требители и бомбардировщики ничуть не хуже немецких, а пожалуй, и лучше. Жаль только, что их очень мало».
Жуков говорил и о том, что для советской артиллерии, во всех отношениях превосходной, запасено мало снарядов, особенно гаубичных, противотанковых и зенитных. Сталин слушал внимательно, не прерывая. Когда Жуков выговорился, он, не оспаривая справедливости сказанного, порекомендовал помнить о реальных возможностях, а «не фантазировать насчет того, что мы пока материально обеспечить не можем». Правительство приняло меры по ускорению работы оборонной промышленности.
Это объяснялось отнюдь не недооценкой военной опасности. Речь шла о предполагаемых сроках начала войны. В Кремле все цеплялись за уютную и успокаивавшую мысль — мир не будет нарушен по крайней мере до 1942 года. Тревожные предложения Жукова представлялись неудобными, способными создать затруднения в выполнении народнохозяйственных планов.
Сталин стремился оттянуть вооруженный конфликт с тем, чтобы лучше подготовиться. Он был политиком, Жуков — военным, а старая аксиома гласит: война — не больше чем средство политики другими средствами. Или по-другому, следуя летучей сентенции, — война слишком серьезное дело, чтобы доверять ее генералам. Рассуждая как политик, Сталин опасался дать гитлеровскому руководству предлог для нападения на Советский Союз. В марте 1941 года С. К. Тимошенко и Г. К. Жуков обратились к Сталину за разрешением призвать приписной состав из запаса, чтобы обучить его по последнему слову военного дела. Сначала Сталин отказал, привычно рассудив, что призыв в предлагаемых размерах может быть использован немцами для провоцирования войны. Все же в конце марта — начале апреля призвали 800 тысяч человек, которых в основном направили для пополнения дивизий в приграничных округах. Это был очень правильный шаг. К июню 1941 года в Красной Армии и Флоте насчитывалось около 5 миллионов человек, в то время как гитлеровская Германия держала 8,5 миллиона человек в вооруженных силах.
На склоне жизни Г. К. Жуков много размышлял о событиях кануна и начала великой и страшной войны, обрушенной фашизмом на нашу страну 22 июня 1941 года:
«Конечно, на нас — военных, — говорил Г. К. Жуков, — лежит ответственность за то, что мы недостаточно требовали приведения армии в боевую готовность и скорейшего принятия ряда необходимых на случай войны мер. Очевидно, мы должны были это делать более решительно, чем делали. Тем более что, несмотря на всю непререкаемость авторитета Сталина, где-то в глубине души у тебя гнездился червь сомнения, шевелилось чувство опасности немецкого нападения. Конечно, надо реально себе представить, что значило тогда идти наперекор Сталину в оценке общеполитической обстановки. У всех в памяти еще были недавно минувшие годы; и заявить вслух, что Сталин не прав, что он ошибается, попросту говоря, могло тогда означать, что, еще не выйдя из здания, ты уже поедешь пить кофе к Берии.
И все же это лишь одна сторона правды. А я должен сказать всю. Я не чувствовал тогда, перед войной, что я умнее и дальновиднее Сталина, что я лучше его оцениваю обстановку и больше его знаю. У меня не было такой собственной оценки событий, которую я мог бы с уверенностью противопоставить как более правильную оценкам Сталина. Такого убеждения у меня не существовало. Наоборот, у меня была огромная вера в Сталина, в его политический ум, его дальновидность и способность находить выходы из самых трудных положений. В данном случае — в его способность уклониться от войны, отодвинуть ее. Тревога грызла душу. Но вера в Сталина и в то, что в конце концов все выйдет именно так, как он предполагает, была сильнее. И, как бы ни смотреть на это сейчас, — это правда».
Однако конечный вывод Г. К. Жукова однозначен: в главных, основных моментах «партия и народ подготовили свою Родину к обороне. Я свидетельствую об этом не затем, чтобы снять с себя долю ответственности за упущения того периода. Кстати говоря, каждый здравомыслящий человек понимает, что далее с позиций высокого поста начальника Генерального штаба Красной Армии нельзя за четыре с половиной месяца всего достигнуть».
Жуков пишет об этом со свойственной солдату скромностью. Он сделал немало. С весны 1941 года началось выдвижение ближе к западным границам из внутренних военных округов новых войск — 28 дивизий. Он добился ускорения работ в укрепленных районах.
К 22 июня 1941 года от Баренцева до Черного моря, то есть на протяжении четырех с половиной тысяч километров по фронту и до 400 километров в глубину, были рассредоточены 170 советских дивизий. В общей сложности приграничные округа и флоты насчитывали 2,7 миллиона человек, около 1500 новых средних и тяжелых танков Т-34 и КВ, более 1500 самолетов современных типов. Кроме того, было много самолетов устаревших образцов и старых легких танков. Части и соединения, однако, в основном содержались по штатам мирного времени и имели строгие приказы не поддаваться на провокации.
А вплотную к западным границам Германия подтянула свои основные силы. Изготовились и ее сателлиты — Финляндия, Румыния и Венгрия. Всего 190 дивизий, из них 153 немецкие. Фашистские полчища, выставленные против нас, насчитывали 5,5 миллиона человек, около 5000 самолетов, 4300 танков. Они примерно в два раза превосходили наши войска приграничных округов.
Агрессоры, заблаговременно готовившие нападение, на ряде участков создали еще большее превосходство — в 3–4 раза, а там, где они спланировали главные удары, оно было подавляющим. Немецкие войска имели и разнообразный боевой опыт — от сокрушения Франции до захвата Югославии и Греции.
В преддверии войны нужно было с максимальной точностью определить направление главного удара вермахта, если гитлеровская Германия решится на агрессию. В бытность Жукова в Киевском округе и теперь в Москве самым опасным стратегическим направлением признавалось юго-западное. Сталин настаивал, что без захвата украинской пшеницы, донецкого угля, а затем кавказской нефти Гитлер не сможет вести длительную войну. Следовательно, основной удар последует на Украину. Это и диктовало распределение сил Красной Армии. В перспективе всей войны предположение оказалось правильным. Однако в начальный период войны по плану «Барбаросса» гитлеровское руководство создало таранный кулак на западном направлении — против Белоруссии. Этот просчет значительно осложнил в первые недели отражение агрессии.
В то время как сосредоточивались ударные группировки врага, Гитлер на серии совещаний с высшими чинами вермахта внушал: война пойдет на истребление. На совещании 17 марта 1941 года: «В Великороссии необходимо применить жесточайший террор». 30 марта Гитлер почти два с половиной часа поучал командующих: речь идет о «борьбе двух идеологий… Борьба против России: уничтожение большевистских комиссаров и коммунистической интеллигенции. Эта война будет резко отличаться от войны на Западе. На Востоке сама жестокость — благо для будущего».
В этом духе без промедления отдавались приказы по вермахту: об обращении с гражданским населением и о «комиссарах». Их суть — физически истреблять коммунистов и всех, кто оказывает сопротивление или заподозрен в нем. После войны германские генералы усмотрели в этих приказах одну из причин поражения Германии. Генерал Гудериан припомнил: приказ «отменял обязательное применение военно-уголовных законов к военнослужащим, виновным в грабежах, убийствах и насилиях гражданского населения и военнопленных. Такой приказ мог способствовать лишь разложению дисциплины». Фельдмаршал Э. Манштейн: «Предписывался немедленный расстрел всех попавших в плен политических комиссаров Красной Армии — носителей большевистской идеологии. Выполнение этого приказа угрожало не только чести войск, но и моральному духу».
Генералы рассуждали как профессионалы. Они даже после поражения носились с несбыточными мечтами.
Все это нужно было иметь в виду, но «Сталин, — отмечал Жуков, — переоценил меру занятости Гитлера на Западе, считал, что он там завяз и в ближайшее время не сможет воевать против нас. Положив это в основу всех своих прогнозов, Сталин после разгрома Франции, видимо, не нашел в себе силы по-новому оценить обстановку.
Война в Финляндии показала Гитлеру слабые стороны нашей армии. Но одновременно она показала это и Сталину. Это было результатом 1937–1938 годов, и результатом самым тяжелым.
Если сравнить подготовку наших кадров перед событиями этих лет, в 1936 году, и после этих событий, в 1939 году, надо сказать, что уровень боевой подготовки войск упал очень сильно. Мало того, что армия, начиная с полков, была в значительной мере обезглавлена, она была еще и разложена этими событиями. Наблюдалось страшное падение дисциплины, дело доходило до самовольных отлучек, до дезертирства. Многие командиры чувствовали себя растерянными, неспособными навести порядок».
Подрыв мощи Красной Армии в результате репрессий неизменно учитывали Гитлер и его непосредственное окружение в стратегическом планировании войны против Советского Союза. И не только это. Если в отношении чисто военных факторов гитлеровское руководство уверовало в свое превосходство, то политические аспекты войны оно вознамерилось разрешить с тупоголовой прусской прямотой — физически истребить тех, кто был верен идеалам социализма. Как заметил тот же Манштейн, Гитлер «исходил из предположения, что ему удастся разгромить Советский Союз в военном отношении в течение одной кампании. Но вообще, если это и было возможно, то только в том случае, если бы удалось подорвать советскую систему изнутри». Битый Манштейн ломился в открытую дверь — Гитлер именно стремился подорвать силу нашей борьбы, приказывая уничтожать авангард советского общества — коммунистов.
Когда 14 июня 1941 года верхушка нацистского рейха и высшее командование собрались в имперской канцелярии в Берлине на последний инструктаж и выслушали еще двухчасовую речь Гитлера, его ближайший подручный Геринг воскликнул — фюрер поведет Германию к такой же победе, как на Западе. Гитлер резко поправил его: