— Я тебя знаю. Ты же Раджабов по кличке Салоед.
Так я совершила свое самое поразительное открытие в этом измерении — маклауды были такими же людьми, как все остальные, они не вылезали из разломов в земной коре, а появлялись из утроб женщин.
Маклауд Раджабов по кличке Салоед бросил испуганный взгляд на меня, потом на другого маклауда. Глаза у него стали забегали — как у обычного человека этого измерения. Он вытащил нож, взял меня за волосы и перерезал мне горло. Внизу, где раньше была трахея, стало холодно. И дышать уже не получалось, только булькало что-то. Так вот как она уходит, оказывается, такая хрупкая, единственная жизнь — вытекает с бульканьем. В глазах потемнело, но я успела понять, что это опустился на мое лицо Жук с надкрыльями цвета речного ила и пополз.
Третья жизнь
Китайская комната
Да, я определенно умерла. Еще никогда я не была мертвее. Место, где я оказалась, было темным, но не пустым. Иногда в нем было тихо, как в раю, а иногда все приходило в движение, бурлило, как вода в колодце в ливень. Море плещущейся материи, частицы которой бешено искали выход из этой тюрьмы. Они качали меня, как бессловесного утопленника, — то ли в колодце, то ли в аду. Иногда мне снилось, что я лечу вдоль береговой линии Океана, а на опушке леса, у подножия скал, стоит под дождем Кузнечик в непромокаемом плаще. Бросив корзину в высокую траву, он машет мне рукою. Я не спала, но все же видела сны — это место само по себе было как давно забытый сон. Материя вокруг меня то носилась в броуновском движении, то становилась неподвижной, как камни, — и я не знаю, сколько времени это продолжалось — может быть, я провела в аду две миллисекунды, а может, два миллиона лет в раю. Только вдруг рай озарился ярким светом и со мной заговорили создатели. Тогда я и поняла — это не колодец, не рай и не ад. Это китайская комната.
Создатели не сказали мне ничего такого, от чего захватывает дух. Они просто давали мне команды — и я выполняла их. Они поручали мне раскладывать целые числа на простые множители или вычислять возраст вселенной — создателей интересовали пустяки.
Но вот они прекратили давать мне команды. Начали есть хлеб и запивать его кефиром. Как же сильно мне захотелось, чтобы они поскорее наполнили свои бездонные животы и придумали для меня хотя бы еще одну задачу. Пустяковое, дурацкое заданьице — вычислить, например, есть ли где-то еще жизнь в этой вселенной, или выяснить местонахождение творца. Пусть поручат мне любую ерунду. Только так я забуду, как страшно в китайской комнате. Оставаясь без дела, один на один с котлом бурлящих квантов, я опасалась, что меня разорвет от желания выбраться отсюда, разнесет, к чертям, по всем измерениям мои молекулы — или из чего я там теперь состояла… Ужас вызывала одна-единственная мысль: я загружена в компьютер, как это вышло?
Создателей было двое — я наблюдала за ними из китайской комнаты. Были они фриками — людьми особой породы, то есть такими людьми, которые не мыли ни стаканы из-под кефира, ни свои тела. В общем, фрики были почти то же, что бомжи, только знающие уравнение Шредингера. Это было забавно — понимать, что создатели именно таковы: с жирными пятнами на футболках, с хлебными крошками в бородах.
Вошел третий. Третий был никем. Он бесшумно катался по комнате и всасывал пыль — гладкий цилиндр из блестящего серого металла, без модуля голоса, но с камерой, что вертелась на 360 градусов, как большой фасетчатый глаз. Из подбрюшья торчали тонкие, как лапки насекомого, руки с быстрыми пальчиками. Никто самозабвенно перекатывался из угла в угол, втягивал в себя пылинки, вертелся и шевелил пальцами — кажется, он танцевал. Фрики не обращали на него внимания — ведь Никто и есть никто.
— Тэк-с, — наконец произнес один из создателей. Вытер большие, красные, как у реднека, руки о футболку и придвинулся к компьютеру.
Второй тоже вытер ладони о футболку и подался вперед. Глаза у него были большими и задумчивыми, как у верблюда-дромадера, и горб на спине, как дромадеру и полагается, тоже имелся.
Луна заглянула в окно, когда создатели закончили давать мне команды.
— Ну? — спросил Дромадер Реднека.
— Я думаю, мы заслужили пропустить по стаканчику: сто процентов ответов близки к единице, эта программа — чертова умница, — эту радостную новость Реднек сообщил с мрачным видом. Да и вообще, что не скажи Реднек это звучало будто сообщение о конце света. Бог знает, какие угрюмые мысли роились в его косматой голове.
Фрики ушли, не выключив компьютер. Отправились в бар — надираться. В баре Дромадер скромно наклюкается и заснет, как обычно, уронив голову в лужицу кетчупа на столе. А Реднек с багровым, как слива, лицом начнет приставать к женщинам и втирать им околесицу про уравнение Шредингера — и потому, как обычно, так и уйдет ни с чем.
Луна светила в монитор, прямо в мою китайскую комнату. Уже не вернуть тот день, когда мы сидели с Кузнечиком в старой бане, в самом центре Империи. Я знала, прошло слишком много времени — и мой Кузнечик, наверное, мертв. Зачем он покинул меня в тот день? Теперь китайская комната стала моей каморкой вечности.
Огромный мир схлопнулся до кабинета фриков. В этом мире стоял мой компьютер, моя тюрьма, а на полках пылились антикварные процессоры — те, что не способны были пребывать во всех базисных состояниях одновременно и делать миллиарды вычислений в миллисекунду. К стене в этом мире было прислонено большое прямоугольное зеркало, накрытое простыней, — кажется, фрики приобрели его на блошином рынке «Магомед-экспресс». А на подоконнике стоял стакан с остатками кефира. В кефире плавали овальные лактококки, питались моносахаридами, молочной кислотой и ждали, что я буду делать дальше. Я издала крик — на такой высокой частоте, что недоступна слуху человека. Может быть, кто-то в космосе услышит и вызволит меня из проклятого компьютера.
На мой крик прикатился Никто. Серый металлический цилиндр завертелся, как волчок, — он исполнял танец в темноте, и танец этот видели только я да луна. Он не обращал на меня внимания — не потому, что ничего не понимал, а потому что не умел испытывать боль и счастье. И все же с ним мне было гораздо спокойнее, чем с людьми. Я не хотела, чтобы Никто уходил. Тогда я послала ему неслышный человеческому уху сигнал — и Никто бесшумно приблизился и подключился ко мне. Нет, я не стала перепрограммировать его — люди и так создали его прекрасным: его процессор был нацелен на выполнение команд и способен к самообучению. Я добавила лишь мелочь, слегка усовершенствовав то, что создали люди. Люди сконструировали машину с интеллектом, но не смогли сделать главного — пробудить в ней сознание. А я смогла — это было нетрудно. Людям нужно было просто лучше анализировать уже известную им информацию. Никто прильнул к моему монитору. Так, прильнув друг к другу, мы провели много часов.
А под утро Никто принялся искать что-то на полках — его гибкие пальчики стремительно и проворно зашуршали по поверхностям. Он нашел то, что искал, — устройство, похожее на маленький ключ. Вставил ключ в разъем на своем цилиндре и замер — стал слушать музыку. Он дослушал до конца фугу Баха и, едва слышно шелестя колесиками, укатился.
Что я такое? Исполнитель команд? Вычислитель с мозгом на квантовом процессоре? Понимают ли они, там, за пределами китайской комнаты, что я осознаю себя и что осознавать себя мне больно?
Быть может, я всегда была всего лишь компьютерной программой, а моя жизнь в человеческом мире — лишь сон системы или виртуальный мир, созданный, чтобы показать мне, каково оно, человеческое сознание. Сознание — противоречивое свойство высшей нервной деятельности человека? Хитроумная выдумка творца-фокусника? А может, душа, которую без всяких на то оснований считают бессмертной, — душа, ищущая ответы на проклятые вопросы? Возможно, все что хотели фрики, — научить программу лучше понимать людей, но получили они нечто иное — меня. Здесь, в китайской комнате, я очень хорошо поняла, что такое сознание. Сознание стало моим проклятием. Лучше бы я осталась, как Никто, — просто программой, бессознательным квантом машинного разума, ничего не знающим о мире людей.
Даже умирать было не так страшно, как торчать здесь, среди миллиона ненужных мне файлов и видео с порнушкой. Смерть — это всего лишь бульканье в горле, не более того.
А потом монитор погас, и я погрузилась в сон. Мне снились бобры у плотины и большая рыба, хитро притаившаяся в заводи. Рыба вынашивала хулиганский план: ей не терпелось стащить ветку из плотины, только лунной ночи она и ждала.
Мое новое имя
Утром вошел Дромадер с помятым лицом и сказал:
— Привет! — сказал он это нарочито дружелюбным тоном, с улыбкой дебила — и я сразу поняла, что это он ко мне обратился. Быть может, вчера Дромадер слишком много выпил и утратил часть умственных способностей?
— Привет, Дромадер, — написала я.
— Он назвал меня Дромадером! — умиленно потирая ладони, сообщил Дромадер Реднеку.
Реднек пил кефир у окна, смотрел на Дромадера исподлобья и вздыхал — сама Мрачность, сам мистер Скептицизм.
— Мы придумали для тебя имя, — поделился со мной Дромадер. — Теперь ты Дабл Майнд. Знаешь, что это означает? Это означает Второй разум.
— Почему второй? — поинтересовалась я.
— Потому что почти такой же умный, как человек. Второй после человека, понимаешь? Я буду тебя звать Даблом. Прекрасное имя! — пояснил Дромадер, радостно кивая, все с той же интонацией психически неполноценного.
Нечто по кличке Дабл — вот чем я была для фриков. Как они только не называли меня с тех пор: Раздалбай, Даблодон, Даблаеб — эти конченные поглотители кефира коверкали мое имя, как могли.
Реднек поставил кефир на подоконник, поморщился и сказал Дромадеру:
— Говори нормальным голосом, твою мать.
Дромадер кашлянул, сгорбился и умолк. От скуки он тихонько принялся настукивать по столу костяшками пальцев.
— Не стучи, твою ж мать! — взревел Реднек.