— Но я буду одна…
— Ненадолго. Пройдет несколько месяцев, все успокоится… — он совсем не умел врать, мой Кузнечик.
— Посмотри! — он вдруг схватил меня за плечи, в глазах его заблестела радостная мысль. — Я куплю вон тот дом, или любой другой, подальше отсюда, с такими же крепкими стенами. Я сделаю его неприступным и заберу тебя. Ты веришь?
Я поверила Кузнечику.
— Тебя все еще нужно спасать? — спросила я.
Он рассмеялся. Поднял камушек с берега, задумчиво рассмотрел его, а потом запустил к горизонту — камушек запрыгал по поверхности озера, а Денис произнес:
— Будь сейчас Средневековье, тебя бы сожгли на костре, любовь моя.
В центре Империи
Все нормальные граждане сооружали сараи, ставили туда свои машины и вешали на двери сараев замки. И только Кузнечик оставлял свою крутую тачку с колонками, в которых играла громкая музыка, во дворе — наверное, потому, что давным-давно решил ничего не бояться. Видимо, его тачка становилась невидимой, как только он выходил из нее, — иначе никак не объяснить, что к утру она была там же, где вечером, и цела.
Я вышла из подъезда в плаще Элиота и с рюкзаком на спине. Рюкзак был доверху набит вещами для похода к Северному Ледовитому океану. Села в крутую тачку Кузнечика.
— Какого черта? — раздосадовано произнес он. — Я жду тебя уже сорок шесть минут.
Посмотрел на часы и прибавил:
— И пятнадцать секунд.
Мы ехали двадцать восемь часов — в самый центр Империи. Ливень, идущий вот уже несколько недель, вспарывал то там, то здесь шрамы-трещины на дороге и валил на нее деревья. Некоторые участки этой дороги приходилось объезжать по гравийным тропинкам, которые чудом выжили под ливнем.
Это измерение было все так же прекрасно, как и века назад, когда здесь лежали белые камни, а холодный и ласковый Океан, словно щенок, лизал берег. Луна следила за мной из-за сосновых макушек, пока крутая тачка везла меня в центр Империи. На белой круглой луне темнели кляксы морей и кратеров — словно в молоко влили чернила.
Когда закрыли шахту, отец Кузнечика, нестарый и еще крепкий, работу искать не стал. На шахте жизнь шла как по рельсам — словно вагонетка, вперед-назад, думать не надо: за тебя все продумали и записали в инструкциях. Но за воротами шахты мир уже был другим. «Одни воры кругом, а я хитрить не умею» — так понял отец новый уклад, забрал пожитки и жену и вернулся в деревню, в дом бабки Елены, — сажать картошку и ругать с деревенскими мужичками новую непонятную жизнь. Бабка Елена долго жила на свете, но когда старший любимый сын — адвокат из Бугульмы — умер от инфаркта, она села на лавку и умерла тоже.
За картофельным полем стояла старенькая баня. Подгнившие бревна, засаленное окошко, скрытое голыми кустами малины и крапивой. Крапива по весне лезла из всех щелей. Рядом был колодец и ветла.
С Кузнечиком мы натаскали дров из поленницы и воды из колодца, вымыли пол в бане, затопили ее. А вечером стянули с себя в этой полувековой бане одежду и под крошечным окошком трахались на узкой скамейке. Мне нравилось смотреть на бедра Дениса. Они были как явление чуда безнадежному богохульнику — сильные и обещающие наслаждение. Мне нравилось в нем все: худое длинное тело, маленькая темная родинка на плече, длинные пальцы, выступающие кости ключиц, нравилось трогать его лицо, заросшее щетиной. Но бедра его мне нравились больше всего. Он кончал, запрокинув голову, а потом мы как ошпаренные выбегали из жаркого ада в предбанник и смеялись.
В предбаннике сквозь доски пола пробивался пустырник, а через окошко было видно, как отец Кузнечика бродит по картофельному полю с ведром и лопатой. Мы сидели притихшие, разглядывая высохшее насекомое в паутине. В углу на гвозде висел березовый веник. Стрекотал сверчок. Под крышей устроила возню птица. Менялся мир. Где-то шла война. А здесь, в темной бане с засаленным окошком, все оставалось прежним. Это была наша каморка вечности, где стояло ведро с золой и вот уже миллион лет стрекотал сверчок.
— Может быть, мы трахались сегодня в последний раз, — произнесла я.
Он задумался. Блеск в глазах угас. Сидел Кузнечик так — упорно глядя на высохшее насекомое в паутине — долго. А потом ответил:
— Я знаю.
Он сорвал пустырник, что пророс сквозь доски пола, истолок пальцами сухую траву в пыль и прибавил:
— Я бы очень хотел, чтобы ты спасала меня и дальше. Но так надо.
Он сказал все, что мне нужно было знать. Из-под груды нашей одежды, сваленной в углу предбанника, я выудила глаз динозавра и вложила его в ладонь Кузнечика. Он улыбнулся, снисходительно погладил меня по плечу и сжал камень в ладони.
Утром он сел в крутую тачку и уехал.
Поселилась я на веранде деревенского дома. По стенам на гвоздях здесь были развешены узлы с барахлом, а в углу висело чье-то пальто — такое старое, что пахло от него сеном. Пока по крыше стучал ночной ливень, я не спускала глаз с узлов, что, как гигантские тарантулы, притаились по стенам, а на пальто в углу не смотрела вовсе — все казалось, что оттуда, из угла, кто-то следит за мной. Стоит встретиться с ним взглядом — он шевельнется, заговорит — и тогда все пропало.
Где-то в больших городах и на других континентах пророки технологической сингулярности предрекали, что совсем скоро машины научатся мыслить, подарят людям бессмертие, а затем обретут и духовность. Здесь, в центре Империи, как и пять веков назад, связи с остальным миром не было. Ветер оборвал линии электропередач. Деревья шумели над разрушенным мостом через речку Черемшан. У опушки леса прыгала белка.
Каждые сутки наступал заколдованный час — наступал он глубокой ночью. В этот час я начинала подозревать, что все уже случилось, но прошло мимо меня. Машинный разум уже побывал на этой планете. Люди уже получили все, ради чего развязали войну.
Благ не досталось темнокожему хуту из Бурунди и нганасанам с полуострова Таймыр. И много кому еще не досталось. Но зато остальным — десяти процентам от общего населения планеты, что удерживали машинный разум под контролем, — досталось все. Искусственный интеллект освоил сверхтехнологии, и горстка людей — десять процентов от общего населения планеты — вплотную приблизилась к эре, когда вмешательство в атомную структуру любого вещества во вселенной уже не казалось фантастикой. Мечта алхимиков стала реальностью — из почвы стали делать золото, а из темной материи — воду. Перед частью человечества встала пугающе близкая возможность настоящего физического бессмертия. Они улучшили свои умственные способности, вживив в тела искусственные элементы, что слились с их мозгом и кровью. Остались в прошлом их болезни, а материальные ценности для них создавались из воздуха. И все это прошло мимо меня.
Но в заколдованный час моя мысль уносилась за горизонт событий. Недаром ночи на деревенской веранде были так темны и полны гипнотической магии: эти ночи шептали про будущее, нужно было только слушать.
Казалось, уже прошла эпоха трансгуманизма — эпоха тесной связи биологического с искусственным — пронеслась мимо планеты, как квант света с далекой Бетельгейзе. Уже пройдена грань, за которой машинный разум превзошел в тысячи, миллионы, миллиарды раз человеческий. Разница между бактерией и человеком огромна — но ее хотя бы понять можно. Пойди пойми разницу между мозгом человека и интеллектом, который умеет перекраивать атомную структуру этой вселенной. Люди перед ним — слегка апгрейженная эволюцией звездная пыль.
И вот я в самом центре Империи. Висят по стенам тарантулы, у каждого брюхо набито барахлом, что за века превратилось в ветошь. Крышу веранды ливень исхлестал и отполировал до зеркального блеска — не удивлюсь, если что-то разумное, давным-давно ушедшее из-под контроля людей и покинувшее планету, видит из космоса, как отражаются звезды в этой гладкой крыше, залитой водой. В мире уже не заметно присутствие разума. Мир пуст и до чертиков скучен. Не видно смысла за сменой дня и ночи, за плавным скольжением космических тел по орбитам. Я упустила возможность встретиться с ним. От него тоже осталась лишь тень в мертвых деревьях.
Все пропало — уход из этого измерения стал недосягаем. А раз все так и так пропало, я посмотрела в угол — на старое пальто, от которого пахло сеном. Тут и случилось чудо — в углу я увидела валенки из войлока. Они стояли прямо под пальто. Валенки были мне в пору — и я впихнула их в свой рюкзак. Теперь он был забит под завязку.
Найди двести
В ту ночь я булавкой, как учила бабуля Мартуля, пристегнула к резинке трусов завернутые в носовой платок деньги — весь запас, оставленный мне Кузнечиком, — вытащила из висящего на гвозде узла-тарантула шерстяной берет — ведь уши, это еще дед мне говорил, нужно держать в тепле, — надела плащ Элиота, на плечи накинула рюкзак и, стараясь не скрипеть половицами, ушла из деревенского дома.
По асфальтовой дороге я к утру добралась до железнодорожной станции. Села в поезд и уснула ровно на семнадцать часов. А через семнадцать часов поезд остановился в Городе на холмах в Междуречье Оки и Волги.
Никто не штурмовал билетную кассе на вокзале. Все, кто хотел уехать, уехали давным-давно — на край света, в тайгу, на вулканы Камчатки, в Китай — какая разница. Вокзал бы пуст, как заброшенный ангар. Эхо шагов отталкивалось от его стен. Только смеялась в углу на чемодане беззубая старуха — она где-то нашла сухарь, но потеряла вставную челюсть, это и казалось ей смешным до слез. Солнечный луч нашел дорогу сюда сквозь разбитое окно. А в луче кружилась стайка пылинок — как рыбки, каждая размером с молекулу. Веселым было броуновское движение пылинок, а солнечный луч — теплым. Неужели лето все-таки настанет в этом измерении?
Поезда ходили с перебоями. Но и то было чудесно, что они вообще ходили. Я села на плитки пола и стала крепко держать рюкзак. Через четыре дня у перрона остановился поезд. Никто на него так и не сел. Поезд отправился пустым к берегам реки Преголи.
Я сидела еще двадцать девять дней. С беззубой старухой охотилась на крыс и жарила их на костре в здании вокзала. Черный дым от костра поднимался туда, где были звезды и крыша и где птицы начали вить гнезда. А на тридцатый день пришел мой поезд. Пыльные вагоны пахли мазутом, а окна были побиты то ли камнями, то ли пулями. Сколько же он кружил вокруг планеты? Вечность, не меньше. Я села в поезд, и он повез меня в самый большой город за Северным полярным кругом — в город на скалистом Кольском полуострове, к берегам самого малого и самого сурового из всех четырех океанов этой планеты. А старуха так и осталась сидеть на вокзале.