А каждый понедельник ополоумевший ветер задорно разносил брызги дождя над городом. Я шла к железнодорожной станции, мимо помоек и дворников-таджиков, мимо людей, добывавших пропитание в мусорных баках, — кучки этих людей выходили на охоту за едой засветло, были они еще не совсем бомжами, но на полпути к тому. У станции, зевая, с автоматом наперевес стоял блюститель порядка. На перроне стайка полубомжей развела костер и сушила над огнем ботинки, от которых пахло вонючим сыром. Бомбили гнездовья маклаудов имперские истребители. По Сене, Дунаю и Висле плыли трупы светлокожих младенцев. В Европу из всех щелей в земной коре, с моря и из воздуха лезли толпы свирепых беженцев с юга. Маклауды были хитры и в беженцев превращаться умели. Только на севере лежали спокойные льды Арктики. Но все это не имело никакого значения. Будущее уже стояло на пороге. Нужно было просто дожить до него.
Пятнадцать дев
Электричка пребыла в Город на холмах в междуречье Оки и Волги — и толпа подхватила меня, как волны пирогу. Доплыв до большого здания вокзала, я остановилась посреди озера талой воды, которое все никак не высыхало. Пахло жирным жаренным мясом, куревом и бомжами. Город на холмах в междуречье Оки и Волги остался единственным, где по-прежнему пахло едой на улицах, — во всех других поселениях ларьки с шаурмой и чебуречные давно закрылись — кризис, с ним ничего нельзя было поделать.
На окраинах этого города жгли костры гопники — особый народ, который любил ходить стенку на стенку. Каждую ночь где-нибудь у большой кольцевой дороги, опоясывающей город, начиналась великая битва гопников — «свои» и «чужие» шли стенка на стенку. После великих битв раненых отвозили в больницу, а трупы — в морг. Бурые пятна — следы побоища — уже через час смывал с лица земли весенний ливень, и жизнь текла своим чередом.
К вечерним кострам гопников лезли из земли маклауды — с целью завербовать этот народ в свой Маклаудат. Гопники их убивали битами, но иногда, если не успевали вовремя размозжить бородатую голову, поддавались гипнотическому воздействию волшебного шепота. «Сделай пирсинг на письке, носи легинсы, нюхай кокаин», — шептала бородатая голова. И завербованный гопник шел совершать пакости — поджигал автомобили, отнимал водку у бомжей и на старом ржавом корыте сбивал старушек на пешеходных переходах.
А в самом центре Города на холмах в междуречье Оки и Волги все еще жили богатые люди. Они ездили на мерседесах и лендроверах, нюхали кокаин в ночных клубах — наверное, только они и знали секрет, как материализовать деньги из атомов кислорода.
Как в старые времена, город горел огнями по ночам, в витринах магазинов были умные гаджеты, а у дверей кафе — люди в костюмах сосисок. Их давно можно было бы заменить андроидами, но владельцы кафе жалели денег на роботов — зачем, если люди работали сосисками за еду? По-прежнему ездили по улицам такси без водителей — ими управлял компьютер. По-прежнему повсюду был интернет — встроенный в каждую вещь, бесплатный, как песок у реки. Даже бомжи заводили видеоблоги во всемирном мозге. Только теперь в метро поезда сходили с рельс, а с неба падали самолеты. Материализовались колонны с военными грузовиками, по Бульварному кольцу ездили танки. Каждую ночь то там, то здесь гремели взрывы на улицах, а на одной из главных площадей города, прямо под большим экраном, на котором рекламировали новый умный электромобиль, грелась у костра стайка людей — еще не совсем бомжей, но на полпути к тому. Прохожие бежали по улицам быстрее, чем в прежние времена, — жизнь заставляла их быть деятельными, чтобы не превратиться в полубомжей. Каждый человек на улице, как мантру, повторял внутри себя: надо торопиться. Не важно, куда торопиться, — главное, как можно меньше времени провести на улицах, в местах скопления людей.
Я стояла посреди озера, напротив ларька с шаурмой, а бомж-инопланетянин завтракал чебуреком. Вдруг он перестал завтракать и посмотрел на здание вокзала. У бомжей, как у крыс, развит инстинкт опасности — потому я и стала смотреть туда же, куда смотрел он. Утренний вокзал был сер и невзрачен. Мы с инопланетянином следили за ним вот уже две с половиной минуты. Ничего не происходило. Но мы-то точно знали: с секунды на секунду что-нибудь произойдет. И через семнадцать секунд восточная стена вокзала рухнула, засыпав битым стеклом и крошевом бетона озеро талой воды, всегда бегущих, но на этот раз не успевших убежать прохожих, и машины, что двигались в одной большой пробке, тянущейся с севера на юг и с востока на запад.
Так быстро это все произошло, что никто, кроме нас с инопланетянином, не заметил, что взрыв был похож на сиреневое зарево. В зареве вспыхнули и погасли искры — метеоры так же сгорают в земной атмосфере. В серой дымке, как мертвые бабочки, медленно опускались на землю хлопья гари.
Люди накрыли головы воротниками и присели на корточки. А те, что не спрятались под воротниками, — побежали. Они роняли портфели и сумки, но не останавливались, чтобы их поднять, — бежали дальше, прочь от вокзала. Кто-то в оранжевой куртке споткнулся у ларька с шаурмой и, чтоб толпа не затоптала, свернулся калачиком. Я покрепче сжала в ладони глаз динозавра.
Буднично ходили между трупов хмурые люди в форме. Уносили на носилках сначала раненых, а потом мертвецов. Ветер подхватил где-то целлофановый пакет и проказничал им, вертя во все стороны. Бомж-инопланетянин поймал пакет и положил его в мусорную урну.
— Хочешь доесть, сестричка? — протянул он мне недоеденный на завтрак чебурек.
У меня не было аппетита.
— Едрить твою мать, как люди мусорят, — философски вздохнул инопланетянин.
В тот понедельник мне нужно было спуститься в метро, доехать до станции с птичьим названием, а потом подняться на поверхность и там, на поверхности, взять интервью у модного дизайнера интерьеров. Новый главред по кличке Борзая ждала от меня статью к среде.
Я спустилась в метро, но на станцию с птичьим названием не поехала. Не поехала я и в редакцию.
В полдень хлынул ливень, а ветер повалил дерево в парке. Я сидела на скамейке. Мокрая скамейка блестела, как гладь озера. Гигантский фонтан вылез из земли прямо передо мной. В центре — чаша из колосьев, она упиралась в самое небо. А вокруг чаши — пятнадцать дев из сусального золота.
Смотреть на дев было радостно. И я забыла про мертвых бабочек в серой дымке. Да и трупы меня не тревожили — мертвецы давно стали привычным делом. Тревожило другое — одна-единственная мысль: а что будет, когда в этом измерении появится подлинный искусственный разум? Люди захотят научить его человечности, чтобы обезопасить себя. Но не будет ли человечность худшим из того, чему он сможет у них научиться?
Ночью бушевала гроза, а ветер свистел такой силы, будто решил выдуть к чертям это измерение из вселенной.
Я убегаю от пришельца
Утром вторника ветер стих. Я шла к железнодорожной станции по стволам поваленных деревьев. Там, где тропинка была свободна, лежала грязь — и я месила ее резиновыми сапогами. Главред но кличке Борзая, узнав, что интервью у модного дизайнера интерьеров я так и не взяла, многозначительно усмехнулась и позвала меня в свой кабинет. Там она сообщила мне, что я уволена. Не жалко. Все равно журнал «Теплый дом», который никто не покупал, остался единственным бумажным изданием на этой планете.
Я вернулась в съемную квартиру в городе Железнодорожном. На кухне капала вода из крана. Из зеркала на меня смотрело существо с мутными болотными глазами. Щеки у существа были запавшими — это измерение совсем его доконало. Все оно было жалким и бессмысленным, ни на что не способным, как микроб.
На балконе я нашла разложившийся ботинок хозяина съемной квартиры и бросила его вниз. Мне захотелось посмотреть, как он будет падать. Внизу, во дворе, среди луж и поваленных деревьев, стояла старуха — она вышла подышать весенним воздухом. Старуха была совсем старой — жить ей оставалось недолго. Жизнь бабочки-однодневки так же полна впечатлений, как трехсотлетняя жизнь галапагосской черепахи. Только это ничего не меняло — старуха умрет, и скоро.
В кухне я достала из холодильника кусок сыра. Но как только принялась жевать, сыр потерял свой вкус — стал преснее почвы. Это до меня дошло наконец: я в чужом измерении пробую сыр, а мою бабулю Мартулю, наверное, уже давно закопали в песчаной земле у озера на кладбище Рубежном. А ведь она любила сыр.
Я села на стул и сидела сорок восемь часов. Я обдумывала, где бы повеситься, — мне становилось все ясней, что единственный выход из этого измерения именно таков. Думать об этом было так же интересно, как смотреть фильм про жизнь насекомых. Пятьсот один раз я вспомнила формулу свободного падения и значение гравитационной постоянной в этом измерении. Гравитация, наконец, или погубит или освободит меня.
Поэт Петров вот знал место, где здесь можно повеситься. Я смотрела в один угол, в другой… В комнатах не было даже крюков для люстр — лампочки висели на шнурах. В туалете из предметов, за которые хоть что-то можно привязать, был только крепящийся на уровне бедер пластмассовый держатель для туалетной бумаги, да и тот уже сломанный — наверное, Петров опробовал. А через сорок восемь часов меня осенило: думай нестандартно, сказала я себе, вспомнив, что Петров — поэт.
Балкон — поняла я. Балкон был завален ветками деревьев после недавней бури. Кроме веток, здесь пылились груда реек и консервная банка с окурками. Раньше был еще разложившийся ботинок — но его я выкинула сорок девять с половиной часов назад.
Все было просто: крепко привязываем веревку к балконным перилам, делаем петлю, накидываем на шею — прыгаем вниз. Руки у меня задрожали на этапе вязки петли. Я бросила это занятие и малодушно ушла в комнату, снова села на стул и широко распахнутыми глазами целый час смотрела на балконную дверь, словно за ней стоял пришелец и повторял: «Полетели со мной, землянин?».
Я решила не лететь.
Вместо этого я легла на диван и заснула. Шел дождь за окном. За стеной кто-то плакал — негромко, виновато — и говорил дрожащим голосом, словно давал признательные показания молчаливому следователю. А я подпрыгнула — и гравитация меня отпустила. В ясный, холодный космос, где сияла дорожка Млечного пути. Но где-то на Земле взревел мотор машины, меня обдало звездным ветром — и я, самый счастливый элемент по все