Поезд ехал всю ночь через поля, покрытые градом. А ранним утром прибыл на большой вокзал. Но и здесь никто не сел в его вагоны. Тогда он тронулся снова. Тут и раздался этот грохот — я уже слышала такой, он означал, что дальше я никуда не поеду. Всеми своими вагонами поезд содрогнулся, подался назад и остановился как вкопанный.
Там, где кончался перрон, двое путейцев задумчиво курили у покореженного взрывом локомотива.
— Когда его починят? — спросила я у них.
— Дней через восемь, — ответил один.
— А может, через месяц, — ответил другой.
— А может, никогда, — сплюнул первый и выбросил окурок.
Значит, поезд навеки замер у большого вокзала. Я не поверила. Люди его починят, ведь железнодорожное сообщение стратегически важно для Империи.
Здешний вокзал встретил меня обшарпанной, но гордой красотой своего фасада. Крыша вокзала была, как решето, — и на голову мне лилась дождевая вода, старая, непригодная для питья вода, что скопилась на крыше, пока шел многодневный ливень.
На проспекте выступили фасады зданий, колонны и карнизы. Все было из ажурного камня и железа — будто кто вырезал этот город из бумаги, а затем превратил в железо и камень. На фонарных столбах висели листочки, а на них от руки были написаны телефонные номера женщин с красивыми именами. В подворотнях бродили сонные голуби и валялись остатки маклаудов — черная одежда и шприцы. Я потрогала эти остатки палкой. Вот так открытие: оказывается, маклауды, сделав свои дела, проваливались сквозь землю голыми. На колонне, упирающейся в облака, стоял ангел с крестом. А сонный голубь — такой же, как в подворотне, — сидел на памятнике всаднику, прямо на его медной голове. Так вот оно что, этот город — вотчина мертвых царей. Он стоит, как лейб-гвардеец, не изменивший присяге, день за днем на карауле — и в имперской осанке его укор: помните, это все вы сами натворили. Только укора этого никто не замечал — слишком яркое солнце плясало мазурку на карнизах, на пробитых пулями оконных стеклах, на водосточных трубах и в лужах на асфальте. Какие к черту могут быть упреки, когда такое солнце улыбается миру и превращает все в шутку.
Ветер с залива подул внезапно. Этот ледяной ветер принес запах морской соли, камней и воды. Плащ мертвого Элиота натянулся, словно парус, — и сердце подпрыгнуло, как на кочке: вот-вот меня унесет в стратосферу. Но чуда не случилось. Просто начали падать на лицо серебряные капли. С залива, черного, как нефтяное пятно, на город надвигался шторм.
Я села на рюкзак и стала смотреть на дорогу. Сбрендивший ветер рывками уносил прочь мусор и плевался мне в лицо серебряной слюной. Вдоль водостоков побежали крысы. Но ни одна не прыгнула вниз, сквозь канализационную решетку. Крысы бежали на всех парах — похоже, они вознамерились дать деру из этого города навеки вечные. Столько питательной еды убегало…
До самого вечера по дороге не проехала ни одна машина. Зато то и дело проходили люди в армейский ботинках. Эти люди говорили, что дамбу разрушило взрывом, — снова бородатые постарались.
— Чего грустишь, художник? — один из них легонько хлопнул меня по шерстяному берету и пошел дальше.
Разве могла я грустить? Ведь совсем скоро я увижу Океан и, может быть, Жуков и белые камни. Я просто ждала, пока починят поезд.
Берет, из-за которого меня приняли за какого там художника, я сняла и высморкалась в него — больше было не во что. В кармане у меня лежали мятые деньги и носовой платок, отстегнутый от резинки трусов. Но в платок я уже высморкалась раз восемьдесят.
А ветер стал шальным — пропитался пьянящей морской водой и уже не зал меры своему безудержному веселью. Он пытался — ни много ни мало — сорвать с петель железные ворота за моей спиной. Ворота дрожали и скрежетали, но держали оборону насмерть. А в воротах было квадратное оконце — сквозь него за мной следила старая женщина с глазами, блеклыми, как застиранный ситец, и совершенно сумасшедшими, как у хорька, которого топят в бочке.
— Брысь! — злым шепотом сказала старуха с глазами хорька, как только я посмотрела на нее.
Я отвернулась и стала сидеть дальше.
Проснулась я от того, что кто-то толкнул меня лицом в воду. Была ночь. Ветер так и не снес с петель ворота. Он нашел другое развлечение — устроил наводнение и радостно подгонял воду, уже затопившую дорогу и теперь подбиравшуюся к окнам подвальных этажей. Там, где днем была канализационная решетка, ветер сотворил водоворот, а в узкой подворотне — Сциллу и Харибду. Я приподнялась, чтобы узнать, кто меня толкнул, и увидела человека — он, неожиданный на пустынной улице, как марсианин в кустах бузины, убегал с моим рюкзаком.
— Стой! — попросила я. Но он не услышал.
Фонтаны брызг поднимались из-под ног вора до самых крыш. Я вспомнила нехорошее выражение, которому меня научили в редакции, и легла спать дальше.
Наверное, старуха с глазами хорька решила, что я захлебнулась и меня можно съесть. Или что она там решила — не знаю. Но только она отперла замок и приоткрыла ворота ровно настолько, чтобы протащить меня внутрь. Я проснулась на дне колодца, в серебристой холодной воде. А через мгновенье поняла, что это не колодец вовсе — это возвышаются надо мной стены внутреннего двора, и сама я нахожусь по другую сторону ворот. Старуха с глазами хорька рылась в моих карманах. Она отползла, как только я шевельнулась. Светя фонариком, она наблюдала, как я ладонью зачерпываю воду и пью.
— Пшла, пшла! — замахала руками старуха и торопливо пошаркала куда-то.
Я поднялась и, держась за стену, пошла за ней — к крыльцу, а затем внутрь здания. Там, внутри дома с длинными пустыми коридорами и множеством дверей в комнаты, где раньше останавливались на постой люди, не было электричества, но еще было отопление. Старуха с глазами хорька жила в пустующей гостинице одна и изредка даже подметала в номерах.
В одной из комнат я легла на койку и умерла на семь дней. Рядом с моим трупом старуха с фонариком искала что-то, а в вентиляционное отверстие выл ветер и стучал чем-то вроде молота по крыше. Температура моего трупа стремилась к сорока двум градусам. Мой умерший мозг смотрел фильм, в котором голландские инженеры чертили планы зданий, а двадцать тысяч крестьян шли по болотам, к холодному морю, чтобы строить город. Крестьяне рубили себе на болотах избы. Их избы и припасы уничтожали наводнения, но они продолжали упрямо заковывать непокорную воду в гранит: так велел всадник с голубем на голове. «Найди двести!» — вдруг сердито заорал всадник. А голубь вспорхнул и уронил помет на его плечо. Люди — кто в зипунах, кто в шейных платках и панталонах — заволновались, закричали. И мой труп тоже кричал. «Господа славянофилы, вы не видели двести? А вы, господа западники?» — кричал он.
Через семь дней я ожила и открыла глаза. Шторм закончился, наводнение прошло. Солнце светило сквозь все щели. Старуха с глазами хорька сидела на полу и толкла в ступке горстку кофейных зерен. Интересно, как она будет варить кофе? И на кой черт Демокрит выдумывал атомы, а Нильс Бор — квантовую механику, если после потопа в этом городе пропало даже электричество?
На носу у старухи сидел бордовый прыщ. Мне вдруг захотелось выдавить его, и я потянулась к старушечьему носу. Та отшатнулась, завизжала и, уронив ступку с кофейными зернами, выскочила за дверь. За дверью старуха притаилась и стала подглядывать за мной сквозь замочную скважину.
Должно быть, уже починили мой поезд. Я поднялась и выглянула в окно. Лужи почти высохли. Старик с вещмешком, опираясь на кусок арматуры, как на палку, шел по улице с той же скоростью, с какой Венеция погружалась под воду. На карнизе грелась под солнцем серая ящерка. Я вспомнила, что кричал мне всадник, пока я была трупом, и мне стало смешно. Моя семидневная болезнь была не бактериальной и даже не вирусной инфекцией, а горячкой головного мозга на почве одной-единственной идеи — я найду все что мне нужно. Сумасшедшая Шура Мошкина так и не нашла свою ядерную бомбу в мусорном баке, а я даже ее бомбу смогу отыскать, если захочу, уж я-то знаю. Могла бы и загадочное поручение всадника «найди двести» выполнить, но на ерунду не было времени. Я схватила плащ Элиота и отправилась на вокзал.
Старик — при его-то скорости! — успел добраться аж до здания с колоннами и теперь сидел на его ступеньках, положив под ноги вещмешок и кусок арматуры. А из-за колонн материализовались два маклауда. Старик схватился за арматуру, но что он мог против бородатых? Они показывали ему языки и толкали, когда он лез, чтобы отнять у них свой вещмешок. Старик ругался и плакал — он совсем надоел маклаудам. Они пнули его один раз, другой — и вошли во вкус. Даже арматурой — его же собственной — ударили. Переполошенные голуби спорхнули со ступенек. Прохожий-одиночка, приметив опасность, скрылся в подворотне. Возле этой подворотни и покоился сброшенный штормом с неведомых высот билборд. Буквы и картинки на билборде расплылись от влаги, наводнение замазало на нем грязью некоторые слова, по-хулигански превратив надпись в бессмыслицу: «Найди двести… получи… бесплатно».
Лицо у старика стало безобразным от крови — тогда-то я и вспомнила, как убивали на моих глазах снежное существо — совсем в другом измерении, в окраинном районе Металлург, во дворе дома, за которым лежал марсианский пустырь. Снежное существо было то ли уродливым, то ли самым прекрасным созданием на планете — этого я точно не помнила. Но я точно помнила, что его зря убили.
Кажется, маклауды удивились тому, что я подошла. Одного из них, пока он был удивлен, я успела дернуть за бороду. Я и сама не знала, старика я спасаю или уже труп старика — не было никакой ясности в этом вопросе. Бородатый сказал ругательство — это ругательство мне было хорошо знакомо, ему меня научили еще в редакции. Но и голос бородатого мне тоже был хорошо знаком — его я слышала еще в институте, где меня учили быть писателем. Маклауд с таким знакомым голосом дал мне по лицу. А я слизнула с верхней губы кровь, горячую, как железо в июле, и сказала: