нет, со мной ничего необычного не творилось. Но что-то плохое творилось с ним. И тогда я сказала вслух все, что про него думала:
— Мне нет никакой разницы — мудак ты или лучше всех. Мне ничего от тебя не надо. Я хочу, чтобы ты был свободным и делал только то, что тебе хочется. Ведь я здесь, чтобы спасти тебя.
Денис сел на корточки на пороге ванной и улыбнулся. Свет джедаев вернулся в его сердце.
Один шанс из миллиона
Еще целых восемь месяцев он ждал, что придет что-нибудь важное, начнется настоящая жизнь и сама как-нибудь продолжится. Сидел в офисах агентств, где занимались диковинным делом — маркетингом — и говорили о фестивальных рекламных роликах, за которые кто-то там, на других планетах, получал каннских львов. Все эти агентства отчего-то располагались в подвальных помещениях — в них терялось чувство времени, ведь в подвалах не бывает окон, и электрический свет горит утром, днем и вечером. Каждое утро заходил в подвал простуженный креативный директор в шарфе и смотрел на всех взглядом, говорящим: знай свое место, грибок стопы. И каждое утро женщина со злым выражением на лице точила карандаш.
А через восемь месяцев Кузнечику приснилась мать. Мать говорила:
— Ты не рыбачь на Черемшане. Там русалки водятся.
Деревенский дом был полон кровных родственников, а родственники были полны страхов перед жизнью и перед извилистой, спрятавшейся под кронами деревьев речкой Черемшан, где в темной прохладной воде водились большие сомы с мясистыми человечьими губами. Звезды на небе прекрасны, морские глубины неизведанны — и этого достаточно, чтобы хотеть быть свободным. По-настоящему. Без чувства вины и страха перед жизнью.
«Масакра, а может, ты был прав?» — засыпая, каждую ночь думал Кузнечик.
Стоял ноябрь, когда Пузо, Масакра и Кузнечик отправились в Город на холмах в междуречье Оки и Волги, в столицу. Зачем? Может, потому что задолжали бандитам два корабля — два спичечных коробка марихуаны. А может, от суки. А может, потому что Пузо хотел повидать столицу. А может, Кузнечику надоел Север. А может, потому что в Городе на холмах в междуречье Оки и Волги росли конские каштаны. И еще сотня причин, ничего не значащих поддельности, но вместе представлявших мощную, непреодолимую силу, которая тянула в столицу.
Из всех людей, которых Кузнечик знал, Масакра лучше всех попрошайничал. Он просто садился, поднимал обтянутые кожей скулы к небу, а рядом клал перевернутую кепку. И к вечеру она сама собой заполнялась деньгами. В это время Масакра думал о своей бездушной бабке, которая сдала его в интернат, как только поняла, что на одну пенсию двоим не прокормиться.
В квартире музыканта-героинщика было тесно от людей. Все эти люди вели существование на грязных матрасах: ели рыбные консервы и курили в банки из-под консервов. Была там и девушка с ребенком. Она сидела на матрасе и смотрела в пол. Ребенок ползал под ногами и не плакал никогда — даже когда кто-нибудь наступал на него. Порой ребенку совали кусок колбасы — и он сосал колбасу, как соску. Все звали его Клопиком — и девушка тоже.
— Ты знаешь, я ведь уже не выберусь. Я умру таким, — сказал как-то Масакра Денису.
— Мы вместе умрем такими.
— А тебе зачем умирать? — удивился Масакра.
— Так будет честно. Я — такой. Моя жизнь — такая. Почему смерть должна быть другой?
— Нет, ты не такой. Когда-нибудь я буду сидеть грязный и оборванный на тротуаре, а ты проедешь мимо на черном мерседесе.
Денис усмехнулся.
Беда случилась через несколько дней. Масакра, Пузо и Денис вернулись к ночи. Возле дома стояла скорая и толпились люди. Какая-то старуха плакала в сторонке. В темноте сразу и не разобрать было, что случилось. Но когда они подошли ближе, у Масакры вспотели ладони, у Пузо — крестец, а у Дениса — очки.
Та девушка — она взяла на руки ребенка и выбросилась из окна. Девушка разбилась насмерть. А Клопик был еще жив. Его увозила скорая.
Вещи, которые остались в квартире, пришлось бросить. Они сели на электричку и поехали к водохранилищу. А через два часа уже шли, меся грязь, вдаль от станции в непроглядную ночь. Шли они в деревню, в пустующий дом знакомого. Чей это был знакомый — Кузнечик уже не помнил. Но не Масакры — Масакра был дик, молчалив и людей сторонился, у него вообще знакомым не было.
Ветер сводит человека с ума. Пятый день он дул со стороны водохранилища, большого, как море. Иногда его порывы были так сильны, что в лесу раздавался глухой звон сосен — словно лесные духи стонали в чаще. Лед у берега был еще прочный, а ближе к середине, где пролегало старое русло реки, виднелись прогалины воды. На льду, как юрты, гнездились плащ-палатки рыбаков.
Почти неделю они жили в деревне из семнадцати дворов. И каждый день Денис и Масакра приходили на берег сидеть на бревнах и слушать непрерывный шум ветра.
— Может, и хорошо, что он умер, — прервал молчание Масакра. — Вырос, стал бы, как мы.
— Нет, не хорошо, — ответил Денис. — Я не знаю, каким бы он стал. Но если есть хоть один шанс из миллиона… Один шанс, что не таким, как мы… — он вытер глаза и достал сигарету.
Они еще несколько минут посидели молча, а потом Масакра вдруг толкнул его в бок: