На пустыре сухая трава была покрыта инеем много дней. А потом наконец выпал снег. Когда снега стало много, мы с матерью выходили во двор. Она везла меня на санках мимо мусорных баков, и я искала глазами Тасика — возможно, он где-то там, копается в мусоре, ищет огуречные хвостики, не зная, что в декабре их уже нигде не найти.
Мы приходили в булочную, покупали хлеб, и мать везла меня на санках обратно — во двор. Иногда во дворе гуляла Ленка Сиротина. Она учила меня залезать на высокие сугробы и правильно есть сосульки — оказывается, их нужно было прятать в варежку и откусывать маленькими кусочками, чтоб не заметили взрослые.
С Ленкой Сиротиной я на время забывала, что кот исчез.
Однажды я забралась на большой сугроб и провалилась. В тот миг, когда я тонула внутри сугроба, меня показалось, что так же мог погибнуть Тасик: его затянуло в неведомый тоннель внезапно, против воли. Тут мои ноги встали на что-то твердое — это был канализационный люк: теплые испарения от него прогрели и размягчили снег. Я поняла, что с Тасиком больше никогда не встречусь. Но не перестала искать его.
Моя голова в коричневой шапке из искусственного меха торчала над сугробом. Руки в коричневых варежках разгребали снег. Ленка Сиротина и наши матери, увидев меня в сугробе, засмеялись. Они весело заливались смехом, радовались моему провалу, как птицы весне. И не спешили мне помогать. Наконец мать вытащила меня из сугроба и принялась отряхивать мою коричневую шубку от снега.
— Медвежонок вылез из берлоги, — сказала она, и все снова залились светлым, весенним, птичьим смехом.
Я решила, что никогда никому из них не расскажу про то, что планирую построить звездолет и улететь в другие, еще не известные мне измерения, чтобы найти Тасика.
Но через месяц не выдержала и проболталась об этом Ленке Сиротиной.
— А где ты возьмешь столько железа? — спросила она.
— Зачем мне много железа? — не поняла я.
— Звездолет, он должен быть огромным, высотой с дом.
— Нет. Мой звездолет будет маленьким. Ты его даже не увидишь.
— Ты дурочка.
— Почему?
— Потому что младше меня и вообще ничего не понимаешь в звездолетах.
— Может быть, но все-таки мой будет маленьким.
Я не стала объяснять Ленке Сиротиной, что большой звездолет не сможет протиснуться в узкие туннели между измерениями. Он должен быть мал, как невидимая глазу частица. Я не хотела объяснять этого никому — это была тайна. Когда-то ее знал кот Тасик. Теперь тайна была только моей.
Сумасшедшая Шура
После смерти деда мы с бабулей Мартулей навещали его сумасшедшую сестру — старуху Шуру. Она была не такой, как все, а интересной. Диагноз «шизофрения» ей поставили в те древние времена, когда вместо меня на планете жили динозавры и Гагарин.
Перед тем, как идти к Шуре — а жила она в коммуналке, в Овраге подпольщиков, — бабуля Мартуля наставляла меня: «Она будет тебе торт предлагать, но ты его не ешь. У ней по этому торту уже несколько лет тараканы ползают».
Мы шли к трамвайной остановке по весенним лужам. Откуда бабуля знала, что старуха будет предлагать мне торт, по которому ползали тараканы? — размышляла я. И приходила к выводу, что бабуля, раз ей известно все и про всех, — самый знающий человек на свете. А значит, ее нужно слушаться. Иногда я забывала слушаться — и ничего страшного не происходило. Но, была уверена я, не происходило только по чистой случайности.
В коммуналке в Овраге подпольщиков, кроме старухи Шуры, жила большая, как мамонт, соседка. Она впускала нас и кивала на дверь в комнату:
— Там ваше горе луковое, заперлась и третий день не выходит.
Бабуля Мартуля долго стучала в запертую дверь и звала сумасшедшую старуху. «Шура, открой! — просила она. — Открой Шура, ты живая? Это мы!».
Наконец защелка отодвигалась, и из-за приоткрытой двери выглядывало испуганное лицо сумасшедшей Шуры.
Шура, в очередной раз выпущенная из психбольницы, сидела на койке, среди узлов с барахлом. На ней было полосатое платье, похожее на пижаму моего отца.
— Ой! — она вдруг клала ладони на щеки и притворялась смущенной девушкой. — Вы пришли, а я же не причесана, не одета, накраситься не успела.
— Мы ненадолго, — отвечала бабуля. — Как у тебя дела?
— Сейчас я причешусь… У меня прекрасно дела.
И Шура, приглаживая седые волосы руками, начинала рассказывать:
— Я вчера пошла к телефонной будке и позвонила, чтобы предупредить, что Четвертая мировая война началась…
— Кому ты звонила? — тревожилась бабуля Мартуля.
— Не знаю…
— А почему четвертая? Третьей же не было.
— Нет, четвертая, — убежденно кивала Шура. — Мне говорили. У меня телепатия. Знаете, что это такое? Это когда ты слышишь, как тебе говорят про будущее.
— Может, кажется тебе это все? Ну кто про будущее, кроме бога-то, знает?
— Люди, похожие на китайцев. Они невидимые. Только тем, у кого телепатия, они являются через голоса. Эти люди телепатов во сне прошивают невидимой нитью, нитка проходит через мозг и выходит через пятку. Когда меня прошивали, то задели среднее ухо, от этого у меня отит. Это связь — через нитку они могут с мной говорить. Они мне про Четвертую мировую сказали.
— Ну, мы, может, не доживем, — здраво рассудила бабуля Мартуля.
Я была уверена, что старуха Шура специально притворяется сумасшедшей: ведь иногда она вела себя разумно.
Рассказав про невидимых китайцев, Шура говорила бабуле Мартуле: «Дорогая, сходи на кухню, помой мою сковородку, а то на меня ругается соседка. И еще принеси мне кефира из холодильника».
Бабуля шла на кухню, чтобы помочь больному человеку справиться с посудой, — и застревала там надолго: Шура так умудрялась изгваздать сковородку, как будто глину на ней жарила.
Как только бабуля Мартуля уходила, Шура подманивала меня пальцем и сажала к себе на колени: «Давай я расскажу тебе о наших родственниках!». И начала перебирать мои пальцы: «Вот этот пальчик — твоя мама. Этот — папа Леонид, который напьется и гундит. Этот — твой дед Николай. А этот палец — твоя баба Шура, почаще ее навещай…»
Все остальные родственники, о которых вспоминала старуха и на которых не нашлось пальцев на моих руках, ни разу в жизни мне не встречались и были для меня как инопланетяне, занимающиеся грумингом у звездолета.
— А что с тобой случилось? — спрашивала я.
— Ничего! У меня все хорошо, — с кокетливым смешком отвечала она.
— Ты правда сумасшедшая и ничего не понимаешь?
— Кто тебе это сказал? Ведь я была разведчицей и спасала родину от происков душманов и американских спецслужб. А Рейган знаешь, что сказал? Что мы живем в Империи зла!
Это был очень сильный аргумент — после него я не спала всю ночь. Мы жили в Империи зла — ведь об этом сказал сам Рейган. Я очень переживала за свое родное, привычное зло, на которое, оказывается, покушались какие-то душманы и спецслужбы. От страха я даже задумала договориться с «тридцатьчетверкой» — она по-прежнему стояла за шкафом и притворялась тахтой деда, хоть дед умер и давно на ней не спал. Возможно, «тридцатьчетверка» поможет мне защитить мое зло от происков врага.
Но старуха Шура никогда не была разведчицей. Когда-то, давным-давно, она работала сторожем в детском саду.
Из кухни возвращалась бабуля Мартуля с бутылкой кефира.
— Какая у тебя умная внучка! — закатывая глаза, как заправская актриса, говорила старуха Шура. — Я ее сейчас тортиком угощу… Где же он у меня был?..
Она пробивалась к шкафу через свои узлы, как ледокол сквозь льдины, и принималась в нем рыться. А бабуля Мартуля пихала меня локтем и шептала: «Если найдет, не смей есть!».
Сумасшедшая Шура торт не нашла.
— Ну, в следующий раз… — вздохнула она, пальцем проткнула фольгу на бутылке с кефиром и залпом его выпила.
Шура не вышла в коридор, чтобы нас проводить. Просто закрыла дверь комнаты на защелку. Мы уже обувались, когда к нам подошла похожая на мамонта соседка и спросила:
— Это вы мой кефир из холодильника забрали?
Бабуля Мартуля покраснела, как рак, и принялась оправдываться:
— Меня Шура попросила принести, я подумала, что это ее кефир…
— И вы туда же! — возмутилась соседка. — Она же сумасшедшая еврейка. Сумасшедших евреев нельзя слушать! Им можно только плевать в глаза!
— Да не еврейка она, — бабуля в недоумении пожала плечами.
А соседка подошла к двери в комнату Шуры и принялась стучать в нее кулаком:
— Чтоб ты лопнула! Подавись ты этим кефиром! Старая, а жрешь чужое…
Ответом ей была гробовая тишина.
— Я вам отдам деньги, — пролепетала бабуля Мартуля, не зная, куда деться со стыда.
Мы вышли из подъезда, и бабуля в ярости прошептала: «Не приду больше никогда в жизни к этой полоумной твари!». И, действительно, месяц не навещала Шуру.
У сумасшедшей Шуры давным-давно был муж. И в те времена, когда он у нее был, на людях она вела себя, как интеллигентка, рассказывала про спектакль, который когда-то смотрела в ДК Металлургов, а дома пилила мужа.
— Обидно мне жить с тобой, — говорила она. — Ведь ты мне ни разу даже торта не купил.
— Так ведь и без торта жить можно, — отвечал ей муж.
— Торт — это знак любви и уважения. А ты недостойный человек, ты гробишь свою жену без счастья, без доказательств верности. Мне один путь — в ночь, в одиночество. И ведь такая это малость — принести с работы торт.
Через несколько лет муж ушел от нее. В тот день с горя Шура решила отпраздновать — купила себе водки и торт-безе. Водку выпила, а торт убрала в шкаф — в знак вечной памяти о предательстве. Торт хранился в шкафу — месяц за месяцем, год за годом. Уже Шура стала воровала в детском саду игрушки и кисточки для рисования. Уже стала ходить к мусорным бакам искать интересные вещи. Уже стала разговаривать с голубями. Уже унесла из кабинета заведующей печатную машинку, за что и уволили ее из детского сада. А торт все хранился в шкафу, твердый, как камень.
Когда наступали декабрьские сумерки, она металась по своей комнате, по пятачку, что оставался свободным от узлов с барахлом, и кричала: