— самый лучший, в нем только две проблемы — клиенты и бухгалтер-инвалид.
Настоящая весна, какой мы не видели миллион лет, к такой-то матери сносила глыбы льда с крыш и превращала их в мокрое крошево на асфальте, поднимала шторма в лужах, гнула деревья и швырялась в лица прохожих градом, как обезумевшая социопатка. В далеком Китае оползень разрушил сони домов, в Америке пронесся ураган и превратил целое поселение в город-призрак. Теплое течение Гольфстрим гнало из Атлантики туманы и ливни на Европу. А Денис привел меня в арендованный офис. Офис был маленькой комнаткой. Окно упиралось прямо в кирпичную стену старой фабрики. Дал мне швабру. И этой шваброй я принялась разводить грязь на и без того грязном полу. Кузнечик не мог позволить себе нанять уборщицу. Сам он курил у открытого окна и думал: «Твою ж мать, во что я ввязался?!».
У него не было даже знакомых предпринимателей в ближнем круге общения. О них он судил шаблонно: жадные до денег эксплуататоры появляются на работе на пару часов в неделю и нюхают в ночных клубах кристально белый порошок через стодолларовые купюры. Малиновый пиджак, Bentley, золотая цепь… Нет, он в свой бизнес уходил, разумеется, не за этим. Хотелось просто заработать на крутую тачку. «Вру, — думал он. — Хотелось свободы — ни от кого не зависеть и самому нести ответственность за свою жизнь».
Но вот прошло несколько месяцев — и он уже не мечтал зарабатывать, он хотел просто прожить месяц — не закрыться, оплатить аренду, зарплату сотрудникам. И ради этой цели пахал так, как никогда в жизни не пахал ни на одного работодателя. Все, что могло пойти против него, — против него и шло. За любую вещь, которая двигала его вперед, приходилось платить в полной мере: случалось даже, что выдавал зарплату сотрудникам из своего кармана. По ночам в памяти всплывали фасетчатые глаза сверчка на деревенском сеновале и мечта о Таймыре. Но жизнь была другой.
Когда прилетели грачи, Кузнечик поднял сухую ладонь в воздух, посмотрел на бухгалтера и указал ему на дверь. Тот молча встал и, оставив на столе недоеденный бургер, вышел навсегда. Несколько сотрудников — да, у него уже появились сотрудники — опустили глаза и сделали вид, что усердно занимаются делами. Когда грачи прилетели, Кузнечик превратился в человека, спорить с которым бесполезно.
Клиенты кидали на деньги, писали письма с благодарностью, уходили и возвращались, рекомендовали знакомым, увеличивали «дебиторку» и просили сделать для них еще больше. Для них расшибались в лепешку, их убеждали, с ними ругались. Каждое утро Денис кричал на весь офис: «Мать вашу, мы либо работаем, либо закрываемся!» Однажды ударил кулаком в стену из гипсокартона — и проломил ее. А потом заклеил дыру листом бумаги, на котором написал: «Вход в кротовую нору». Так и стали жить с кротовой норой в офисе.
Кротовые норы — туннели, возникающие при искривлении пространства и времени. Это благодаря им я, просто прилипнув лбом к оконному стеклу, за которым лежал марсианский пустырь, и ничего больше не делая, попадала на берег Океана. Оказывается, и здесь, в измерении, где гравитация держало мое тело у поверхности планеты так крепко, словно я была вылита из свинца, знали о кротовых норах. Правда, ходы сквозь пространство и время людям этого измерения казались выдумкой сумасшедших ученых — в кротовые норы можно было только верить, как в мир духов, признать их существование было нельзя: люди признают лишь то, что видят своими глазами. Я и сама стала терять веру.
По выходным я сидела на стуле и смотрела, как весеннее солнце высвечивает трещинки в паркете нашей съемной квартиры. А в этих трещинках существуют ли ходы в другие измерения? Или квантовый мир — выдумка Нильса Бора? Что если предметы здесь, как и мир, куда они помещены, монолитны и лишены душ? Что если теперь ты живешь в измерении, где не рождаются сверхновые, а время течет равномерно и прямолинейно? Фотоны — кванты откровения во вселенной: они способны сорвать занавес с реальности и продемонстрировать всю ее целиком — ну или, по крайней мере, ту ее область, которую человек в силах увидеть. Я смотрела на кривые трещинок в полу и успокаивалась: именно в местах таких искривлений и рождались новые измерения и ходы сквозь пространство и время. Кротовые норы по-прежнему существовали, но я не знала, как воспользоваться ими.
Все, что мне оставалось, — копить деньги на поход к Северному Ледовитому океану, ездить работать в «Теплый дом» и рисовать кошек. Да, теперь я рисовала кошек — куда более прекрасных, чем нейронные сети. Я ждала дня, когда умные машины научатся рисовать их лучше меня.
Война и искусственный разум
Когда растаяли сугробы, у вокзала в Городе на холмах в междуречье Оки и Волги раскинулось озеро. Я остановилась возле ларька с шаурмой прямо посередине этого озера. Его воды были не страшны мне — вот уже много недель на ноги я надевала резиновые сапоги. Пересчитав мелочь в карманах, я поняла, что денег не хватит не то что на шаурму, но и на пирожок с повидлом: почти вся мелочь провалилась в дыру за подкладку плаща. Хорошо, хоть глаз динозавра остался в кармане. По правде сказать, и его мне приходилось частенько выуживать из-под подкладки.
— Привет, сестричка! — раздался хриплый голос за моей спиной.
А, снова бомж-инопланетянин. В левой руке он держал смартфон, а правой только что подобрал окурок.
— Это ты стучишь на чердаке? — решила узнать я.
— А что, уже стучат? — подмигнул бомж и закурил бычок, плоский, как подошва, — видно, на него не раз наступили, прежде чем он попал в рот инопланетянина.
— Стучат, — подтвердила я.
— У всех своя миссия. Кто-то стучит, а кто-то слушает.
— Что же делать?
— Да ничего, просто иди. Недолго уже осталось.
Я послушалась и пошла своей дорогой.
— Эй! — вдруг окликнул меня бомж.
Я обернулась.
— Ты только не бойся, — кивнул он. — Ну, иди давай.
Мне стало тревожно, когда я вошла в редакцию. Перемены в этом измерении я чуяла слишком хорошо. Ими дышали даже стены, обклеенные календарями и постерами. Грустный главред складывал эмалированную кастрюльку, блокнот и карандаш — все свои вещи — в картонную коробку. Сквозь приоткрытую дверь кабинета он бросил на меня ничего не выражающий взгляд и продолжил растерянно стоять с коробкой в руках. Вишневые косточки его совсем потухли.
— Нового главреда назначили, — прошептала мне девочка-журналистка. Верстальщик же делал вид, что упорно работает.
Новым главредом оказалась женщина с многозначительной морщиной поперек лба, с длинным и поджарым телом. Ее сразу прозвали Борзой. «Тебя как зовут? — дернула она меня за рукав. — Иди принеси мне кофе».
Я вернулась с пластиковым стаканчиком, почти до половины наполненным кофе, — другая, добрая половина кофе расплескалась по пути к кабинету нового главреда.
Глаза у Борзой азартно блестели — она отчитывала девочку-журналистку:
— Перепиши это дерьмо! И чтобы никаких больше ошибок в деепричастиях!
Она взяла из моих рук липкий пластиковый стаканчик с остатками кофе, и лицо у нее передернулась.
— Что это? Моча пингвина? Таким, как ты, ничего нельзя поручить, — она выплеснула еще теплый кофе в корзину для мусора.
За пингвинью мочу новый главред меня и невзлюбила. Всякий раз, видя меня, она нервно жевала нижнюю губу. Оно и понятно: люди не доверяют тем, у кого глаза неопределенного цвета. А у меня теперь были именно такие — за годы пребывания в этом измерении они отчего-то приобрели мутный болотный оттенок. Но я не делала ошибок в деепричастиях — и Борзая терпела меня.
Сменой главреда перемены в измерении не закончились. С этого они только начались.
То там, то здесь на этой планете люди на площадях начали жечь покрышки и свергать правительства. Поговаривали, что это американцы трясли над миром пробиркой со стиральным порошком — и всюду распространялась болезнь, похожая на бешенство. Вот-вот болезнь грозила охватить все континенты этого измерения. Зараженные вели себя странно: прыгали на месте, испытывали потребность побить какого-нибудь, воровали гаджеты из магазинов и нефть из труб. Гаджеты зараженным были нужны, чтобы обмениваться ими друг с другом, как блестящими бусами. А зачем они воровали нефть — я и не знаю. Может быть, нюхали.
Поначалу над зараженными смеялись. Пока бешеные не начали убивать. Убивали они жестоко и радостно — как маклауды. Тут-то и не осталось ни у кого сомнений — это пробирка, та самая, с которой все началось, поражает мир заразой. Люди испугались, а потом разгневались. Тогда только вспомнили они, что века назад на этой земле стояла Империя, а в Империи было родное, привычное зло. Оно до сих пор жило в душах — неискоренимое, как детские воспоминания о матери, которая кормила кашей, била и ласкала.
Весна совсем разбушевалась в этом измерении: штормило все четыре Океана на планете, ураганы сносили крыши с домов и валили деревья в тайге, реки выходили из берегов, а в небе, над гнездами маклаудов, появились имперские истребители — злые и стремительные, как стрелы.
Маклаудов палили огнем, но они не боялись смерти. «Маклаудат там, где ты!» — кричали они на всю планету, взывая к своим. И «свои» вылезали из-под земли в Европе и убивали людей и младенцев. Говорят, одного маклауда поймали на берегах Вислы — он нес в промасленной бумаге чью-то печень, чтобы приготовить ее на ужин. Прежде чем сдаться, он впился зубами в печень, попытавшись сожрать ее сырой, — добро не должно пропадать.
Штормило не только океаны, но и фондовые рынки планеты, и газеты с журналами, и весь интернет, и мозги людей. Мир начал сходить с ума — то был первый признак беды. Может быть, сама планета боролась с людьми, которых стало слишком много на ее теле, включала защитные механизмы: весенние ураганы уничтожали посевы пшеницы и несли голод. Накануне бойни на этой планете наблюдалась нехватка ресурсов.
Люди в этом измерении трахались и хоронили близких, боялись летать в самолетах, которые взрывали маклауды, сидели в офисах и плясали у костров на Новом Арбате, читали сводки тревожных новостей, готовились убивать друг друга и совсем забыли об андроидах и нейронных сетях.